Черти в Париже

Ей в промежность, а мне в сосок.

И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.

А в романсус мой не пошла. Хоть я мог. Бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут.

– Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке – говорила мне, – сэкономите торшон.

Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.

А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила, то есть не про Маську: так откуда ей знать?

Ведь ни одной фотки с Маськи нет: стеснялась, не хотела ославиться. Ибо жить с дедушкой, месяцами, в одной постельке – это не модно.

А таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных – не похожих ни на что.

А я тогда: «Дала бы, но я добр, и не стал».

А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе. А я не насильник, мог бы и окрутить.

Языком.

Язык подвешен как надо.

И, кроме того, без любви. А при фаворе и без любви, как–то оно не очень: да и мораль есть мораль.

Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.

Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.

Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила.

Бы!

Шёпотом, естественно, ибо ночь.

И соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале.

Те вообще ждут разврата, чтобы предъявить…

Короче, Маська: «ой, не надо».

А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».

А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого. А то я тоже захочу».

Шалопайка!

Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.

А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки. Животик плоский, но мяконький, и женственный.

Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки, и отбросить задатки Казановы в сторону.

Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я.

А будто бы автоматически во сне полез: волочебником апостольским. А за это грех списывается.

Встал, засунул разочарование кой–куда.

Христос воскресе.

Яйца побиты–а–несъедены.

Оправил членство, шокорлапки сомкнул, и охолонул холодной водицей. Зашипело аж.

И, пока не истёрлося в памяти, полез в комп: записывать ощущения…

Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про–бля–душек – и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська–Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.

11. Флэшфорвард

Флэшфорвард. Цвет теперь синий: для различения дат.

– За что же ты себя наказываешь мазохизмом? – спрашивала меня Варвара Тимофеевна уже через пару веков, когда я сильно повзрослел, Сасси упомянул, Марию алле Малве не забыл, Жюстинок и Дусек поимел, пантеон писателей открыл, Рим и Маркиздесада объединил и в Сасси поселил.

Но ни черта не изменился: ни стилем, ни поведением, святой язычник! – трахать их всех надо…

Вот так думают современные женщины – какой щас век, какой щас век?

– Какая те разница! – оглядываясь на оперативно, да бестолку, прожитые годы. А что ж тогда сами… в нужное время, в тот самый час… Где вы были?

Перед кем сгибали круп, кобылки вы этакие?

Мозги у вас гдесь?

В каком месте тела отсутствовали следы соития?

12. Травяная машина

И оказывается: всё, что мы видели и пощупали реально в Париже, не так всё было и далеко.

Зря Ксанька пожадил на своём авто ездить. На машине мы увидели бы ещё больше – и фараонов, и лувров.

…Успел сфотать Травяную машину в тот момент, когда она тронулась.

Фотка потому смазалась: был некоторый туманчик, а, может, и дождь накрапывал, рождаясь из парижского отсека космической млечности, в которой рождающий луч…

И часть трусов – что висела на улице – опять мокрая.

Высматривал Ксанькину Реношку, но её отсюда не видно: липы мешают.

Может и не липы. Не достать до лип. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на липах.

Ну, а что ещё может расти в центре Парижа? Клёны?

Может и не клёны. Не достать до клёнов. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на клёнах.

Карагачи?

Может и не карагачи. Не достать до карагачей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на карагачах.

– Фу, как не оригинально. На карагачах можно и в Угадайке подсушить. Выполз на Варочную штрассе, во дворик к Рабочему – и суши себе.

Может, тополя тогда? пирамидальной ориентации типо?

Может и тополя. Но не достать до тополей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на… блЪ! Клейкие тополя. Пирамидальные они – не достать из окна. Не буду их.

Дак, не субтропики, вроде, для пирамидальных, хоть и могли бы. И не Алма–Аты.

И не Бухара ты.

А Парижтвоюмать!

***

Машина в квартале отсюда: стоит в неположенном месте: на наш общий страх и риск.

Можете сидеть в библиотечной уборной, с моей книгой, как и сидели до того, если не верите, но Ксаня – а он сам рассказывал утром – всю ночь ворочался, метался.

Черти французские воду лили.

Радостно: проспал заутреню.

А среда светлая, а он язычник, не басурман, не католик!

Бима испинал, разворошил бельё, не спал и страдал: штрафы тут о–ё–ё!

Кусаются штрафы больнее бешеной американской собаки из вестерна – койота, поганей энцефалитного клеща.

Соглашусь с Ксан Иванычем: вакцины от штрафов нету.

Гм! Это что–то!

Двести или пятьсот евро.

Уточним, когда к машине подойдём.

Там на стекле должно Ксанькино кино «Страшный парижский сон» висеть.

С озвученной в реальности ценой вопроса.

Выглядит Ксанин киносон (сколько вам лет, милая читательница? вы тоже за рулём?) как такой бумажный, самоклеющийся стикер – приве–е–э–ут от гаишников. Пока «е» тянули, стала она «эй». С восклицательными знаками и номером счёта в банке.

Туда люди, кривя морды, перечисляют положенное. Если они не согласны, конечно, на арбитраж и разборки.

А ещё дороже выйдет!

– Нет, дамочка! У вас те же симптомы относительно стояков, – а мы говорим так: – чего с французскими гаишниками бодаться, если факт налицо?

– Вы – мэр города Угадая, что ли, Старого Оскола, Новогришковца? – спросят они.

Мы: «То–сё, а толком ничего».

Священный русский запрет на исполнение правил придуман не для всех русских, а только для избранных.

– Дак ни пошли бы вы и ты тогда в жопу! Ты русский депутат Европарламента? А не грек, не сербская обезьянка? Так пошёл в пим!

И мы послушно идём, куда командировали и что посулили, потому что мы не смелые Жириновские соколята, а обыкновенные петушки.

Общиплого мужского рода. И такого же столовского возраста.

В кастрюлях. И в залах. Там ещё мухи роем. Напоминающие вечно укомаренный, умошечный, умушенный Томск, с Ушайкой–дрянь–рекою.

Или к пустому месту подойдём.

Там была служебная стоянка: для своих, для почты, для жандармерии, для пожарников, для ГАИ ихнего.

Всё прописано прямо на асфальте.

Заберут, как пить дать, наш автомобиль!

Готовы были ко всему, а гараж искать лень. Мальчики устали.

А ещё пуще того жальче тратить по сорок или восемьдесят евро в сутки – какая разница в цене вопроса.

– Заплати бабки и спи спокойно, – рассуждал Бим, отряхнувшись с Варвары Тимофеевны и опять выставив на обозрение условно живенькие кокушки. И свой мерзкий ***.

Вместо трёх звёздочек тут известный овощ.

– Бабки – это бабки, – сказал он, – что их жалеть? Специально копили, чтобы тратить.

– Бим, а баба–то где твоя? То есть наша, теперешняя… вместе потёхались… Тимофеевна она, или, может, Маська. Или Фабька?

Нет, Фаби я ещё не мог упомянуть: повторяю: мы ещё не познакомились в тот момент с Фаби.

Я познакомился с ней только через несколько часов, когда мы вонзили естества свои в Париж: глубоко и непонарошку.

Конспиративная левитация, или дежавю, значит.

– Моя? – Бим поозирался, – баба моя в Греции, я же говорил, гречанка она временно. Но не Маська. Масяня – это такой комикс. Почему она и твоей вдруг стала? Тимофеевна она, да. А почто, я разве тебе отчество говорил? Называл? По пьянке что ли? Это надо разобраться…

Тут Бим с какой–то стати затеял с закрытыми глазами стыковать указательные пальцы.

– Не сходятся пальчики, ой не сходятся… Таинствуешь чего–то ты, Кирюха. Тупишь.

Точно, туплю. Приснилась мне Варька Тимофеевна ночью, а сейчас уже утро. Ушла женщина как кипяток в мороженое. И растворилась нежная недотрога Маська.

А я в итоге не выспался под окном парыжским.

***

А облака ихние точь в точь, как наши родные российские облака.

А их присутствие почему–то не помогало мне так же спокойно, по–русски, дрыхнуть.

А я не спал, а думал. Про облака. Об облаках. Про их квадратность, и чем их тушевать на картине, чтобы и абстрактность присутствовала, и чтоб на небесные кирпичи из ваты, походили.

Смаковал. И расстраивался об их внешнем сходстве – французских и наших, при принципиальной разнице как снотворных: ainsi, realisy sedans les differents etats.

Короче, Ксанька ездить по Парижу на своём классическом авто с чемоданом наверху категорически не собирался.

Ибо он считал, что в Париже, особенно в главном округе…

Тут я не оговорился: Париж в большом Париже – на самом деле это только центральный район, а остальное, хоть и в черте, уже не Париж, а периферия.

Тьфу, мутота какая–то!

Короче, Ксаньке – оказывается – и в большом, и в малом Париже, НЕГДЕ припарковаться, и бросить якорь: даже на пять минут.

Так он решил заранее, даже не пытаясь проверить экспериментальным путём.

Что на практике так и вышло: как бы не хотелось нам с Бимом обратного.

– Эвакуаторы–то ихние по ночам колобродютЪ, – воодушевлённо, но с растяжкой предложения и со старооскольским акцентом в последнем слове намекнул Бим, – это вам не в Угадае моторы где попало ставить.

***

И опять запахло кринолинами. Я задрал голову в потолок, потом встряхнул ею.

Бим тоже, – что там, мол, на потолке углядел? Розеток нету.

Муху Альфонса?

Альфонсиху – бабу его?

Мухи как и принцессы могут кверх ногами.

Бим не англичанка, и муха не англичанка, и муж её мух.

А вместе и по раздельности – натуральные позёры. Только и могут, что дребезжать крыльями, кистями типа колонОк, и кистями рук, руки… когда хочется, а некого.

– Видение у меня было, – сказал Бим.

– Меньше надо пить. Хочешь, опохмелю? Или дряни курнул?

– Нет, не курил я, это Малёхина юрисдикция.

Бим прав. Он часто прав. Это я лев. Зверь в засаде. А он прав, и весь на виду.

Гараж–стоянка – это ещё хуже, потому что где её и как его–её искать непонятно: языковый барьер!

– А «Вокзай–то ду ю Норд» – рядом, – сказал Бим, поёжившись и стукнув щелбаном по головке своего малыша – лежать! не высовываться! – стоянки там всяко должны быть. С охолустий много народу наезжает, а встречающие их же должны где–то ждать. А они же не могут без автомобилей встречать: их же родственники за бедных посчитают.

Я согласился. А Ксан Иваныч – нет.

– Дорого, – сказал с порога вошедший Ксан Иваныч, и мгновенно проникнувшись сутью беседы.

***

Нет! Не так было.

Было это раньше.

Жик, жик, жик – прокрутка назал.

– Дорого! – без обиняков заявил Ксан Иваныч, без всякого проникновения в суть беседы. Ибо это было сразу по заезду в гостиницу, – машинку попробуем оставить на одну ночь на улице. Может нас флажки спасут. Там же российский есть? Есть. И номер российский. Испугаются. Зачем им с Россией отношения портить? Да же, Малёха?

Малёха возник из ниоткуда, как из под плинтуса доллар. В нью–орлеанское наводнение.

Он как бы играючи, поочерёдно приподымал и опущал плечики. Не знает он, типо.

– Папа, дай сто евриков!

Накачанный мальчик. Природой папы и мамы, а сам к гантелькам ни–ни.

13. Голодный мальчик

Утро следующего дня.

Великовозрастный сынишка Ксан Иваныча по тепличному имени Малёха проснулся позже всех, тут же засобирался куда–то.

Помельтешил с ноутбуком на глазах у взрослых: продемонстрировав волонтёрскую важность.

Зевнул для порядка, и ушёл в Париж: пополнять запасы травы.

– Папа, дай денег, – шепнул он предварительно, – у меня уже кончились.

– Как же так, сына, я же вчера тебе давал сто пятьдесят евро?

Ого, моему бы сыну выдавали хотя бы полста евро в день!

Ксаниному сыну похеру. Его желание – закон для папы. Мама велела папе ублажать сына, иначе бы и не пустила: путешествие–то – взрослое, у каждого по члену, мало ли кого куда потянет.

Чтобы меньше всех этих тяг на сторону было, на' те, дорогой мой муженёк, пригрузок на ногу твою беглую.

Пригрузок на цепочке.

Пригрузок драгоценный: с такой гирькой далеко не убежишь.

А в итоге: чем больше желаний у сыночки, тем целее семейный союз.

Я это понимаю, и потому с интересом наблюдаю следственные коллизии.

Бим смотрит точно так же. Но, в отличие от меня – не обременённого излишне близкими дружбами и оттого терпеливого – бухтит вслух.

Вчера вот, например, Его Наивеликое Высочество Малюхонтий Ксаныч посетили Диснейленд.

Вышло так: заметило Его Высочество рекламный сюжет поперёк дороги, обалдело.

Вспомнило оно тяжёлое историческое детство и натянуло его, как в Мемориале, на себя: там картофельные кожурки, само собой. На обед и на ужин по три колоска, за которые полагался расстрел.

Поэтому чудо наше, уморенное несправедливостью, а как же: родился в СССР, а не в Америке, не на Мальдивах, соответственно Сталин там, Гулаг рядом, убитый на войне дедушка, изнасилованная бандерами, потом чекистами, бабушка.

И пыр.

Чудо подскочило на сиденье и заорало в окошко: «Папа, я хочу в этот восхитительный французский Диснейленд!»

Что оставалось делать папе?

Наш папа не ватиканский, не злой и не жадный, а наоборот. Он, разумеется, пошёл сынишке навстречу.

Команда молча слушала решение старшего: попробовала бы не согласиться!

Бимовское бухтенье в подносовую тряпочку тут умолчим.

***

Чтобы доставить великаго прынца туда, вся гурьба, поломав путевой график и наплюя в дефицит времени, сдёрнулась с трассы, доехала по навигатору – куда приспичило прынцу – и высадила прынца прямо у кассы.

– Знаешь по–английски несколько слов?

– Знаю.

– Ну и нормалёк, не пропадёшь. Вон в ту дырку суй деньги. Генплан… вон он на картинке. Изучи и вперёд. Носовой платочек есть?

Нафига сыночке носовой платок: бабло вперёд давай!

Заволновался Ксан Иваныч, сердечко трепещет: как же, сына одного в парке – в парке, пусть и детском, тем более, детском, чужой страны (!!!) ё пэ рэ сэ тэ оставил.

После этого дерьма мы поехали дальше – устраиваться на ночлег.

Ближе к вечеру папа забеспокоился, отвлёкся от всех своих оргдел, подсел на телефон и созвонился с Малёхой.

Трудный возраст у папы. У Малёхи же – ловкий.

– Ехать надо, – сказал нам отец в результате, – Малёха уже всё посмотрел, говорит, что его уже можно забрать. Голодный, наверное, мальчик.

– Ага, и устал бедный. Вагоны с рогами изобилия разгружал, туды–сюды таскал, аж в штаны наделал от усердия. – Это подумал я. Так как Малёхины литературно обделанные трусы висели рядом с моими – чисто постиранными. На тополе, нет на карагаче, нет на подоконной решёточке. И наводили на соответствующие мысли.

– Ну и что? Езжай, – отреагировал Бим.

– Я один не поеду, – сказал папа, – кто будет за навигатором следить? Я не могу одновременно рулить и в навигатор смотреть.

Я молчу.

А он: «Кирюша, друг, выручай, – и наклонил виновато голову».

Первый раз в жизни я услышал ласкательное наклонение своего имени и приготовился таять от нежности.

Это всё означало, что он понимает, что виноват, тем не менее взывает к всемирному SOSу и дружбе.

Разбаловался чересчур папа. Привык, что за навигатором всегда кто–то есть.

А этот «кто–то» – это я.

Так и прицепил он к дурацкой поездке меня – я не был в ответе за сыночку – папы достаточно. Но я был главным по джипиэсу. И, следовательно, главным по любым передвижениям. С целью сохранения автомобиля.

Папа, понимаешь ли, читательница (как тебя, милая, зовут? вышли фотку), потрафляет разным сыночкам: в ущерб обществу.

А общество в ответ должно потрафлять папе: в его сознательном пренебрежении к нам. И в противовес к сыночке.

Сыночка на одной чашке весов, остальное общество на другой. Но стрелка показывает «ноль»: всё нормально, господа, чашки уравнены, всё по–честному.

Бим принципиально отказался дёргать с койки – разлёгся и ноет об усталости: «Хотите расколбаситься – колбасьтесь без меня. Мне ваши личные, извращённо корпоративные интересы, и по ху, и по ю, – так и сказал».

Вдвоём с Ксан Иванычем мы поехали за общественным сыночкой – дитём папиного порока.

На сыночку каждый из нас потратил по три драгоценных часа вечернего туристического времени. В сумме шесть.

Папе это было не важно, ибо сын есть сын.

Сын за границей выше всего на свете.

А я всю дорогу сидел смурной. Уткнувшись в джипиэс.

И делая вид безразличного профессионального спасателя.

И заботливого друга в одном лице.

***

– Гэ это – твой хвалёный Евродиснейленд, – сказал сыночка папе, улягшись в заднем сиденьи бароном Жульеном из Стендаля. Дожёвывая макдон, – у нас на Осеньке лучше.

– А ты в тире был? Сядь, пожалуйста, а то подавишься! Что я маме скажу, если помрёшь?

– Был я в тире.

– И что.

– Не понравилось: пневматика у них там.

Ему, понимаешь, настоящие пули подавай!

– На американские горки ходил?

– Прокатился раз. Гэ. В Америке Диснейленд лучше. Съездим как–нибудь?

– А замки, дворцы, паровозики и…?

– Всё Гэ, – сказал сын, – аниматоры достали, и все достали. Подходят Маусы с Джерями, скачут, корчат рожи: дай денежку, купи мороженку.

– Как же, – удивляется папа, билетом же всё оплочено… кроме … наверно… мороженого.

Я чуть не выпал на трассу.

Из–за этого «Гэ», которое частично «По» (понос), потому что смахивает на «Жи» (очень жидкий детский, аж зелёный), взрослые мэны столько времени… шесть часов минус из Парижа…

Да что говорить… недёшева цена… комфорта детского.

***

Отвлёкся, извините.

Продолжаю насчет оставления машины в неположенном месте.

…И где же теперь Варвара Тимофеевна и платьице её красное с розами? Неплохая бабёнка–с, кружевница в любви…

Причёсочка у неё – полотенце в чистилище.

Завивка кончиков – обрамление райских ворот.

Шесть буклей по утрам (я сосчитал) – божьи голубки в облаках.

Живот – дорога меж холмов.

Блаженного направления.

– Короче, – вбивал я мысли в джипиэс, а надо бы в диктофон, – порчение отношений с Россией – это палочка–выручалочка для любого русского путешественника.

Если, конечно, он бродит не один, и не по трущобам.

А в нормальном цивильном районе.

Где полно иностранных туристов.

Где тепло на улице как у меня дома.

К русским туристам у иностранцев особое отношение.

Ирландские тётки в каком–то кабаке отмутузили своих же рыбаков: только за то, что они выразили презрение к русским посетителям, бывшим на изрядном веселе.

Русские в кабаках оставляют много денег.

А также, как мне кажется, неплохо ведут себя в иностранных постелях.

Стараются, потому как от русских жёнок они такого удовольствия не получают со дня свадьбы.

Стараются иностранные бабы, потому что от своих мужей они получают ровно столько же…

– Чего молчишь, Кирюха, фантастической скромности ты человек, – спросил Ксан Иваныч, вцепленный в руль, а взором в трассу: мы ехали–плутали по Парижу, – вопрос–то мой совсем простой. Правильно едем?

– Пригрозить пора Сенегалу! – сказал я, вполне невпопад, согласно количеству выпитого с утра в Париже, и начав культурную тему взамен прозаической бойни.

– Мы ловим рыбу для еды, а не на вывоз.

Чем мельче страна, тем пышнее там двигают плечами, выдавливая наш флаг.

И гордимся нашими художествами.

И это не утопия, а образ концептуального комического будущего.

В Сенегал теперь коллекцию точно не повезём.

Так обосрать!

Пусть там смотрят Энди, блинЪ, Уорхола.

Бэнси–картинки пусть, бэнси–мышление, бэкон–еду и макдоны их.

А всё равно не поймут ни черта.

14. Механический сочинитель Чен Джу

Кажется приехали. Или ещё едем. Или ещё не отъезжали.

– Разницы тут особой нет, – просигналил механический сочинитель Чен Джу. Напоминаю: он не так давно влюбился в Катьку Джипиэс и иногда живёт на её территории².

Он ещё не вполне отрихтован и может ошибаться в хронологии.

– Надо бы встроить и эту функцию, – только успел подумать я…

– Это будет только в «2020–м году», – прошипел сочинитель.

Вот кто бы знал!

«…Вот же дубовая наноштука! Перепайка в зоне 23. Этаж минус 8, 2–й коридор направо, кабель 124х11, заменить на полусиликат, трещина, утечка информации, полный сбой».

***

Продолжение темы случилось в следующую

стычку.

Не в автомобиле, а на пешем ходу и в помещении.

Я тут не стал делить, ибо дело не в декорациях,

а в смысле

беседы.

Итак, ведь каждый

уголок Парижа,

люди, лошади,

кораблики,

соборчики

требуют

отдельного

разговора.

А не на бегу в

Диснейленд.

Тем более

без согласия.

Везде

требуется

камеру поставить.

Всё требует

фотографической

документации.

Это, блин,

легендарно.

Это не обсосанная

нами и просверленная

насквозь Сибирь.

И никакой гонки

между университетами.

Никакой ламинарности

и турбулентности.

Никакой транспорентности от нас.

Нет, это от вас несётся:

«Эй, валенок! Как зовут?»

«Бим?»

«Бим, ха–ха–ха, пшёл отселя!»

Сам иди.

«Ну ты орк, бля!»

Сам ты орк…

тупой–ещё тупее.

«Нечего мерить нашего Жоржа Помпиду,

наш хайтек, бля,

тряпочной, бля, рулеткой».

– Иди ты в жо! – сказал Бим, –

ты, бля, поставь скульптуры свои,

пониже–вон постаменты

– чтобы покопаться руками.

Наши дети должны…

Ощупать всё. Европу.

Америку.

И так далее.

Покажи им…

Француз: «Иду Рубинштейн?

Она ваша?»

Бим: «Она наша.

И Париж ваш…долбаный… тоже наш».

Автор согласен с Бимом: «Русская культура

– вот наша визитная карточка…»

А вы: «Орки, орки!»

«Тьфу на вас!

Раздолбим к феня'м!»

***

Тут зарычало. Бац по корпусу.

Ну что за работа. Что за жанр!

Подзарядиться…

Пойти туда–сюда…

И прочее и прочая.

Всё на французском языке… Мелькает.

Наташа Водянова,

доктор Живаго,

роль модели…

То сё…

Встать и умереть…

И не подняться.

***

А теперь всё задом наперёд, а рихтовать время лень:

– Тебе виднее, – сказал Бим Ксан Иванычу, ни черта не поняв культурного порыва Кирьяна Егоровича, то бишь меня. – Ты – генерал, вот и рассуждай по генеральски. Принимай решение. А я соглашусь, я зольдат, мне сказать приказ должны, хотя мне затея твоя не оченно–то… Не по нраву, словом…

– Ну и вывод ваш? – грозно спросил Клинов, объединив меня с Бимом в единого врага.

– Ты генерал. Это вывод. А я солдат. Это выход. А что? Да, солдат. Хулль, тут не армия что ли? Фюрера я зольдат, нерусь в Париже! Мы где сейчас? Глянь!

И пропел любимую свою: «Дойче зольдатэн унтер–официрэн…», знакомую читателям… нет, ещё не знакомую читателям.

Потому что 1/2Эктов – этот путаник и его вариант механического сочинителя ДЖУ–1 – засунули и Мюнхен, и Париж куда–то наискось хронологии.

– Да помолчи ты, блин, – прервал его Ксан Иваныч, – ты не в Германии своей блинской, а в Париже! Па–ри–же. Забудь свой грёбаный Мюнхен.

– Вот так оборот! А кто в план Мюнхен вставлял? Мы с Бимом что ли?

– Проехали! – продолжал Ксан Иваныч, – а ты попробуй на площади пропеть… свой «дойче зольдатен»… так тебя тут, знаешь…! Как шлюху немецкую… за косу и в сортир! Тут пой ИнтернацiоналЪ! Знаешь слова? Вставай, проклятьем заклеймённый, весь миръ голодныхъ…!

Механизьма молчит. – Баба она что ли? Вот–то дома выи…

– Бу–бу–бу.

Не нравится, видите ли, пол.

Настроить на «би»!

А не знаю как. Инструкции не приложено.

Чудо ненастроенное.

***

Бим вознамерился по приезду домой выучить Марсельезу.

Слова и мелодию Интернационала он наполовину знает.

Но, проехали тему.

***

Возвращаемся на час–другой назад.

То есть снова в утро.

Утро только в жизни короткое, а в литературе его можно развести на страницы.

Не верите – проверьте сами.

Не забудьте кошечку, клопов, отсутствие электричества, воды в кране, о–о–о, ё–ё–ё. Банного банщика. Дворецкого внутри, садовника снаружи, дворника под окном. Который на родине натурально шевелит стену лопатой…

А тут, бль, дь, де Ревня, не Ровня, не Льеж certains не ровня, а де Париж, сударь–град, мол!

Да. Мол. Мол бишь при'стань: приста'нь ко мне heute Abend, ce soir, tonight, ком цу мир тебе говорят.

Механизьму неподвластна и функция поиска ненорматива. Я её просто–напросто выключил для этой главы.

Иначе будет неправдиво. Диво. Ива. Ив Монтан. Болтан. Желтан.

– Молчать!

– Жу–жу–жу! Жу–жу–жу!

– Лучше бы на плагиат проверила! Дура! – я уже понял, что Катька не просто железяка, болтающая в микрофон – она ещё и БАБА. Ба Ба! Вот так.

Она: «Сам такой!»

Я: «Кто тебя включил? Порфирий Сергеич?»

Она: «Откуда я знаю из чьёго кармана выпала: очухалась, смотрю – пора вас определять».

15. Зольдаты фюллера

Бим понял по–своему, – я давно уже встал, – сказал он генералу, – это ты дрыхнешь.

(Кажется, мы снова вернулись к началу: какой–то сурковый день!)

– Я не дрыхну, – сказал генерал, – я час назад вскочил, позавтракал и к машине сбегал.

– Ну и как вскоч, пользителен был? – поинтересовался Порфирий.

– Потом расскажу.

Судя по глазам, всё было не так уж кончено и с пользой всклокочено. Так как наша Реношка с чемоданом на крыше в какой–то момент оказалась близко – под нашими окнами, на расстоянии двух плевков от главного входа.

Но я забежал вперёд.

И никаких лазерных датчиков, никаких микропроцессоров, фиксирующих приближающуюся теплоту в виде полицейских, а в итоге тревогу не было.

Не было ни глаз у нас, ни ушей.

Все в ожидании беды, а Ксан Иваныч больше всех.

Бим слова не знал, хотя они вроде бы стали международными, – или это про Марсельезу? – зато вспомнил мелодию.

А я некстати, а, может, даже и не правильно, вспомнил, что в Мюнхене мы тоже жили у вокзала типа Ду Норда, Северного, то бишь.

Меня послали далеко, так как не в названиях вокзалов была суть, а в наличии рядом с ними бесплатных стояков.

Буква «Р» (Пэ) где у вас, уважаемые парижане?

Есть такая буква у вас в алфавите? Ну так в чём же дело?

– Хренов тут найдёшь бесплатные стоянки! Вот в чём!

Я тоже стал зольдатом фюрера и смирился с будущими штрафами, хотя штрафы пришлось бы платить мне из общака.

Это не экономично: я был главбухом и кассой, вёл счёт расходам. Поначалу. В Люцерне запутался, замотал товарищей отчётами и несовпадухой. И плюнули.

Плюнули сообща. А рад я: там и мои паевые вложены. Не хочу платить штрафы из своего.

***

…Я уже сказал, что давно проснулся, успел заглянуть в душ, состирнуть вчерашние носки, трусы и майку, в которых спал, и вывешал всё это хозяйство на заоконную решетку…

– А ты молодец: хорошо с трусами придумал. С сушкой то есть. Я бы не допёр. Не сдует? Кирюха, а ты всегда такой?

– Какой такой?

– Ну, типа чистоплотный…

Слово чистоплотность для Бима – постыдное слово. Сквернее, чем мат.

– Я обыкновенный, – сказал я, – зачем грязное бельё увеличивать? Потом хуже будет. Где бельё вешать, если его целый мешок? Я ма–а–аленькими дольками, но зато каждый вечер. Мне это отдыхать совсем не мешает.

– А в Праге было где вешать, – мечтательно напомнил Бим.

Красоты ансамблей ему были как бы пофигу – на четвёртом месте после пива, состояния миокарда и некоторых интимных удобств.

На самом деле в Праге обычного окна, которое удобно использовать в качестве сушилки, не было.

В большой комнате было только малюсенькое мансардное окошко, до которого, чтобы дотянуться и облокотиться, нужно было подставлять стул.

В это окно мы только курили.

И, рассуждая о строительной судьбе Родины, обозревали черепичные, медные, цинковые крыши древнего города, освещаемые звёздами: тускло и невыразительно, будто испорченными точечными светильниками фирмы «Рос–Свет».

Грамотеев видно по афише.

Россвет, бля!

Иногда наши пиарменеджеры хуже китайских партнёров, ити их мать, с их «Пильменями у Люски пот самаварам».

– А ты не вешал, а по полу и по столам раскладывал, – вспоминал я факты. И перечислил все бимовские грехи.

«На спинках кроватей и по стульям.

Телефон занавесил. Хотели позвонить на вахту, спросить расписание столовки, а нетути телефона!

Ещё бы на крышку унитаза умудрился.

Все места забил, а мы кое–как.

Мы между твоего белья и шмоток как зайцы прыгали.

Товарищей надо уважать и подвигать свои интересы в пользу общества.

От целой надо идти заинтересованности, а не от личных частностей».

– Не забивайте мне голову товарищами. Гусь свинье… это пустяк. Фу.

Бим дунул в меня. Лёгкий утренний смрад двинулся в мою сторону. Я невольно поморщился и отпрял.

– Фуйшуй твой воздушный, вот что это, – философствует Бим дальше, – скупое мужское рукопожатие по почте. Понял?

Товарищество отдельно бельё отдельно трусы товарища ещё не флаг товарищества! у каждого свои трусы я не частная собственность товарищества я честь наша а не часть товарищества, понял?

Бим кидается словами так быстро, что я и не особенно разобрал наличия в них смысла.

– Я человек! – Бим поднял палец вверх и загудел. – У–у–у! Человек это звучит! Просто звучит. Я даже «гордо» не вспомянул. Я спросил просто: «не сдует вниз?» А ты затеял дискуссию.

– Это ты затеял! – возмутился я.

Без алгоритмов.

Дальше спорить бесполезно.

Бим:

– Ладно, как там у них улица называется? – и съехидничал дальше примерно так: «Трусы Кирьяна Егоровича с российским флагом поперёк фуя (вот что к чему?) всю ночь искали хозяина на гишпекте таком–то».

– Вау!

– Так в газетах пропишут. Ой, прости мя. – Бим перекрестился и захохотал. – Прости, ну прости, милейший товарищ. Ты же понял: я просто китаец. Иа Шу Чу. Как нашу улицу–то звать?

А кто его помнит, как звать нашу улицу. Что–то связано с маргаритками вроде, или с госпожой Тэтчер.

В Гугл за уточнениями я больше не полезу: родных мегабайтов жалко.

– Варвара Тимофеевна, ты где, ау? Ну ты–то точно должна знать: проститутки всех стран объединяйтесь!

Спросить у библиографов? Они–то знали бы и в доску разбились, чтобы найти нашу обитель по подробному описанию карнизов.

А библиографам это надо? А? Не слышу.

(А тогда у меня не то, чтобы библиографа, а даже биографа не было).

Бим: «Не надо это библиографам».

Я: «Не родились ещё нужные стране биографы. Сиськи покамест выращивают».

Бим: «Пока вырастят – ты помрёшь».

– Спустимся, спросим и у Чу, и у Шу, – сказал я тихо и без напора.

А сам, между прочим, надулся, если так можно про самого себя сказать при таких–то бимовских шуточках.

Но я – за честность, даже если она неприятна слуху.

– Прочтём на вывеске, – сказал я, – узнаем, какие тут в газонах растут цветы… и ничего вашим трусам не будет. Мои же за ночь не сдуло. Откуда в Париже ураганы? Тут классно! Просто. Без выкрутас. Но классно. Тебе же не важны звёзды… мне вообще звёзды – на… шахер–махер: тепло, ключ есть, полы моютЪ, полотёшки меняют регулярно. Чего нам ещё надо? Бабы не хватает, так выйди и… в душе подро…