Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой

Мастерски управляя семейной недвижимостью, мама вновь повернула фортуну к нам лицом и предоставила мне и сестре возможность реализовывать свои профессиональные устремления. А мы, будучи уже взрослыми, под влиянием генофонда нашего отца не сумели сохранить достижения этого нового этапа маминой деятельности. Нас увлекали то мечты о завоевании американских ипподромов, то интеллектуальные фантазии о возможностях манипулирования политикой сверхдержав, и в этих наших экзистенциальных экспериментах мы беспечно растратили практически все мамины завоевания.

Во всяком случае, история нашей семьи – хорошая иллюстрация к уже прозвучавшей на этих страницах мысли о внутреннем конфликте между греческой и европейской культурами. Рискну предположить, что этот конфликт нашел свое выражение не только в спорах и разногласиях между близкими мне людьми, но и в зигзагах и коллизиях послевоенной истории моей страны, и явился не последним из факторов, приведших к серьезным проблемам в жизни современной Греции.

Мой папа был индивидуалистом и одиночной звездой. Он мог, как Геракл, совершать подвиги, но в одиночку. А мама обладала даром социальной организации и могла вдохновлять и успешно организовывать коллективную деятельность, налаживать сотрудничество между отдельными людьми и группами.

Папа олицетворял собой тип героя, а мама – тип хорошего политика. Она старалась не высовываться, а координировать. Как журналистку, маму трудно было себе представить пишущей пламенную статью, хотя, когда надо было, она умела это делать. Потому что как носительница европейской культуры мама была рационалистка, а не оппортунистка, т. е. она всегда решала проблемы, полагаясь на разум, и не бросалась немедленно использовать любую открывающуюся возможность. И при этом у нее была глубоко моральная душа.

Мама обладала сильно развитым чувством ответственности, а также умением работать вместе с отцом и быть ему преданным другом и партнером во всех делах. Прекрасно сознавая все недостатки своего мужа, мама тем не менее глубоко уважала его и считала героем. Вдвоем мои родители всегда действовали как одна команда. После смерти отца в 1950 году мама собрала все оставшиеся в доме ресурсы и продолжила издание отцовской газеты «Неос Космос». Под маминым руководством газета выходила еще целых десять лет^[13].

Жаль, что женщины маминого поколения не занимались политикой, иначе она могла бы подняться до больших высот и сыграть важную роль в тогдашней политической жизни Греции. Кстати, благодаря маме я всегда с пониманием и уважением относился к участию женщин в профессиональных и общественных делах и имел, в отличие от многих моих соотечественников, более адекватные представления о роли женщин в истории и современном обществе.

Я рад тому, что воспринял от мамы ее убеждение в ценности коллективной деятельности и сотрудничества. Свойственная европейской культуре способность к эффективной коммуникации и координации на уровне обычных людей – это то, чего до сих пор так не хватает греческой общественной культуре. Да, похоже, и близкой к ней и глубоко небезразличной мне общественной культуре России.

3. Самые ранние воспоминания. Мои домашние. Политическая и культурная среда в Психико

Помню ранние проявления чувства ревности, или, выражаясь языком современной психологии, «эдипова комплекса». Мама надела уличный костюм и накрасилась. У меня, видевшего такое первый раз, это вызвало острую реакцию. Я подумал, что мама украшает себя для кого-то другого, начал топать ногами и бешено орать. Мама ушла, оставив меня с няней Деспиной, которая долго не могла меня успокоить. Я просто взорвался. Такого бешенства, мне кажется, я не чувствовал потом никогда в жизни.

Детская ревность порой находила выход в мстительности. Издательство и типография «Та Граммата», где работал мой отец, располагались в афинском районе Псири, недалеко от площади Омония. Оттуда папа обычно приезжал домой обедать на служебной машине. Появлялся он часа в два. Кухарка накрывала стол и подавала, а мама присутствовала. Помню, как-то раз папе чрезвычайно понравился обед, и после еды он долго сидел один в столовой с довольным видом.

Я залез под сиденье его раттанового стула и через дырку кольнул папу в зад какой-то булавкой. Папа отобрал у меня булавку и начал бегать по дому в поисках мамы, а затем читал ей лекцию о безобразных последствиях ее воспитания. Я смотрел на всю эту сцену с крайним злорадством. Выпустив пар, папа выбросил булавку в туалет и спустил воду, чтобы орудие преступления снова не попало ко мне в руки. Мне было тогда всего два года.

Примерно в то же время родилась моя сестра. Я помню, как мама отправилась в родильный дом, а меня забрала к себе на какоето время моя крестная, тетя Фросо Карапанос. Фросо была родом из богатой греческой семьи в Александрии. Греки Египта, проживавшие главным образом в Александрии и Каире, в первой половине XX века составляли костяк национальной египетской буржуазии. Они держали в своих руках практически всю текстильную индустрию и торговлю хлопком в стране и, разумеется, относились к «сливкам» египетского общества. Дедушка Фросо был крупным хлопковым магнатом и при этом мультимиллионером. Кроме всего прочего, он стал известен тем, что финансировал археологические раскопки храмового комплекса Зевса в греческом Эпире. Находки от этих раскопок позже заполнили целое крыло здания Национального археологического музея в Афинах.

Семья Фросо вынуждена была оставить Александрию после начала деколонизации в Египте, когда собственность ее семьи была национализирована. В Афинах бывшие египетские греки должны были как-то обеспечивать себя, и Фросо, как и другие, пошла работать. Она без труда нашла себе место в Национальном банке Греции, где была назначена в офис одного из директоров банка – уже упоминавшегося мной Димитриоса Протекдикоса, брата моей матери и моего дяди Мимиса. Мимис пленился красотой и умом Фросо и женился на ней. Когда я родился, тетя Фросо стала моей крестной матерью. Своих детей у нее не было, и тетя активно занималась моим воспитанием.

К сожалению, замужество моей крестной оказалось неудачным. После десяти лет супружеской жизни Фросо завела роман с британским офицером, – как я подозреваю, не без задней мысли вернуться с ним в Египет. Роман закончился несчастливо и разрушил ее брак. Мимис уехал в Лондон и жил там один, пока не встретил молодую женщину-польку, которая на склоне лет скрасила его одиночество своей любовью и заботой. Полька работала официанткой в ресторане и жила вместе со своей пожилой матерью в небольшом домике в лондонском пригороде Кью-Гарденз. В этом домике дядя Мимис и провел последние годы своей жизни. Там он наконец обрел душевное равновесие и семейное тепло.

Но все это было уже много позже. А пока что крестная Фросо забрала меня в свой дом в Кифисии, старейшем аристократическом предместье на севере Афин, у подножия горы Пендели. Там в те годы проживали многие богатые горожане. Кифисия славилась замечательными сосновыми рощами и буколическими полянами, где бродили бесчисленные стада овец. Идиллические пейзажи вызывали почти что курортный интерес к этим местам и привлекали многих зажиточных греков из диаспоры. Конечно, я был тогда еще слишком мал, чтобы понимать прелесть афинских предместий. Единственное, что я хорошо понимал, – это то, что мама куда-то исчезла, поэтому я несколько дней проплакал без остановки до момента, когда крестная вернула меня домой. Там я впервые познакомился со своей новорожденной сестрой Элви, мирно спавшей в маленькой кроватке. Я как-то сразу понял, что я больше не один, что нас, детей, у мамы двое.

Это было очень хорошее, теплое чувство. И хотя я продолжал ревновать маму ко всему свету, к сестре я ревности никогда не испытывал и был счастлив ее рождением, на всю жизнь обретя в лице Элви верного друга и товарища. Бывали, однако, между нами и смешные моменты. Например, мама часто вспоминала наши скитания во время войны, когда мы жили то у одних, то у других родственников в Каритене и Афинах. Спальных мест всегда не хватало, и мы с сестрой спали с мамой, по обеим сторонам от нее. При этом каждый из нас крепко хватался за мамину руку и тянул ее к себе. Вспоминая впоследствии эти сцены, мама, с присущим ей мягким и отчасти «черноватым» юмором, называла нас с сестрой двумя разбойниками с Голгофы.

Но пойдем дальше. Итак, мое детство прошло в афинском предместье Психико, куда мы переехали из квартиры при отцовской газете вскоре после моего рождения в 1935 году. Там родители арендовали большой дом на улице Стратигу Калари, в котором, кроме нас, поселилось еще много каритенских родственников, приглашенных папой. Папе нравилась коммунальная жизнь его родственников в Петралоне, и он хотел завести в нашем доме такие же порядки. Мама протестовала, и мы потом дважды переезжали в дома меньшего размера, где жили уже без родственников. Все эти дома находились неподалеку друг от друга.

Психико – старое, давно известное место. Свое название оно получило в память о благородном поступке святой девы Филофеи, устроившей там в XVI веке общественный колодец с питьевой водой. В переводе с древнегреческого, «психико» означает «от души» и к психиатрии не имеет никакого отношения.

В 20–30-х годах XX века эта афинская окраина начала застраиваться и постепенно превращаться в новое популярное место обитания греческой элиты. Здесь стали селиться иностранные негоцианты, сотрудники международных фирм и особенно состоятельные деятели диаспоры, вернувшиеся на Родину. Возникли предвестницы зеленых улиц и площадей, которым в будущем предстояло радовать обитателей здешних мест своими цветниками, красивыми мощеными тротуарами, а также «говорящими» названиями: улица Камелий, улица Нарциссов, площадь Эвкалиптов… Появились роскошные виллы и известные афинские школы – женский институт «Арсакион», мужская гимназия «Варвакион», лицей «Афинский колледж». Все эти учебные заведения были открыты на благотворительные пожертвования богатых греческих филантропов.

Так, например, «Арсакион», где, как я уже писал, обучалась моя мама, основал зажиточный бухарестский врач Арсакис. «Варвакион» был учрежден на средства известного негоцианта греческой диаспоры из России Варвакиса, бывшего, кстати сказать, до 1820 года монопольным владельцем производства каспийской икры. Что же касается «Афинского колледжа», то он был обязан своим появлением щедрости баснословно богатого мецената Бенакиса – «короля» египетского хлопка и основателя одного из главных афинских музеев. Ученики этих школ и вообще все маленькие психикиоты, среди которых, кстати сказать, было очень много иностранцев, вели себя как настоящие «аристократы» и «люди мира» – в духе обитателей Царского села или московской Немецкой слободы.

В связи с филантропией и Варвакисом стоит заметить, что представители греческой диаспоры из дореволюционной России вообще сыграли немаловажную роль в создании инфраструктуры образования и культуры в Греции после завоевания ею независимости. Они жертвовали крупные денежные средства на строительство школ и лицеев по всей стране, а также внесли свой вклад в развитие важнейших научных учреждений в греческой столице – Афинского университета Национальной библиотеки и Афинской академии наук.

В центре Психико находился дворец, где жили престолонаследник Павел с супругой, принцессой Фредерикой, и другие члены многочисленной греческой королевской семьи. Надо сказать, что дворец был достаточно скромным. Он сохранился и по сей день, но совершенно заброшен и разваливается на глазах.

А окружающие его современные виллы, как говорится, «цветут пышным цветом». Больно смотреть, как переименовавшие улицу Фредерики в улицу Демократии нувориши демонстрируют стране «реальную демократию», играя на левых настроениях избирателей и набивая свои карманы за их же счет. Неудивительно, что страна уже давно находится в тяжелейшем кризисе, а в последние годы балансирует на краю полного банкротства…

Тем не менее, каким бы благополучным ни выглядел нынешний Психико на фоне остальной современной Греции, на его долю и долю его жителей в XX веке выпало немало тяжких испытаний, в том числе в период второй мировой войны, немецкой оккупации и гражданской войны в Греции. Прожив в Психико до пятнадцатилетнего возраста, я стал очевидцем и в какой-то степени участником этих событий. Их бешеный накал во многом повлиял на становление моего поколения, определил мой собственный характер.

Однако не будем забегать вперед – до войны Психико жил относительно мирной, хотя и динамичной в общественном смысле жизнью. Мы, дети, росли в окружении ярких людей, в атмосфере, как губка напитанной политическими идеями, культурными влияниями и человеческими связями. Все это переплеталось порой самым удивительным и причудливым образом и было густо замешано на греческой истории и особенно греческой политике. Греки вообще очень «политические» люди и обычно идентифицируют себя с той или иной политической идеологией или партией. Так и мы с Элви с детства слышали от мамы о нашей семье, что «мы – социалисты». При этом надо сказать, что сами политические партии в Греции представляли собой в то время свободные коалиции, возникавшие главным образом вокруг харизматических деятелей, а не вокруг определенных политических принципов и платформ.

Как я уже говорил, мой отец входил в круг ближайших сподвижников выдающегося государственного деятеля Греции Элефтериоса Венизелоса (1864–1936). В греческой политике Венизелос представлял элиту так называемой новой Греции – территорий, освободившихся от турецкого ига до и в ходе Балканских войн XX века. Свою политическую карьеру он начал на Крите в конце турецкого периода и выдвинулся во время событий, связанных с греко-турецкими столкновениями на острове и выходом Крита из-под турецкого правления на рубеже XIX и XX веков (между прочим, в то время на Крите, по решению великих европейских держав, использовались в качестве миротворцев русские войска). Критский политик выражал интересы значительной части греческого среднего класса.

Находясь у власти в Греции с 1910 по 1932 год (с перерывами), Венизелос много сделал для модернизации государственной системы страны, возвращения ей исконных греческих земель и укрепления греческих позиций на Балканском полуострове. Греческий лидер лелеял т. н. «большую идею» о восстановлении былого величия греческого (византийского) государства. На достижение этой цели были направлены его усилия по организации совместной борьбы Балканских стран против Турции еще до Первой мировой войны, а позже – его действия по вовлечению Греции в эту войну на стороне Антанты и дипломатическая работа по обеспечению выгодных для греческой нации условий заключения мира.

Нельзя, однако, забывать и о том, что две Балканские войны, имевшие место в период правления Венизелоса, – в 1912–1913 годах и в 1913 году, – закрепившие присоединение Крита к Греции и приведшие к освобождению Македонии, Эпира, Эгейских островов и других греческих территорий, лишили жизни более 140 000 людей, а Малоазийский поход греческих войск, начатый с санкции союзников в 1919 году также при Венизелосе^[14], завершился для Греции полным разгромом, результатом которого стали в том числе трагедия Смирны в 1922 году и т. н. греко-турецкий обмен населением в 1922–1923 годах, закрепивший массовый исход греческого населения из Турции в Грецию (около 1,5 млн. беженцев из Малой Азии, Восточной Фракии и горных территорий Северной Анатолии и Кавказа) и перемещение в Турцию 400 000 мусульман из районов континентальной и островной Греции^[15]. Эти события, которые для греков неразрывно связаны с именем Венизелоса, резко увеличили территорию и численность населения Греции в 1920-х годах, обеспечив приток довольно хорошо образованной и при этом дешевой рабочей силы для развития экономики. Одновременно они обострили политические и социокультурные конфликты, с которыми приходилось иметь дело греческим политикам.

По сути, главным таким конфликтом было противостояние двух Греций – старой и новой, – двух обществ, двух экономик. Старая Греция опиралась на королевскую династию и круги земельной аристократии, в первую очередь Пелопоннеса, а также на армию, традиционно поддерживавшую правящего короля. Греческие короли (в ΧΧ веке их было шесть) состояли в той или иной степени родства с германскими и датскими монархами и являлись частью системы протектората европейских держав по отношению к Греции после достижения ею независимости^[16]. Правление Венизелоса, о котором я пишу, проходило в основном при короле Константине I (1913–1917, 1920–1922) и сопровождалось практически непрерывным противостоянием между премьер-министром, с одной стороны, и консервативными группировками землевладельцев-роялистов во главе с активно вмешивавшимся в политику монархом.

Движение за обновление Греции представляли внутри страны круги либеральной буржуазии, а также формирующийся средний класс и просвещенная интеллигенция. Особую роль в этом движении играли представители нескольких поколений международной греческой диаспоры. Так, после греческой революции 1821–1827 годов, в Грецию бежали из Оттоманской империи изгнанные султаном Махмудом II фанариоты Константинополя (компактно проживавшие греки, занимавшие высокие посты в османской административной иерархии). В период после Первой мировой войны продолжился исход греческих элит из регионов Оттоманской, Российской и Австро-Венгерской империй. Большое количество зажиточных греков, разбогатевших в Египте, Румынии и России, вынуждены были оставить эти страны в связи с происходившими там социально-экономическими и политическими потрясениями и вернуться на историческую Родину.

Все эти люди, составившие костяк среднего класса «новой» Греции, стремились играть активную роль в греческой политике и греческом обществе и поддерживали партию Венизелоса, выступавшего в качестве своеобразного «толкача» модернизации. Собственно, модернизация и составляла суть идеологии партии «великого грека». Именно при Венизелосе Греция добилась первых успехов в преобразовании своего традиционного уклада: в 1910–1920-х годах были проведены конституционная, административная, налоговая и аграрная реформы, учреждены крупные банки – национальный «Греческий банк» и «Сельскохозяйственный банк» для кредитования крестьянских хозяйств, – создано министерство авиа ции и построен первый афинский аэропорт «Татой», открылись 3000 новых школ. Кстати, эти и другие экономичееские программы, инициированные нашим лидером и давшие работу в том числе многочисленным грекам диаспоры, оказавшимся в Греции после Первой мировой войны, отчасти смягчили положение в Греции в период мирового экономического кризиса 1929–1933 годов по сравнению с другими странами.

Надо заметить, что многие из греков диаспоры, вернувшихся в Грецию в этот период, приехали без средств к существованию и стали коммунистами. Так, например, в Салониках, бывших при османах экономической столицей Балкан и в более позднее время сосредоточивших значительную часть греческой промышленности, они пополнили ряды первой Социалистической партии Греции, созданной там в 1920 году образованными испаноязычными еврейскими рабочими^[17]. О роли греков-беженцев из Малой Азии в греческом сопротивлении в годы Второй мировой войны и об их участии в греческой гражданской войне я еще напишу отдельно.

Тогдашнее афинское общество было небольшим, и люди круга Венизелоса, многие из которых жили в Психико, с детства были у меня на глазах. Конечно, главной фигурой там был сам великий политик, но он умер, когда я был очень маленьким, поэтому я его, к сожалению, не помню. Однако в офисе моего отца всегда висел его портрет, позже переехавший в наш дом. Этот портрет я храню как семейную реликвию в моей афинской квартире. Особенно близкие дружеские отношения поддерживал с моим отцом сподвижник Венизелоса и либеральный политик Кафандарис, являвшийся самой серьезной фигурой в движении за обновление страны, во главе которого стоял Венизелос. Он тоже умер рано.

После вынужденного отъезда из Греции в 1923 году короля Константина Греция двенадцать лет жила при республиканском правлении. В 1933 году национальные выборы выиграла роялистская партия, и Венизелосу пришлось уйти в отставку. Спустя два года в стране была восстановлена монархия. В 1936 году король Георг ΙΙ посадил на пост премьера генерала Иоанниса Метаксаса, который руководил страной до апреля 1941 года и умер во время хирургической операции при не вполне ясных обстоятельствах перед самой немецкой оккупацией. Многие сравнивают Метаксаса с Пилсудским и называют диктатором и фашистом. Генерал действительно ненавидел коммунизм, либерализм и парламентскую демократию и упразднил все политические партии и свободные профсоюзы, но он не был расистом и не преследовал этнические меньшинства. И именно он отказался сотрудничать с Гитлером и произнес вошедшее в историю категорическое «οχι!» («нет!») в ответ на требование Муссолини пропустить итальянские войска на территорию Греции для оккупации стратегически важных военных районов^[18].

Когда я начал взрослеть и интересоваться политикой, в послевоенной Греции оставались только два деятеля и две группировки, боровшиеся друг с другом за политическое наследие либеральной партии Венизелоса. С одной стороны, это были сын и наследник Венизелоса Софоклис и находившаяся под его началом критская родня. С другой – либеральный деятель и член правительства Венизелоса Георгиос Папандреу и его семья, представлявшие регион Пелопоннеса – тогдашний центр греческой политической кухни. Именно пелопоннессца Папандреу Венизелос в 1932 году назначил политическим советником издательского концерна «Та Граммата», которым руководил мой отец. И именно с его семьей мы позже соседствовали в Психико, о чем я расскажу чуть ниже.

Борьба за влияние между семьями Венизелоса и Папандреу продолжилась и в следующем поколении – между сыном Георгиоса Андреасом Папандреу и племянником Венизелоса Константиносом Мицотакисом, сыном родной сестры великого лидера Катинго Венизелос, вышедшей замуж за местного критского политика Кириакоса Мицотакиса. Поскольку сын Венизелоса умер бездетным, его племянник претендовал на руководство партией, основанной и выпестованной дядей. В конце концов, в единоборстве между старыми и новыми либералами победили деятели из старой элиты – семья Папандреу.

Говоря о борьбе греческих политических элит, необходимо иметь в виду, что их положение на протяжении XX века менялось в связи с изменениями относительного веса и политического влияния различных регионов Греции. Если до Второй мировой войны века политическим центром новой Греции был освободившийся еще в 1893 г. Крит, то с 1950-х годов его место в этом качестве заняли территории Северной Греции, в первую очередь Македония, получившие свободу от османского владычества на полтора десятка лет позже. Их главным политическим представителем стал Константинос Караманлис, также создавший свою династию.

Таким образом, мы видим, что в греческой политике прошлого столетия главную роль играли три семейные династии – Венизелосы, Папандреу и Караманлисы, а также королевская семья. Перипетии и катаклизмы первой половины века неизбежно подрывали власть короля, а новая элита во главе с Папандреу усиливала позиции, так что греческая монархия постепенно слабела.

Однако, по иронии судьбы, последний удар по ней был нанесен не либеральными оппонентами короля Константина II (1964–1974), а военной хунтой «черных полковников», которые, придя к власти в 1967 году, наплевали на короля и фактически выгнали его из Греции, уничтожили всю политическую жизнь в стране и заставили покинуть Родину огромное число представителей политической и культурной элиты. В 1972 году «полковники» провозгласили Грецию республикой. В 1974-м они были отстранены от власти, но монархия так и не вернулась. Сейчас греки по-прежнему живут при республиканском правлении.

Кстати, греческие военные активно вмешивались в политику на всем протяжении XX века. Еще до 1967 года они организовали несколько попыток государственных переворотов, первый из которых был в 1909 году. В 1922–1930-х годах в Греции имели место т. н. «военная революция» во главе с полковником Пластирасом 19, а затем две военные диктатуры – генералов Пангалоса и Кондилиса. Во время одной из попыток захвата власти группой офицеров-венизелистов против правительства Цалдариса я и родился. Мое появление на свет в 1935 году в афинской клинике Маяку сопровождалось артиллерийской канонадой, которую моя мама приняла за салют в честь Дня независимости.

Очевидно, что военные хунты в Греции – не что иное, как наследие военно-бюрократической системы в Османской империи, где, как во всех неразвитых обществах, более или менее эффективное функционирование достигалось за счет опоры на простейшие формы человеческой организации – применение грубой силы. Этим также обьясняется определенный параллелизм в хронологии и технологии военных переворотов в Греции и Турции, ведь четыреста лет греки и турки жили бок о бок в одной стране.

Но вернемся к моему детству в Психико. Осенью 1940 года мы переехали на улицу Хризантем, по-гречески – «Хрисантемон», – в дом номер 17, которому суждено было стать нашим семейным домом на долгие годы. Впоследствии при смене нумерации он стал домом 23, и так его и помнят по сей день все мои родственники и друзья. Инициатором переезда был мой отец, который говорил, что скоро будет война и что нам надо перебираться поближе к полиции и рынку.

В новом доме мы арендовали верхний этаж и мансарду. Позже, уже во время войны, мои родители выкупили у наших хозяев эту часть дома, а также небольшой домик в саду, где жила семья садовника. Смысл этой покупки был в том, чтобы избавиться от большей части наших денег, постоянно обесценивавшихся ужасающей инфляцией периода оккупации.

До переезда на новое место мы провели все лето на море, в Каламаки. Родители сняли небольшой павильон, и мы жили там с мамой и няней Деспиной, а отец приезжал к нам на выходные. Это была моя первая встреча с морем. Мы с Элви не вылезали из него три месяца.

В Каламаки мы познакомились с семьей греков из Америки по фамилии Папасидери. Они жили на вершине горы с видом на море, в деревянном доме фермерского типа. Вокруг дома Папасидери располагалась гигантская плантация фисташковых деревьев с водяной мельницей, приспособленной для полива фисташек, заполнения бассейна и других хозяйственных нужд. И сама плантация, и технические устройства на ней нас очень поразили. В семье было четверо детей – две девочки и два мальчика. Все они родились в США. Имен девочек я не помню, а мальчиков звали Мелетис и Михалис. Им было лет семь – девять, то есть они были старше нас с Элви года на четыре, но они тем не менее с удовольствием играли с нами. Мы провели в компании детей Папасидери много счастливых часов.

В 1945 году, когда закончилась война, мы с мамой и Элви поехали навестить наших друзей в Каламаки. Мы рады были обнаружить, что ни они сами, ни их дом за годы войны не пострадали. Однако вокруг было много разрушений, поскольку рядом находился военный аэродром и его во время войны бомбили. Там я впервые увидел дома, разрушенные авиационными бомбами. Это было очень страшно.

Но это было через пять долгих лет. А пока что, осенью 1940 года, мы вернулись из Каламаки в Психико и стали устраивать жизнь на новом месте.

В доме номер 17 по улице Хрисантемон бок о бок с нами жили весьма интересные люди. Сейчас или чуть позже я расскажу немного обо всех.

Я хорошо помню мою няню Деспину, происходившую с острова Наксос.

В то время все более или менее благополучные афинские дома имели прислугу из провинции – с островов или из деревень материковой Греции. Эти люди, особенно женщины, обычно оставались в семьях своих хозяев на всю жизнь и становились практически членами этих семей. Наша Деспина появилась у нас в семье, когда я родился, и прожила с нами несколько лет, помогая маме растить меня и Элви, а потом уехала к себе домой на Наксос. Я ее прекрасно запомнил, потому что она была очень хорошая.

Позже Деспина прислала себе замену – свою внучку с тем же именем, которое мы переиначили на свой лад, превратив в Деспину́. Деспину́ было тогда лет пятнадцать, и она два или три года работала у нас как помощница по всем домашним делам. До Деспину́ у нас ненадолго появилась столь же юная девица из Каритены, по имени Политими. Для меня, четырех-пятилетнего мальчика, Политими стала идеалом женской красоты. Я помню, как следовал за ней по комнатам дома, когда она по очереди закрывала в них окна и зажигала камины. Пока разгорался камин в кабинете отца, я усаживался с Политими в отцовское кожаное кресло, обнимал ее руками за шею и был счастлив, ощущая себя совсем взрослым. Конечно, моя мама это быстро прекратила.

Вообще, можно без преувеличения сказать, что наш новый дом оказался микрокосмом тогдашней Греции и в огромной степени театром. Семья, у которой мои родители арендовали и потом купили полдома, была из Константинополя.

Это были муж и жена Атанасиос и Пенелопа Эфстратиадис, а также их дочь Маро, впоследствии вышедшая замуж и носившая фамилию Папандропулу.

В Константинополе Атанасиос был крупным дельцом, производившим операции на международном нефтяном рынке. Он встретил шестнадцатилетнюю франко-левантинку Пенелопу, когда та работала певицей в одном из местных кафешантанов и состояла фавориткой у некоего влиятельного паши.

Атанасиос влюбился без памяти, умыкнул красотку вместе с вещами и погрузил ее на эгейский парусник «каик», шедший в сторону Греции. Вместе с Пенелопой он прихватил и большой контейнер для оливкового масла, который предварительно доверху загрузил золотыми монетами. В Афинах именно на эти деньги Атанасиос купил одно из главных зданий на известной площади Омония, где он держал свою контору, а также дом 17 по улице Хрисантемон, где родилась Маро и где позже стала жить и наша семья.

Маро рано убежала из дома, выйдя замуж за красивого парня из Патраса, который учился на инженера-строителя. С началом войны этот парень, Харилаос Папандропулос, был призван в армию и отправился воевать на Ближний Восток.

Маро вернулась к родителям в Афины и вскоре родила мальчика. Этого мальчика, Танасакиса, или как его все звали, Накиса, я увидел первый раз младенцем в коляске, в нашем садовом домике, куда мы ходили по воздушной тревоге прятаться от итальянских самолетов, с конца октября 1940 года бомбивших военный аэродром Татой и порт Пирей. Кстати, когда Накис вырос, он стал известным журналистом и даже руководителем двух европейских союзов журналистов – работников печатных и электронных СМИ.