Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Желая провести день с бароном фон Штейнгелем, я оставил господина Козлова в Мильково и отправился в Машуру^[83] за сутки до его отъезда, чтобы потом не задерживать его в пути. Для этого путешествия я использовал небольшие сани. Дорога были не лучше и не менее завалена снегом, чем те, по которым мы двигались до этого, и поэтому я не мог развить намеченную скорость, несмотря на все усилия. Первой деревней, в которую я попал, был Кирганик^[84]. Не доезжая до него, я миновал несколько домов и балаганов, которые показались мне заброшенными, но позднее я узнал, что каждым летом их владельцы возвращались в них жить. Несколько жилищ, которые составляют этот острог, построены на берегу реки под названием Кирганик, которая образуется из нескольких потоков, стекающих с ближних гор, и соединяются вместе выше деревни, в пятнадцати верстах от Мильково.

Холод был такой сильный, что, несмотря на то, что я закрыл лицо шейным платком, я обморозил щеки в первые же полчаса. Я прибег к обычному средству – натёр лицо снегом и почувствовала облегчение, но расплатой за это была острая боль, продолжавшаяся несколько дней. Хотя моё лицо мёрзло, всё остальное тело испытало противоположный эффект. Я сам вёл свои сани, и постоянное движение, которого это требовало, вкупе с моей тяжёлой камчадальской одеждой, заставляло меня сильно потеть и чрезвычайно утомляло.

Моё платье заслуживает отдельного описания, из которого вы увидите, что оно придавало мне не очень проворный вид. Обычно я носил только простую парку из оленьей шкуры и меховую шапку, которая при надобности закрывала мои уши и частично щеки. Когда холод становился сильнее, я добавлял к своей одежде две кухлянки – нечто вроде просторной парки, сделанной из двух слоёв оленьей шкуры, одного с мехом внутрь, а другого – наружу. В самую суровую погоду я надевал поверх всего этого ещё одну кухлянку, ещё более толстую и сделанную из шкуры архара или собаки, мехом внутрь, а снаружи окрашенную в красный цвет. К этим кухлянкам спереди прикреплён небольшой нагрудник, которыми закрывают лицо от ветра; у них также есть капюшоны, откидывающиеся на плечи. Иногда мой головной убор составляли все эти три капюшона, один на другом надетые поверх моей обычной шапочки. Шею защищал шейный платок, называемый «ошейник», сшитый из соболя или лисьего хвоста, а подбородок – ещё один платок из соболя. Так как лоб очень чувствителен к холоду, то его покрывала повязка из выдры или соболя, и всё это прикрывала моя шапка. Меховые штаны были ещё более тёплые, чем весь этот ворох остальной одежды. У меня были двойные чулки из оленьей кожи, с мехом с обеих сторон, которые на Камчатке называются «ичиги». Затем ноги были обуты в сапоги из оленьих шкур, причём стельки были из особой мягкой травы, обладавшей свойством сохранять тепло. Несмотря на все эти предосторожности, мои ноги после двух-трёхчасовой ходьбы становились очень влажными, то ли от пота, то ли от постепенного проникновения влаги; и если я останавливался хоть ненадолго, они тут же замерзали. Ночью я сменил обувь на большие мягкие меховые сапоги, сделанные из шкуры оленя или архара, называвшиеся «унты».

Несмотря на усталость, я не стал останавливаться в Кирганике. Ещё через несколько вёрст я увидел на севере вулкан, который не извергал пламени, но из него поднимался столб очень густого дыма. Я ещё буду возвращаться этим путём, и тогда расскажу о нём подробнее. Я заметил возле Машуры еловый лес, довольно густой, и это был первый такой лес, который я увидел на Камчатке. Деревья были прямыми, и очень тонкие. В два часа пополудни я въехал в Машуру, деревню на реке Камчатке, в тридцати семи верстах от Кирганика.

Я остановился у барона Штейнгеля, бывшего капитан-исправника Камчатки, должность которого впоследствии была поручена господину Шмалеву. Наше знакомство состоялось ещё в Большерецке. Я был счастлив, что могу говорить с ним на нескольких языках, в особенности на моём родном языке, хотя он и не был ему хорошо знаком; но всё равно это был французский язык, и я считал барона своим соотечественником. Тот, кто покинул Европу, чтобы отправиться в столь отдалённую часть света, должен испытывать подобные чувства. Мы рассматриваем каждого человека, принадлежащего к тому же континенту или говорящего на том же языке, как согражданина. Самое простое обстоятельство, напоминающее нам о родной стране, доставляет нам весьма волнующее удовольствие; сердце страстно тянется к другу, к брату, которого, как мы думаем, мы нашли, нас охватывает мгновенное желание довериться ему всей своей душой. При взгляде на г-на Штейнгеля у меня сразу возникало это восхитительное ощущение. В разговоре с ним, с самой первой минуты, я почувствовал его неотразимую привлекательность. Я чувствовал что-то вроде жажды увидеть его, поговорить с ним; он просто очаровал меня, хотя его французский, как я уже говорил, был не самым чистым и произносился с немецким акцентом. Весь день 4 февраля я провёл у барона, а вечером, как и ожидалось, прибыл господин Козлов.

Острог Машура до появления оспы был одним из самых населённых на полуострове; но опустошительные последствия этой жестокой болезни сократили число жителей до двадцати семей.

Все камчадалы этой деревни, мужчины и женщины, являются или шаманами или верующими в этих мнимых колдунов. Они до крайности боятся русских священников, к которым питают самую закоренелую ненависть, и делают всё, чтобы только избежать встречи с ними. Это удаётся им не всегда, и тогда в присутствии священника они ведут себя лицемерно, но при первой же возможности стараются скрыться. Я приписываю этот страх тому пылкому рвению, с которым эти священники боролись с идолопоклонством, что камчадалы, несомненно, считают насилием над ними. Соответственно, они смотрят на них как на своих злейших врагов. Возможно, у них есть основания полагать, что, желая обратить их в свою веру, миссионеры преследуют также другие цели, нежели низвержение идолов. Эти попы, вероятно, не подавали им такого примера добродетелей, о которых сами они проповедуют. Туземцы подозревают, что целью их является обогащение и удовлетворение своей чрезмерной склонности к пьянству, а вовсе не обретение новых верующих. Так что не следует удивляться, что туземные жители остаются при своих древних заблуждениях. Они тайно поклоняются своему богу Кутке^[85] и обращают к нему все свои молитвы, когда просят благ или помощи в каком-либо деле. Когда они идут на охоту, они воздерживаются от умывания и стараются не осенять себя крестным знамением, молят своего Кутку об удаче, и первое животное, которое они убивают, немедленно приносится ему в жертву. После этого акта благочестия они уверены, что охота будет успешной; напротив, если бы они перекрестились, они бы не надеялись добыть что-нибудь. Также часть их суеверия – это посвящать Кутке некоторых из своих новорожденных детей, которым, как только они покинут колыбель, предстоит стать шаманами. Почтение жителей этой деревни к колдунам трудно понять; оно близко к безумию и на самом деле достойно сожаления, ибо экстравагантные и дикие нелепости, с помощью которых эти колдуны поддерживают доверие к себе в своих соплеменниках, вызывают у нас скорее негодование, чем насмешку. В настоящее время они не демонстрируют свое лицедейство открыто и не придают своей некромантии того великолепия, которым она когда-то обладала. Они больше не украшают свои одежды мистическими побрякушками и другими символическими металлическими фигурками, которые звенят при движении их тел. Точно так же они отказались от своего барабана, называемого «бубен», который они использовали для ритмичного сопровождения своих показных мистерий, и которым они объявляли о своем приходе. Короче говоря, они отказались от всего своего магического инвентаря. Сохранились, однако, обряды, которые они соблюдают на своих собраниях и которые они также стараются держать в тайне, хотя и не так тщательно. Представьте себе круг из зрителей, сидящих вокруг шамана, мужчин или женщин, ибо, как я уже говорил, женщины также посвящены в эти мистерии. Внезапно шаман начинает петь или издавать бессмысленные пронзительные звуки. Толпа послушно присоединяется к нему, и представление превращается в мешанину резких и невыносимых диссонансов. Шаман возбуждается всё больше и больше и начинает танцевать под нестройные возгласы своих зрителей, голоса которых от неистовых усилий становятся хриплыми и изнурёнными. По мере того как в служителе их Кутки просыпается пророческий дух, танец оживляется всё больше и больше. Подобно дельфийской пифии, он закатывает свои страшные измождённые глаза, движения его судорожны, рот кривится, конечности напрягаются, каждая гримаса и конвульсия приводит в восторг его приверженцев. Разыграв своё представление в течение какого-то времени, он вдруг останавливается, как бы вдохновленный, и становится таким же спокойным, каким был прежде взволнованным. Такое особенное сосредоточение человека, исполненного бога, который им управляет и который собирается говорить его голосом. Удивлённая и трепещущая толпа мгновенно замирает в ожидании чуда, которое должно произойти. В этот момент самозваный пророк начинает произносить обрывки фраз, бессмысленные слова и всякий вздор, который приходит в голову самозванцу; и всё это безоговорочно воспринимается как результат чудесного вдохновения. Вся эта тарабарщина сопровождается либо потоком слез, либо громкими взрывами смеха, в зависимости от характера сведений, которые он должен сообщить, в соответствии с этим же изменяются выражение лица и жесты оратора. Обо всём этом мне рассказывали люди, которые заслуживают несомненного доверия и которым удалось лично присутствовать на этих абсурдных «откровениях».

По-видимому, существует некоторая аналогия между этими шаманами и сектой квакеров. Квакеры также претендуют на боговдохновение, и среди них есть люди, которые, якобы под его воздействием, разражаются горестными жалобами или внезапными приступами экзальтированной радости на своих безмолвных собраниях. Разница заключается вот в чём: эти внезапные ораторы импровизируют на тему морали, основные принципы которой они пытаются проповедовать, в то время как камчадальские фокусники не понимают ни слова из того, что они говорят, а только используют свой загадочную и притворную тарабарщину, чтобы подчинить своих глупых поклонников.

В Машуре подтвердились сведения, которые г-н Козлов получил ранее от инженера Богенова. Его посылали на реку Пенжина, чтобы он определил положение населённых пунктов на ней и составил их план с указанием затем двигаться вдоль западного берега Камчатки до Тигиля и составить точную карту местности, по которой он проехал. Он рассказал господину Козлову, что по прибытии в Каменное^[86] встретил значительное число взбунтовавшихся коряков, которые вышли, чтобы помешать ему выполнить его миссию. Теперь ещё выяснилось, что их уже шестьсот человек и что нам, вероятно, не будет позволено проехать. Это было печальное известие, особенно для меня, который так стремился прибыть в Охотск, как будто это был конец моего путешествия, или как будто я мог оттуда добраться до Франции в один день. Мучительна была мысль, что нет другого пути, кроме как через эту деревню, и что мне, быть может, придётся повернуть назад! Я просто содрогнулся при одной мысли об этом! Господин Козлов сочувствовал мне и согласился, что донесение инженера не должно нас останавливать. Возможно, всё было не так уж плохо; возможно, рассказчик придал происшедшему больше значимости, чем оно имело на самом деле; возможно, он преувеличил что-то из страха; или история дошла до него, уже обросшая всякими дополнениями, передаваясь от одного к другому. Эти соображения заставили нас усомниться, и мы решили лично убедиться в истинности доклада, полагая, что у нас будет достаточно времени, чтобы прибегнуть к необходимых средствам, если мятежники действительно воспротивятся нашему проезду. Вскоре нас ещё ободрил курьер, прибывший к господину Козлову, который прибыл к нам без помех и заверил, что всё вокруг совершенно спокойно.

На рассвете я распрощался с бароном де Штейнгейлем с равным сожалением и благодарностью за его радушный приём и то внимание, которое он оказал мне во время моего короткого визита. Его знания и образованность делали его поистине интересным персонажем^[87].

Мы прошли в этот день по реке Камчатке шестьдесят шесть вёрст, лёд был твёрд и очень гладок. Я не увидел ничего примечательного ни по пути, ни в деревне Щапино^[88], куда мы прибыли на закате.

Рано утром мы отправились в путь и обнаружили, что нас очень задерживает снег. Он был так глубок, что мы едва могли двигаться. Весь день мы ехали так через густой еловый и берёзовый лес. Примерно на полпути и несколько дальше мы встретили две реки, одна из которых была совсем узкая, а другая шириной в шестьдесят ярдов, она называется Николкой Первой. Обе они берут начало в горах, сливаются здесь вместе и впадают в реку Камчатку. Обе они не были замершие, что я приписал чрезвычайной быстроте их течения. Место, где мы их пересекли, было поистине живописно, но самым необычным было то, что берега этих рек обрамляли многочисленные рощицы ледяных деревьев. Густой иней, вызванный сыростью этого места, покрывал каждую ветку и придавал ей сверкающий хрустальный вид.

На некотором расстоянии от Толбачика мы пересекли пустошь, с которой я мог видеть три вулкана; ни один из них не испускал пламени, а только клубы густого чёрного дыма. Первый, о котором я уже упоминал, отправляясь в Машуру, имеет свой источник глубоко в недрах горы, у него не совсем коническая форма, вершина его уплощена и лишь немного возвышается над поверхностью. Этот вулкан, как мне сообщили, некоторое время находился в покое и, казалось, погас, но недавно вспыхнул снова. К северо-востоку от него находится гора, вершина которой, по-видимому, является кратером ещё одного вулкана, он постоянно выбрасывает дым, хотя я не мог различить ни малейшей искры огня. Третий находится к северу-северо-востоку от второго; я не вполне мог наблюдать его, так как высокая гора почти полностью закрывала мне обзор. Он получил свое название от деревни Ключи^[89], около которой он расположен; мне сказали, что мы ещё проедем ближе к нему. Два других вулкана^[90] названы по имени острога Толбачик, куда мы как раз прибыли. Эта деревня находится на реке Камчатке, в сорока четырёх верстах от Щапино, но в ней нет ничего необычного. Утром там была камчадальская свадьба, и я пожалел, что не присутствовал на этой церемонии, которая, как мне сказали, почти такая же, как в России. Я видел молодожёнов, которые были похожи, скорее, на детей. Оказалось, что жениху было всего четырнадцать лет, а невесте – одиннадцать. Такие браки считались бы преждевременными в любой стране, но не в Азии.

Глава V

Я оставил Козлова и отправился в Нижнекамчатск – Острог Ушки – Острог Кресты – Вулкан Ключевской – Ключевская, заселённая сибирскими крестьянами – Острог Камаки – Прибытие в Нижнекамчатск – Развлекательная программа, предоставленная комендантом – Суды в Нижнекамчатске – Сообщение о девяти японцах, которых я там нашёл.

У меня было чрезвычайное желание увидеть город Нижнекамчатск, и я долго думал, как бы в нём побывать: уехать с полуострова, не побывав в его столице, я счёл бы непростительной ошибкой. И я надеялся, что моё любопытство не помешает моей основной миссии. Мне, по правде говоря, пришлось бы сделать круг, но это было не так далеко, чтобы вызвать заметную задержку. Я договорился с господином Козловым, которому хотелось, что бы моё путешествие было как можно более приятным и безопасным, подождать меня в деревне Еловка^[91], где он задержится на несколько дней по своим казённым делам.

Чтобы терять поменьше времени, я простился с ним сразу по приезду в Толбачик, вечером. Но дорога оказалась ещё хуже, чем где либо до этого. К рассвету я с величайшим трудом добрался до Козыревска^[92], деревни в шестидесяти шести верстах от Толбачика.

Я не останавливался, радуясь, что счастливо избежал всех опасностей, подстерегавших меня на такой ужасной дороге и в темноте ночи^[93]. Я вообразил, что в этот день мне уже нечего бояться, и самоуверенность моя вскоре была наказана. Я проехал уже много вёрст по реке Камчатке, которая в этом месте была особенно широка, и тут достиг нечто вроде пролива, где снег, гонимый сильными ветрами, представлял собой неровную и весьма обманчивую поверхность. Под ней скрывались камни, которые невозможно было увидеть и, соответственно, избежать. Вскоре я услышал треск, который недвусмысленно дал знать, что мои сани повреждены; и действительно, один из полозов был сломан надвое. Мои проводники помогли мне починить его, насколько это было возможно, и нам посчастливилось добраться до Ушков^[94] без всяких других происшествий. Была уже полночь, в тот день мы прошли шестьдесят шесть вёрст. Первой моей заботой было починить сани, что задержало меня там до следующего дня.

В этой деревне одна изба и одиннадцать балаганов, а жителей осталось только пять семей, которые живут в трёх юртах. По соседству есть озеро^[95], в котором так много рыбы, что все окрестные деревни пополняют в нём свои запасы на зиму. Это также главный ресурс провизии для столицы полуострова.

Я выехал из Ушков рано утром и к полудню проехал сорок четыре версты, частью по реке, частью по обширным пустошам. Первой деревней на моем пути была Кресты^[96]. Она немного больше предыдущего острога, но в остальном похожа на то, что я видел раньше. Я остановился там только для того, чтобы сменить собак. До сих пор я двигался по дороге, по которой должен был ехать господин Козлов, чтобы добраться до Еловки; но вместо того, чтобы ехать, как он, до Харчино^[97], я направился из Крестов в деревню Ключи, которая находится в тридцати верстах.

Погода, которая после нашего отъезда из Апачи была очень хорошей, хотя и холодной, внезапно изменилась. Небо затянуло тучами, и ветер с запада принёс обильный снег. Это чрезвычайно затрудняло наше передвижение и мешало мне рассмотреть вулкан Ключевской, который я видел тогда одновременно с двумя Толбачиками. Насколько я мог судить, гора, несущая его в своем чреве, значительно выше двух других. Он постоянно выбрасывает пламя, которое, кажется, поднимается прямо из снега, которым гора покрыта до самой вершины.

С наступлением ночи мы приехали в деревню Ключи. Её жители – сибирские крестьяне, жившие на реке Лене – были посланы около пятидесяти лет назад в эту часть полуострова для обработки земли. Число мужчин, включая мальчиков, едва ли превышало пятьдесят. Оспа унесла больше половины из них. Этим труженикам повезло меньше, чем тем, кто живёт около Веркнекамчатска. Но последний урожай, как ржи, так и ячменя, превзошёл все их ожидания. У них много лошадей, как собственных, так и казённых.

Этот острог довольно велик и кажется ещё больше оттого, что состоит из двух частей, расположенных примерно в четырёхстах ярдах друг от друга. Селение простирается главным образом с востока на запад. В восточной его части расположена деревянная церковь, построенная в русском стиле. Большинство домов добротнее и чище, чем все, что я когда-либо видел. Есть также несколько больших казённых магазинов. Балаганов немного, и они весьма отличаются от камчадальских: их форма продолговата, а крыша опирается на столбы, поддерживающие её в воздухе.

Река у острога никогда полностью не замерзает. Летом она часто выходит из берегов и затапливает дома, хотя все они построены на возвышенности.

В четырёх верстах к востоку от церкви есть заимка, населённая казаками, чьи урожаи принадлежат правительству, но у меня не было возможности свернуть с дороги, чтобы осмотреть её.

Я пробыл в Ключах очень недолго, моё нетерпение увидеть Нижний побудило меня выехать в тот же вечер, чтобы добраться до Каменского^[98], камчадальской деревни, расположенной в двадцати верстах дальше. Я проехал через неё в полночь, не останавливаясь.

Ещё до рассвета я был в Камаках^[99], что в двадцати верстах от Каменского. Вскоре я прибыл в острог Щёки^[100], что на двадцать две версты дальше. Оттуда до Нижнекамчатска расстояние то же самое, и я преодолел его за несколько часов. Незадолго до полудня я имел удовольствие въехать в эту столицу Камчатку, которая видна на значительном расстоянии, но вид её ничем не примечателен.

Это лишь скопление домов с тремя церковными шпилями, возвышающимися над ними. Город расположен на берегу реки Камчатки, в котловине, окружённой цепью высоких гор, которые, однако, находятся на изрядном расстоянии. Таково положение Нижнекамчатска, о котором у меня было более высокое мнение, прежде чем я увидел его. Дома, в которых проживает около ста пятидесяти человек, деревянные, построенные плохо: маленькие, все занесены снегом, который туда приносит метелями. Эти ветра господствуют тут в это время года почти постоянно и дуют обычно несколько дней подряд. В Нижнем две церкви, одна из них находится в городе и имеет две главы, другая находится на территории острога. Обе эти церкви построены ужасно. Острог находится почти в центре города и представляет собой высокий частокол квадратной формы в плане. Кроме церкви, в ограде находятся также магазины, арсенал и караульное помещение, у входа днём и ночью дежурит часовой. Дом губернатора, майора Орлеанкова^[101], находится рядом с крепостью и, если не считать его размеров, ничем не отличается от остальных домов; он не выше и построен не в лучшем вкусе.

Я остановился в доме несчастного изгнанника по фамилии Сновидов^[102], который почти в то же время подвергся тому же наказанию, что и Ивашкин, но по другим причинам^[103]: как и Ивашкин, он был сослан на Камчатку с 1744 года.

Едва я поселился, как ко мне пришёл офицер от г-на Орлеанкова, чтобы поздравить меня со счастливым прибытием. За ним последовали многие из главных чиновников города, которые один за другим самым любезным образом предлагали мне свои услуги. Я отвечал подобающим образом, но был раздосадован тем, что они застали меня врасплох. Переодевшись, я поспешил поблагодарить каждого из них в отдельности. Я начал с майора Орлеанкова, которого застал занятым приготовлением к празднованию в его доме бракосочетания поляка на русской службе с племянницей местного протопопа. Он не только пригласил меня на свадьбу, но и пришёл ко мне утром и проводил до своего дома, чтобы я не потерял ни малейшего интереса к этому зрелищу, которое, по его справедливому мнению, должно было меня заинтересовать.

Между тем больше всего меня поразила строгость церемонии. Различие в чинах соблюдалось, казалось, с величайшей щепетильностью. Формальности, поздравления и холодная любезность, открывавшие представление, придавали ему чопорный вид, обещавший скорее скуку, чем веселье. Трапеза была самой роскошной, какую только могла предложить эта отдалённая провинция. Среди первых блюд были разнообразные супы, сопровождаемые холодным мясом, которым мы наелись от души. Второе состояло из жареных блюд и выпечки. Обед был не сколько изысканным, сколько обильным. Ликёры были произведены из различных местных фруктов, сваренных и смешанных с французским бренди. Но обильное количество местного алкоголя, приготовленного из «сладкой травы», про которую я уже писал, почти всегда подавалось в качестве предпочтительного напитка. Он не имеет неприятного вкуса и даже ароматен; употребляют его с бо́льшей готовностью, так как он менее вреден для здоровья, чем дистиллированный из зерна. Гости постепенно становились добродушными. Их головы не могли устоять против паров столь крепкого напитка, и вскоре за столом разлилось буйное веселье. Этому шумному и пышному пиршеству предшествовали вполне приличные танцы. Гости допоздна веселилась и развлекалась польскими и русскими деревенскими танцами. Закончился праздник великолепным фейерверком, приготовленным господином Орлеанковым и который он сам и запустил. Был он не Бог весть какой, но произвёл хороший эффект и не оставил желать ничего лучшего. Я больше насладился изумлением и восторгом зрителей, которые не были избалованы зрелищами такого рода. Восхищение их было достойно кисти художника, они хором ахали при каждом салюте, а сожаление, которое они выражали по поводу его краткости, доставило мне не меньшее удовольствие. Фейерверку были даны самые изысканные комплименты, и уходя, каждый вздыхал при воспоминании обо всех радостях этого дня.

На следующий день меня пригласили в дом протопопа, дяди невесты, где всё было так же, как и в предыдущий день, за исключением фейерверка. Я уже говорил, что протопоп является начальником всех церквей на Камчатке. Ему подчинено духовенство всего полуострова, он имеет право решать все церковные дела, а его резиденция находится в Нижнем. Это старик, не совсем лишенный сил, с длинной белой бородой, которая ниспадает ему на грудь и придаёт ему поистине почтенный вид. Его разговоры разумны, энергичны и рассчитаны на то, чтобы завоевать уважение и любовь народа.

В Нижнекамчатске есть два суда, один из которых обычный, а другой разрешает все торговые споры. Мировой судья, председательствующий в последнем, является своего рода бургомистром, подчиняющимся приказам городничего – главе города. Я уже рассказывал, что каждая из этих юрисдикций подчинена суду Охотска, главе которого она подотчётна за все свои разбирательства.

Но что меня больше всего заинтересовало в Нижнем, и что я не могу обойти молчанием, так это то, что я нашёл там девять японцев, привезённых сюда прошлым летом с Алеутских островов русским судном, занимавшимся торговлей шкурами выдр.

Один из японцев сообщил мне, что он и его спутники плыли на корабле своей страны с намерением посетить самые южные Курильские острова с целью торговли с их жителями^[104]. Они шли вдоль берега на небольшом расстоянии от него, когда на их налетел сильный шторм и вынес их в море, лишив всякого представления о том, где они находятся. Согласно его рассказу, которому я, однако, не очень поверил, они почти шесть месяцев плавали в океане, не видя земли; у них, видимо, был богатый запас провизии. Наконец они увидели Алеутские острова и, преисполненные радости, решили направиться к этому берегу, не зная даже, в какой части света они находятся. Они бросили якорь около одного из островов, где встретили несколько русских на корабле которых и добрались до берега. Они предложили японцам разгрузить их судно и доставить его в безопасное место; но то ли из-за их подозрительности, то ли потому, что они думали, что у них ещё есть время сделать это на следующий день, японцы решительно отказались. Вскоре им пришлось раскаяться в этой непредусмотрительности. Ночью поднялся сильный шторм, их корабль сел на мель; и так как это было обнаружено только на рассвете, им с величайшим трудом удалось спасти только небольшую часть груза и судна, почти целиком построенного из кедра. Русские, которые прежде обходились с ними вежливо, теперь прилагали все усилия, чтобы заставить этих несчастных забыть об их потере. Они уговорили их отправиться с ними на Камчатку, куда они должны были вернуться. Мой японец добавил, что вначале их было гораздо больше, но опасности морского путешествия и суровый климат лишили его многих товарищей.

Этот японец, по-видимому, имел над своими восемью соотечественниками весьма значительное превосходство; он сообщил нам, что сам он купец, а остальные только матросы под его командованием. Несомненно, что они питают к нему особое почтение. Они пронизаны скорбью и проявляют величайшее беспокойство, когда он нездоров или когда с ним случается что-то неблагоприятное. Они регулярно, два раза в день, посылают одного из своих, чтобы прислуживать ему. Он тоже относится к ним с дружеским участием, заботится о том, чтобы они ни в чем не нуждались, и не проходит и дня, чтобы он не навещал их. Его зовут Кодаю; в его внешности нет ничего особенного, и она даже приятна; его глаза не выпучены, как у китайцев; у него длинный нос и борода, которую он часто бреет. В нем около пяти футов роста, и он довольно хорошо сложен. Сначала он носил волосы по китайской моде, то есть у него была одна прядь, спускавшаяся от середины головы, а остальные волосы вокруг неё были тщательно выбриты, но в последнее время его уговорили отпустить волосы и завязать их на французский манер. Он очень боится холода, и самые тёплые одежды, которые ему дают, едва ли устраивает его. Под ними он постоянно носит одежду своей страны: она состоит из одной или нескольких длинных шелковых рубашек, как наши халаты, а поверх них он носит одну шерстяную, что, по-видимому, означает, что такого рода материал более ценен, чем шёлк. Возможно, однако, что это обстоятельство вызвано каким-то мотивом удобства, о котором я не знаю. Рукава этого одеяния длинные и открытые, и, несмотря на суровый климат, он оставляет руки и шею открытыми. Когда Кодаю выходит из дома, он надевает на шею платок, который снимает, как только входит в помещение, так как, по его словам, не может его выносить.

Он явно демонстрирует своё превосходство над соотечественниками, но это обстоятельство не так значимо, чем живость его характера и мягкость его нрава. Он живёт и ест в доме майора Орлеанкова. Свобода, с которой он входит в дом губернатора и других лиц, была бы среди нас сочтена дерзкой или, по крайней мере, невежливой. Войдя, он немедленно устраивается насколько возможно удобнее, садится на первый попавшийся стул и просит все, что хочет, или берёт сам, если это в пределах его досягаемости. Он почти непрерывно курит свою короткую трубку, украшенную серебром, при этом кладёт в неё совсем небольшое количество табака и добавляет его каждую минуту. К этой привычке он так сильно пристрастился, что его с трудом уговаривали расстаться с трубкой даже во время еды. Он с восхитительной готовностью и проникновенностью воспринимает все, что вы ему говорите. Он любопытный и очень внимательный наблюдатель. Я уверен, что он вёл подробный дневник всего, что видел, и что с ним происходило. Действительно, предметы и обычаи, которые он имеет возможность сейчас наблюдать, имеют так мало сходства с обычаями его страны, что каждая вещь даёт ему повод для замечания. Внимательный ко всему, что происходит или говорится в его присутствии, он записывает всё, чтобы не забыть. Его иероглифы показались мне очень похожими на китайские, но форма письма отличается, те пишутся справа налево, а японские сверху вниз. Он говорит по-русски достаточно хорошо, чтобы его понимали; надо, однако, привыкнуть к его произношению, чтобы разговаривать с ним, так как он говорит довольно многословно, так что вы часто пропускаете что-то, или воспринимаете в неправильном смысле. Он остроумен и естественен. Он ничего не скрывает и говорит с предельной откровенностью, что он думает обо всех. Его общество приятно, а характер довольно ровный, хотя и с заметной склонностью к подозрительности. Если он что-нибудь потерял, то тотчас же воображает, что у него это украли, и начинает беспокоиться. Его трезвость достойна восхищения и абсолютно контрастирует с обычаями этой страны. Если он решил не пить крепкого напитка, то его невозможно заставить даже попробовать; когда он склонен выпить, то просит сам, но никогда не пьёт сверх меры. Я заметил также, что, так же, как китайцы, во время еды он пользовался двумя маленькими палочками, с которыми обращался очень ловко.