В ту ночь мы покинули церковь и приоткрыли друг другу свои храмы, пыльные и беспорядочные. Через время мне стало стыдно, что в такую редкую возможность со всей моей одухотворённостью и зарождавшейся религиозностью я покинул священные стены и предался чему-то пылкому и земному. Эти монологи, пронизанные честными неожиданными историями, показались мне лишёнными всякого смысла. Я одновременно ощущал себя эгоистом, при том страдал от внезапного отягощения своей души. Я никак не мог им помочь и был абсолютно бессилен. Отчаяние мною овладело, когда мы лежали втроём на качелях, делились болью, вглядывались в звёздное небо и тёмные силуэты зданий. Перед мысленным взором вновь представал образ священника, и слышалась протяжная песнь хора – даже раз в год я не смог посвятить Господу достаточно времени. В тот момент мне показалось очевидным, что Он существовал и во мне непременно разочаровался.
Глава 7.
В определённый период моей жизни сновидения стали единственной возможной отрадой. И обыкновенно мне не хотелось засыпать по ночам лишь потому, что за сном непременно последует пробуждение. Однако во всех деталях и подробностях мне запомнился всего один сон, страшный сон, к которому я нередко обращался и который я упорно оживлял в памяти. И до того он представлялся мне реалистичным, что я всячески сомневался в трезвости своего ума, считая целесообразным когда-нибудь изолировать себя от общества.
«Я стою перед зеркалом. На мне серо-оранжевая куртка, плотно прилегающая к пивному животу, лицо покрыто небрежной синеватой щетиной, под глазами очерчены глубокие мешки. Я знатно постарел. Редкие волосы скрыты под шапкой. Мои руки нелепы. Правую кисть поперёк пересекает шрам. Мне неприятно от своего вида, но я к нему привык. Мерзкая наружность питаема чёрствой больной душонкой, и мне не по себе от того, насколько трезво и несомненно я это осознаю. Вскоре отражение мне осточертело, и я отвернулся от зеркала и оказался посередине маленькой захламлённой комнаты с постсоветским духом, расположенной на пятом этаже. Я в очередной раз оглядываю бежевые узорчатые обои, хлипкую двуспальную кровать с бордовым лоснящимся покрывалом, тусклый жёлтый свет лампы и захламлённые углы. Неуютно и одиноко здесь находиться. Благо, у меня есть планы, не предполагающие пребывания в этой конуре.
Сегодня запланировано утреннее посещение больницы. Никого в этом мире у меня не осталось, и если я замкнусь на обществе самого себя, то долго протянуть не сумею. В больнице чисто и светло, и её обитатели обыкновенно скучают, если состояние позволяет им скучать. Мне нравится их утешать и успокаивать, слушать их истории и проронить слезу на неожиданные откровения. И больные ценят моё присутствие и охотно выговариваются. Меня в больнице хорошо знают, без колебаний впуская в палаты.
Я шаркал ногами по блестящему белому полу, поднявшись на третий этаж больницы. Ко мне подошла София, медсестра с приятной внешностью и детской лёгкой походкой. Её чёрные кудри как всегда сильно пахли духами. Она известила меня, что сегодня в седьмую палату прибыл новый больной. Я поблагодарил Софию за предоставленную информацию, она кротко улыбнулась и поспешно удалилась. За ней потянулся ароматный шлейф.
Меня всегда интриговали новенькие. О их трагической судьбе свидетельствуют только травмы, раны и диагнозы, пока они сами не захотят облачить в слова пережитое. Конечно, открываются не все, но расположить к себе большинство мне всё-таки удаётся.
Мимо меня проехал на инвалидной коляске Аркадий Борисович, пожилой мужчина, лишившийся ног из-за обвала в шахте. Он проработал там три десятилетия и горевал даже не от потери конечностей, а от тоски по грубому физическому труду. Такую историю он рассказывал неделю назад. За пару дней до того отсутствие ног Аркадий Борисович обуславливал военной службой. В прошлом же месяце причиной послужила ужасная авария. Бывали истории и про болезни, маньяков и поезда. Из-за склероза и неспокойного больного ума произошедшее покрылось завесой тайны, и оставалось только предполагать. Аркадий простодушно мне улыбнулся и поехал дальше по коридору.
Я заглянул в девятую палату. Пребывающая там Ульяна, девушка семнадцати лет, помахала мне. Раньше она долго молчала и не хотела со мной говорить. Я не давил на неё, но старался её к себе расположить, утешал и всячески лелеял. Почему-то при виде Ульяны мне становилось спокойнее, словно бы я её уже знал и возвращался к старой знакомой. Она тут около двух недель, и с неделю назад мы наладили контакт, подолгу разговаривали о жизни вне больничных стен, о прошлой жизни. На неё, как оказалось, было совершено покушение, и многочисленные переломы – результат бегства от преступника, проследившего за ней и её похитившего. В тот злополучный вечер он затащил её в квартиру, предварительно нанеся удар в тёмном переулке, и собирался удовлетворить себя ещё одним убийством. Когда он отвлёкся на поиски верёвки, Ульяна спрыгнула с пятого этажа, и, невзирая на переломы, добежала до ближайшего прохожего, способного вызвать скорую помощь. Тогда она не думала о полиции и о судьбе напавшего. Он был в балаклаве и в чёрном длинном дождевике. Ему удалось быстро скрыться с места преступления, а потому его личность так и не удалось установить. Ульяна потом призналась, что мой силуэт напомнил ей того убийцу – потому она боялась и сторонилась меня. Но вскоре списала это на паранойю и неловко улыбнулась, прося у меня прощения. Тогда мне стало не по себе.
В палате номер восемь живёт Павел. Он почти не разговаривает и много спит. Всё его лицо замотано бинтами, не прячущими разве что глаза, и на руках видны ожоги. По всей видимости, вымолвить слово ему больно, и потому его история мне неведома. Я нечасто к нему захожу. Но если уж и решаюсь, то мы молчим, и он неподвижно сидит на своей койке, пожирая меня взглядом.
Я наконец добрался до седьмой палаты, постучался и вошёл. Больной лежал спиной ко мне, зарывшись по уши в одеяло, и разглядывал запорошенные снегом верхушки сосен в окне. Я застыл в ожидании какой-то реакции, но в тишине слышны были только хриплые вздохи новенького. Я поздоровался. Внезапно дыхание смолкло, и больной повернулся ко мне. Это был худощавый мальчик с короткой стрижкой. В его глазах я прочитал страх. Он вскочил с койки, и на его шее обнажился окровавленный бинт. Почему-то в голове закружилось имя Саша, и я с тревогой понял, что его так и зовут, хотя раньше нам встречаться не доводилось. Он попятился, кинул взгляд мне на руку и закричал. Это был страшный, сдавленный крик, более походивший на шипение. Две медсёстры услышали доносившиеся из палаты звуки и уже были на месте. Они взяли под руки больного и постарались его уложить, но он извивался и шипел, своей худой фигурой напоминавший змею. По просьбе медсестёр я покинул палату, но вдогонку услышал его слова: «Это он, он меня душил! Я помню шрам на руке!» Меня окутала паника, и я побежал к выходу из больницы.
Бред. Какой из меня убийца?
После я долго блуждал по переулкам и подошёл к дому, когда стало совсем темно. В квартире было зябко и по обыкновению неуютно. Я всё думал о произошедшем в больнице. Мне захотелось покурить, хотя от этой привычки я избавился с десяток лет назад – в какой-то момент потребность исчезла сама собой. Я почему-то был уверен, что в тумбочке, куда я не заглядывал очень давно, должны были быть сигареты. И действительно: там они и оказались. Под опустошённой наполовину пачкой лежала чёрная тетрадь. Её я ранее не видел, и мне она показалась незнакомой. Я списал это на алкоголь и частые провалы в памяти, из-за которых целые дни, а иногда и недели, оставались недоступными мне воспоминаниями. Трясущимися руками я взял тетрадь и открыл её на случайной странице. Чёрными чернилами был выведен аккуратный текст.
«Происшествие 55.
Он, видимо, возвращался из школы. Я посмотрел на его худощавую фигуру и меня пробрала жалость. И желание убивать. И второе, к его сожалению, преобладало. Он шёл запутанными путями домой, завернул в посёлок и направился к пруду. Я знал, что сегодня мне предстоит охота и потому взял моток проволоки. Мальчик остановился и принялся разглядывать уток. Он взял гравий с берега и начал кидать камушки в птиц. Я подошёл к нему, сказал, что обижать животных плохо. Он смутился, но прекратил. Я улыбнулся и сказал, что тоже таким был в детстве. Я спросил, как его зовут. Он оказался Сашей. Потом я спросил, являются ли люди животными, и на его лице нарисовалось недоумение. Я поправил шарф, скрывающий моё лицо, и достал из сумки проволоку. Приговаривая, что я надеюсь, что он не обидится, я схватил его за плечо и накинул проволоку ему на шею, начав его душить. Он пытался закричать, махал руками и медленно синел. Я почти сделал своё дело, но издали послышался гул, и я оставил Сашу на земле. Четвёртый неудачный случай после Аркадия, Паши и Ульяны. Что ж, навещу Сашу в больнице, если он выживет».