Золотой день

Она писала уже третью повесть, получала от этого массу удовольствия и воспринимала свое занятие как безобидное хобби, которое вряд ли будет приносить доход. Если думать об отоплении, то лучше было бы давать уроки. Или вернуться в школу: всего-то три раза в неделю, а платили они неплохо. Но очень уж не хочется.

С другой стороны, неправильно взваливать все заботы о доходах и расходах на мужа. Она была не настолько феминисткой, чтобы заставлять мужчину гладить белье, но, вероятно, она все-таки была ею в достаточной степени, чтобы понимать: существование их семьи – забота общая. И ответственность следует делить поровну.

– Ладно, сейчас я тебе что-нибудь продиктую. Попроще. В духе дамских романов.

Продолжая гладить, Айше настроилась на описание страстей в стиле… нет, Голсуорси – это слишком целомудренно, Мопассан – слишком подробно, Достоевский – скажут, сложно. Надо что-нибудь типа «Унесенных ветром» или какой-нибудь «Анжелики». Быстро выяснив, что, собственно, должно произойти между персонажами и как они в самых общих чертах выглядят, она принялась выдавать длинные и вполне законченные предложения, профессионально делая паузы, чтобы Кемаль успевал набирать текст. Иногда, оставив утюг, она подходила к компьютеру и перечитывала набранное, потому что мгновенно забывала продиктованное и с трудом воспринимала текст на слух.

Почти доведя до конца одну из требовавшихся Кемалю любовных сцен, она спросила:

– Послушай, а не было у них… нет, ты это не пиши, я о другом. Не было там такого, чтобы, например, какое-то блюдо на оба мероприятия приносила одна дама? Или, может, они покупали что-то готовое в одном и том же месте?

– Вот видишь! – торжествующе повернулся от компьютера довольный Кемаль. – Я же говорил: тебе будет интересно. Уже и версии появляются! Да и вообще: сходи просто так, ни за кем не следи, а абла от нас отстанет!

«Она выходит в новой шляпке под зонтиком», – пробормотала Айше. Сколько же хлопот от ее неумения отказываться и лгать!

5

Кемаль был опытным сыщиком и знал цену информации. Любой. Кажущейся незначительной и не относящейся к делу. Поэтому подготовку к операции «Золотой день», как насмешливо называла намечающееся мероприятие Айше, он по настоянию Элиф проводил по всей форме. Правда, он рассчитывал, что это будет гораздо проще.

– Да-да, разумеется, – радостно и воодушевленно откликнулась сестра на его вопрос, – да я все про них знаю!

«Все» оказалось настолько ничтожным, что было просто смешно называть эту мелочь таким гордым словом. Имена и телефоны. Имена и телефоны – это было все, что знала Элиф. У двух своих приятельниц она ухитрилась не знать даже фамилий, потому что одна из них развелась, а другая, наоборот, второй раз вышла замуж, но в записной книжке Элиф они, разумеется, так и остались на своих прежних местах.

Сестра не могла назвать точно почти ни одного адреса, хотя регулярно бывала у каждой из девяти подруг. Но она то не помнила номер квартиры, потому что прекрасно знала, на каком она этаже и какого цвета у нее дверь; то не знала номера дома или названия улицы, хотя найти нужное место могла бы с закрытыми глазами; то действительно не знала ничего, потому что подруга переехала, а шла Элиф в ее новую квартиру, встретившись на автобусной остановке с двумя другими дамами, и, понятно, ничего не запомнила.

Она не знала ни возраста, ни дней рождения ни одной из женщин их компании, потому что если лет пятнадцать назад кто-нибудь из них мог охотно прибавить себе лет пять, чтобы уесть остальных тем, как она прекрасно сохранилась, то в последние годы все предпочитали молчать о своем возрасте или повторять годами одни и те же весьма сомнительные цифры. Элиф тоже этим грешила, озадачивая Кемаля, который хорошо помнил и сколько лет сестре на самом деле, и сколько она соглашалась признать год или два назад. Эта женская арифметика не имела никаких правил, и сложение в ней часто оборачивалось вычитанием, а последовательность и логика в этой загадочной науке не приветствовались.

Итак, имелись имена, почти все фамилии, некоторые адреса или фрагменты адресов, догадки о вероятном возрасте и телефоны. Негусто. Кроме того, сразу выяснилось, что женщины с трогательным именем Джан не существует в природе. Ну, просто нет такого сочетания имени, фамилии и телефона в городе Измире – и все.

– Ой, да, конечно, – защебетала в ответ на недоумение брата Элиф, – это же не ее официальное имя, ее все всегда зовут Джан, она такая милая, улыбчивая, все уж и забыли, как ее раньше звали…

– Джемиле – вот как, – мрачно сказал Кемаль, выяснивший, кому принадлежит названный сестрой номер, но не имевший возможности узнать об улыбчивости и доброте абонента, повлекших перемену имени.

– Ой, а откуда ты?.. Точно, я сама чуть не забыла. Джемиле Балкан, правильно! Неужели ты все проверял? – даже по телефону Кемаль чувствовал, как Элиф радуется: как-никак настоящий полицейский, серьезный и вечно занятый, принял ее жалобы всерьез, причем не ограничился пустыми словами и обещаниями, а предпринял настоящие, вполне реальные действия.

– Разумеется, я проверял. Если ты хочешь, чтобы Айше хоть что-то поняла в ваших проблемах, то как минимум имена она должна знать заранее. Чтобы не отвлекаться. Ладно, с этим все. Я все, что нужно, по телефонам установлю. Теперь вот что… – он помедлил, так и не решив перед этим разговором, как лучше его выстроить. Разумеется, Элиф нельзя давать понять, что все ее подозрения яйца выеденного не стоят. Поэтому чем больше вопросов ей задашь, тем лучше. С другой стороны, она так общительна, так впечатлительна и склонна к преувеличению, что может запросто выложить все услышанное любой из девяти подружек. Или всем. Хороша тогда будет Айше со своим приходом на золотой день. Все будут смотреть на нее как на сыщицу, которую пригласили специально, чтобы вынюхивать, выискивать и уличить одну из них неизвестно в чем. А впрочем, их недовольство скорее обратится на саму Элиф, а она, как говорится, за что боролась… И Кемаль, отбросив сомнения и взяв насколько возможно деловой тон, приступил к допросу: – Меня интересует следующее: во-первых, кто именно чувствовал себя плохо. Если сумеешь, расспроси всех… м-м… ненавязчиво – вдруг это еще раньше началось, а ты не знаешь? – да, так, пожалуй, правильно. Сестре станет любопытно, да и обидно – как это, она чего-то не знает! – и она примется всех расспрашивать. Если бы она еще услышала его совет о ненавязчивости… Но это, вероятно, из области невозможного.

Не дав сестре вставить ни слова, он быстро продолжал:

– Второе: напиши, пожалуйста, меню своего золотого дня и все, что вспомнишь, о том, чем вас угощали у подруги. Если было что-то готовое, выясни, если сумеешь, где и когда это покупали… Я понимаю… да-да… я понимаю, что ты, конечно же, ничего покупного не подавала, я имел в виду твою подругу. Я же так и сказал: выясни. Не все же такие кулинарки, как ты…

«Черт, еще и здесь дипломатия требуется! Мало того, что я занимаюсь этой ерундой, как будто это настоящее расследование, трачу на это время, втянул в ее дела Айше, так она ухитряется обижаться по пустякам. Хотя обижаться следовало бы мне: не могла даже имена с фамилиями и адресами выяснить!»

Кемаль сам не понимал, зачем взялся за это нелепое дело с такой основательностью. Разумеется, не потому, что поверил в версию сестры об умышленных подозрительных отравлениях. Это было бы слишком. Слишком похоже на тот идеальный сюжет, который он так расхваливал перед Айше.

К тому же он не мог не прийти к тому очевидному выводу, что, коль скоро несколько (пусть даже только три-четыре) женщин из десяти обсуждали происшедшее между собой, у гипотетического отравителя теперь не осталось ни малейшего шанса. Да на следующем золотом дне они и без Айше глаз друг с друга спускать не будут! А разговоры?! Разве удержатся они от обсуждения такой захватывающей темы? Да они два часа будут выяснять, кто кому подавал чашечку кофе, а кто выходил на кухню за кексом… Словом, вряд ли еще кто-нибудь отравится. Все будут бдительны. И будут обсуждать качество продуктов и способы приготовления блюд – и, пожалуй, переругаются на этой почве и поубивают друг друга… не в прямом, разумеется, смысле слова.

В общем, надо заканчивать с этой самодеятельностью. Пусть Айше, раз уж обещала, посетит их сборище, Элиф успокоится, и все это забудется. Жаль только, что память у Кемаля была устроена так, что он крайне редко забывал что-либо из услышанного или прочитанного. Разве что длинные цитаты из какого-нибудь Джойса. А список из десяти женщин, который ему удалось-таки составить через день-другой, скорее всего, застрянет в голове надолго. Как и аккуратно записанное детским школьным почерком сестры невообразимое количество блюд, которые эти дамы пробовали, хвалили, обсуждали, передавали друг другу, резали десертными ножичками, теребили начищенными серебряными вилочками, доедали без остатка, или, мило улыбаясь, оставляли на тарелке почти нетронутыми… Впрочем, это уже фантазии – область Айше. А его интересуют факты.

Что же мы имеем?

Отбросив все лишнее (зачем Айше учить наизусть их адреса и даты рождения?), Кемаль отдал жене уместившиеся на небольшом листочке результаты своей работы:

1. Элиф Озбек – домохозяйка, замужем, моя сестра;

2. Гюзель Алатон – журналистка, ведет рубрику «Спросим тетушку Гюзель» в газете «Утро», не замужем;

3. Селин Барут – учительница начальных классов, год на пенсии, замужем, детей нет, полгода назад удочерила восьмилетнюю девочку;

4. Джан (Джемиле) Балкан – домохозяйка, замужем, двое взрослых детей: дочь Илайда, сын Тимур;

5. София Эсмер – домохозяйка, наша бывшая соседка. «Мир тесен», – в один голос сказали они друг другу не слишком оригинальную мысль, когда Кемаль показал Айше имя и адрес одной из женщин. «Хорошо, что это оказалась она, а не кто-нибудь другой из нашего дома», – подумали оба и, догадавшись о совпадении, переглянулись и улыбнулись. Айше всегда хорошо относилась к своей бывшей соседке с первого этажа и с ней, единственной, продолжала иногда встречаться и перезваниваться после замужества и переезда. София была приятной неглупой женщиной, увлекалась астрологией и психологией, прекрасно шила, Айше было с ней комфортно и интересно. Странно, что она никогда не говорила, что ходит на золотые дни. Или Айше просто не обращала внимания?

6. Семра Арден – пенсионерка, бывшая продавщица огромного магазина «Карамюрсель», помогает мужу – владельцу лавки с канцтоварами; дочь Шейда учится в Анкаре;

7. Эминэ Шенер – домохозяйка, замужем, сын Мурат заканчивает медицинский факультет местного университета. Дамы номер три, шесть и семь много лет живут на одной лестничной площадке, причем Селин и Семра специально купили квартиры рядом из-за давней дружбы, а Эминэ, оказавшись их соседкой, вполне удачно вписалась в компанию;

8. Дилара Унал – врач-гинеколог, имеет частную практику и работает в клинике медицинского института; из-за тринадцатилетней дочери живет со свекровью, потому что слишком занята, чтобы подогревать обед и водить девочку на уроки музыки; муж тоже врач, доцент, доктор наук;

9. Лили Темизель – домохозяйка, жена богатого биржевого деятеля, недавно еще больше разбогатевшего на купле-продаже недвижимости; родилась и выросла в Германии, никогда не работала, ведет светский образ жизни, принадлежит к несколько иному кругу, чем остальные женщины; детей нет;

10. Филиз Коркут – домохозяйка, двое взрослых сыновей живут отдельно; рано овдовела, подрабатывала секретаршей, воспитательницей в детском саду, продавщицей; недавно второй раз вышла замуж.

Список кулинарных изысков, которыми женщины, по-видимому, тайно старались перещеголять друг друга и поразить остальных, на обычном листе бумаги не уместился. Элиф помнила до мелочей, что и как было приготовлено, где и когда куплены ингредиенты, а некоторые из собственных продуктов, вроде муки и сахарной пудры, уже проверила на доброкачественность и готова была чуть ли не предъявлять настоящим экспертам для химического анализа.

«О господи, – мысленно, чтобы не огорчать мужа, вздыхала Айше, – что за ерунда! Зачем я ввязалась в эти мыльнооперные страсти? Ясно же, что нельзя так объедаться сладостями и мучным, – она почти с ужасом перечитывала названия блюд. – Надеюсь, они не заставят меня все это пробовать. Мне уж точно станет дурно – с непривычки. Надо будет наврать, что я на диете какой-нибудь…»

Когда-то открытый ею закон непрерывности вранья снова сработал. Стоило солгать один раз, пусть по самому ничтожному поводу, например о причине прихода Айше на этот несчастный золотой день, и пожалуйста: приходится о чем-то умалчивать, что-то скрывать, что-то слегка искажать, что-то придумывать. Словом, снова лгать.

«Ладно, – сказала себе Айше, – в последний раз!»

Она не могла знать, что кое-что будет в ее жизни не в последний, а в первый раз: загадочная цепочка таких разных, не похожих друг на друга и таких одинаково пугающих смертей, с которыми ей предстоит столкнуться, – всего-навсего из-за того, что она согласилась пойти на абсолютно безобидный и не предвещающий ничего плохого золотой день.

Первый для нее, очередной для каждой из этих десяти женщин – и последний для некоторых из них.

Глава 2

1

Это был последний раз. Последняя встреча в этом году. И последней предстояло быть ей. На прошлогодней жеребьевке ей достался декабрь. Небрежно обрезанная бумажка со сделанной от руки надписью. Как будто нельзя купить любые стандартные карточки и если не можешь себе позволить заказать надписи, то по крайней мере сделать их аккуратно! Все-таки бедность порождает небрежность и невнимание ко всему. Привыкаешь обходиться немногим, а в результате пренебрегаешь и тем, что практически не стоит денег. И опускаешься. Не можешь потратиться на дорогой крем – и перестаешь смазывать руки обычным оливковым маслом. Не можешь заплатить парикмахеру – и ленишься накрутить волосы на бигуди. Портишь ногти бесконечным мытьем посуды и уборкой – и вместо того чтобы подержать их в соленой воде и привести в порядок, подстригаешь как можно короче.

А одежда? Ей всегда казалось, что элегантность и стиль не зависят от денег. Какая разница, сколько нулей было на ценнике прямой простой черной юбки, если ты не понимаешь, с чем ее носить? Но они, не имея возможности купить дорогую вещь, в принципе перестают заботиться о том, как они одеты. А если вдруг и спохватываются и бросаются наряжаться, то эффект получается прямо противоположный. А если не могут приобрести хороший сервиз взамен старого, подаренного на свадьбу и наполовину перебитого, так и будут есть из разномастных тарелок и вскоре сами перестанут замечать собственное убожество. Они…

Лили с удовольствием перебирала ухоженными пальцами крошечные конвертики без надписей. В них были вложены небольшие прямоугольники из плотной бумаги, напоминающие визитные карточки, только вместо имен витиеватые буквы складывались в названия месяцев. Их было двенадцать. Лили решила не создавать ненужных проблем и заказать все, а не десять: неизвестно ведь, от какого из летних месяцев они решат отказаться. Обычно золотые дни прекращались в июне и возобновлялись в сентябре, но кто знает? Один раз они, наоборот, пропустили июнь и встретились в августе, потому что некоторые собирались в отпуск в начале лета, а Лили была предусмотрительна.

Ей совсем не хотелось вкладывать в конвертик срочно отрезанный, а то и вовсе оторванный клочок бумаги, если вдруг выяснится, что не хватает какого-нибудь месяца. Это была мелочь, но она всегда была внимательна к мелочам. Иногда с удовольствием, а порой с раздражением думала она о том, насколько отличается от своих подруг. Они – она так и не научилась причислять себя к ним и, не отдавая себе отчета, невольно думала о них исключительно в третьем лице – так вот, они, безусловно, принадлежали к совершенно другому классу, Даже к другой породе. Лили наивно полагала, что дело тут не в деньгах. Вернее, не только в деньгах.

Она никогда не имела дела с людьми, которые нуждались в самом необходимом; ей казалось, что «не иметь куска хлеба» – не более чем фразеологический оборот, и знаменитая фраза Марии-Антуанетты о пирожных прозвучала бы в устах Лили абсолютно искренне. По ее мнению, тот, кто в чем-то нуждался, был виноват в этом сам: не сумел заработать, сколько нужно, не смог правильно распорядиться заработанным, позволил втянуть себя в сомнительный бизнес или просто был ленив, глуп и непрактичен. Хватило же сметки и упорства у ее отца, чтобы уехать в Германию и там, не зная ни слова по-немецки, начать зарабатывать хорошие деньги. О ее муже и говорить нечего: он всегда преуспевал, а если его доходы иногда и падали, то это никогда не отражалось на их быте и образе жизни.

Лили считала себя бережливой, потому что всегда могла спокойно и равнодушно отказаться от ненужных трат. Например, не покупать драгоценности. У нее их было достаточно, и она искренне не понимала женщин, обмирающих у ювелирных витрин. Ее раздражали жалобы приятельниц на безденежье, рост цен, маленькие зарплаты мужей: наверняка не умеют планировать семейный бюджет и не задумываются о мелочах. Ей, выросшей в Германии и перенявшей многие тамошние педантичные привычки, не знавшей не то что нужды, а недостатка в средствах, было непонятно их вечное нытье.

С каким удовольствием она совсем отказалась бы от этих золотых дней! Но сделать это было не так просто: пришлось бы как-то объяснять свой поступок, выяснять отношения, ссориться или слушать их уговоры. Проще терпеть их всех раз в месяц, как неизбежные критические дни, и делать вид, что отдаваемые или получаемые ею деньги что-то для нее значат.

Когда-то давно, когда муж познакомил ее с женой одного нужного человека, ей было приятно приглашение в их компанию. Тогда она была в Измире так одинока, у нее не было здесь ни родных, ни друзей, а дела мужа требовали переезда в этот казавшийся ей маленьким и тихим после Стамбула город. Она так и не сумела полюбить его за прошедшие с тех пор двенадцать лет, но прижилась в нем, обустроила свой быт, приобрела достойное окружение, обзавелась нравящимися ей квартирой, машиной и загородным домом. Недостатка в знакомых давно уже не было, и вполне можно было обойтись без этих золотых дней, но как обставить свой отказ, как выговорить эти слова: «Я не буду больше участвовать в ваших встречах»? Ее начнут расспрашивать, уговаривать, подумают, что она просто напрашивается на эти уговоры, расспросы и комплименты, что она загордилась и считает ниже своего достоинства проводить время не с теми, о ком пишет желтая пресса. Проще оставить все как есть.

Лили вздохнула и принялась раскладывать конвертики на изящном серебряном подносе. Она особо отметила, куда положила названия трех летних месяцев, чтобы потом быстро и с заметной продуманностью убрать лишние два. То, что это – быстрота, продуманность, точность движений – должно быть заметно, было частью ее игры. Игры, на которую она обрекла себя, впервые попав на золотой день, и которая тогда доставляла ей самолюбивое удовольствие.

Их надо учить. Они, небрежные, не знающие цены мелочам и хорошим манерам, простоватые и считающие излишними три вилочки около столового прибора, должны осознать свою ущербность и перенимать то лучшее, что было в ней и что она со щедрой готовностью им демонстрировала. Они научатся и изменятся, полагала Лили. Изменятся, глядя на меня. И будут благодарны. И я стану их любимой подругой, их объектом подражания, законодательницей их мод. Они поймут, заметят, оценят. Они…

Они ничему не научились. И не желали учиться. И не видели той пропасти, которая отделяла их от Лили. Вернее, они думали, что это финансовая пропасть. И что, следовательно, перепрыгнуть через нее или уничтожить ее не в их власти. Другой разницы они не чувствовали.

«Господи, как они мне надоели! Еще два дня – а я ни о чем другом думать не могу. Опять будет все то же самое! Джан будет жаловаться на полноту и одышку и при этом уплетать сладкое и жирное; София опять напялит какую-нибудь невообразимую вытертую вязаную кофту; от Филиз вечно такой запах, как будто дезодорант – недоступная роскошь; Гюзель опять примется за свое… черт бы побрал эту журналистку, обязательно везде свой нос сунуть! как будто мне мало Элиф! А Эминэ…»

Резкий громкий звук пылесоса заставил ее вздрогнуть и отвлечься от неприятных мыслей. Конвертики дернулись на серебряном подносе, и, хотя их ровные ряды не расстроились, Лили в сердцах почти бросила поднос на стол.

– Гюльтен! Сколько раз я… – сообразив, что домработница не слышит ее из-за включенного пылесоса, она не стала продолжать и зря тратить силы. С прислугой тоже не везет! Какая у нее по счету эта девчонка – пятая, шестая?

Лили раздраженно вышла из гостиной и, стуча каблуками домашних туфель, пошла на звук, доносящийся из жилой комнаты. Квартира у них была огромной; собственно, это была даже не квартира, а целый этаж обыкновенного дома, причем последний этаж. Их жилище занимало ту же площадь, что две с половиной квартиры на других этажах, а остальное пространство превратилось в огромный балкон, почти сад, с оригинальной формы бассейном, множеством деревьев в кадках, шезлонгами и прочими доступными только действительно состоятельным людям причудами. Сейчас, в декабре, часть балкона была затворена раздвигающимися стеклянными дверьми и превращена в зимний сад. Наличие прислуги изначально предполагалось в такой квартире само собой разумеющимся. Но где найти подходящую, Лили не знала.

Она наступила ногой на кнопку, выключающую пылесос, и не без удовольствия, которого, впрочем, ничем не выдала, понаблюдала за вскочившей от неожиданности девушкой, водившей до этого пылесосом под диваном.

– Ой, госпожа Лили… я…

– Гюльтен, – холодно прервала ее хозяйка, – сколько раз я просила тебя предупреждать, когда включаешь пылесос? Это действует мне на нервы.

– Извините, госпожа Лили…

– Не перебивай. Если ты еще раз начнешь пылесосить, не предупредив меня, то потом ты будешь этим заниматься только в собственной квартире. Если у тебя, конечно, есть пылесос.

– У меня нет, – смотря в пол, тихо сказала девушка.

– И не будет, – отрезала Лили, никогда не церемонившаяся с прислугой и не считавшая нужным даже изображать на лице нечто демократическое. – Пока ты здесь работаешь, будь любезна выполнять мои требования. Ты вымыла зимний сад?

– Да, госпожа Лили. Там только…

– Значит, нет. Если ты говоришь «да», то к этому нечего добавить. А если ты начинаешь мямлить, значит, что-то там не в порядке. Смотри, Гюльтен! Чтобы послезавтра в зимнем саду ни пылинки не было! И в гостиной. И, разумеется, в прихожей, в гостевой ванной и в туалетах. Остальное – как обычно. И не забудь, что послезавтра ты мне нужна до вечера: пока не уйдут гости.

– Хорошо, госпожа Лили, – Гюльтен знала, что только такой ответ не вызовет нареканий, и решила ничего не добавлять. Хотя ей было что сказать своей хозяйке. И, может быть, она бы сказала, если бы та не смотрела на нее как на часть того же пылесоса, которая вдобавок ко всему иногда срабатывает не вовремя и действует, видите ли, на ее драгоценные нервы. Она рассказала бы этой богачке, не считающей ее за человека, что она знает. Мадам ох как удивилась бы! Но больше всего, Гюльтен чувствовала, она удивилась бы тому, что ее пылесос, ее бытовая техника осмелилась заговорить. И Гюльтен молчала – до поры до времени.

– Что ты молчишь?! Я же спрашиваю тебя: что не сделано в зимнем саду? Я собираюсь вести туда гостей пить кофе. Так что там?

– Я не все растения протерла, – домработница по-прежнему не поднимала глаз, – я хотела сначала везде пропылесосить… Но я все сделаю, госпожа Лили, вы не волнуйтесь…

– Я-то и не волнуюсь, – неприятно улыбнулась хозяйка. – Волноваться следует тебе. Если тебе, конечно, нужна эта работа. А я плачу тебе достаточно, чтобы не волноваться. И чтоб все листья сверкали, ясно? Особенно фикусы и диффенбахии. Если состав для растений кончится, позвони шоферу – пусть съездит купит. Все равно без дела сидит: я сегодня никуда не собираюсь.

– Да, госпожа Лили, хорошо. Можно включить пылесос?

– Можно. И посмотри потом, не натереть ли серебряные ложки.

– Я их позавчера натирала… – ах, черт! Надо было опять сказать «да, госпожа Лили». До чего же мерзко, оказывается, быть прислугой! Хотя… быть-то, наверное, еще ничего, а вот играть роль! Гюльтен, закусив губу, выслушала проповедь о том, что серебряные ложки, начищенные позавчера, это совсем не те ложки, которые прилично будет подать гостям послезавтра, и думала при этом, что если сегодня хозяйка никуда не уходит, то ей не удастся незаметно воспользоваться телефоном. Даже мобильным. Если только в ванной запереться… Ну да, и воду включить, как в шпионских фильмах. Маразм. Хорошо, что все это скоро кончится. Послезавтра.