Read the book: «Грешным делом»
ЭПИГРАФ
Город спит в ночи, и Луна ушла за тучи
Озаряя тускло небосклон
Я иду себе, напевая "рокки-чуччи"
Как самый отъявленный пижон.
(проигрыш)
Через Би-Би-Си нам известны все джазисты
И хиляю я с чувихою любой
И недаром я зовусь поп-гитаристом
А на самом деле я советский бизнес-бой
О, yes!
(проигрыш)
(из дворового фольклора советского периода)
©
ПРОЛОГ
Колонка бас- гитары хрипела так, будто свинье пропороли бок. В ламповом усилителе УэМ-50, у которого для большего охлаждения сняли верхний металлический кожух, бешено мигали от напряжения лампы.
Техник школьного вокально –инструментального ансамбля «Сезон» Миша Хомяков, по прозвищу Микки, вот уже пол -часа безуспешно пытался наладить усилитель, чтобы тот нормально работал, но у него это всё никак не получалось. Наконец, бросив в отчаянии отвёртку, он положил ладонь на лоб и замер, как замирают теоретики над слишком сложной задачей.
– Миша, сделай что–нибудь! – Умоляюще произнёс стоящий над ним на сцене с гитарой наперевес лидер школьной группы Тарас Зимкин, у которого от волнения и стресса на верхней губе и носу выскочили бисеринки пота:
– Через пол –часа народ запустят, а у нас усилитель не работает!
– Ну и что? Ко второму подключим, там два входа, – часто заморгал в ответ на его слова Микки. Он всегда быстро моргал, когда рядом с ним кто –то терял терпение.
– Ты обалдел? – От возмущения закричал фальцетом Зимкин. – Чтоб бас с «Йоникой» из одной колонки шли?! Да там такая каша будет, не то, что народ, что сам чёрт музыки не услышит!
– Что же я могу сделать? Он живёт своей жизнью, со мной не советуется! – Показав на усилитель, снова часто заморгал Микки.
– Найди где -нибудь лампу, Миша! – Заорал уже Зимкин. Вообще –то он мог в самые критические запросто мог впасть с истерику. Не лучшее, кстати, свойство для полководца.
– Да где я тебе её сейчас найду? – Ещё пуще заморгал Хомяков, сразу став похожим на испорченную лампу.
– Где угодно! – Сжав покрепче гитару и сделав в его сторону поклон, с красным от натуги лицом, прохрипел Зимкин. – Мне всё равно. Хоть в директорском кабинете!
– Слушай, а это ведь идея! – Микки перевёл взгляд с Зимкина на своего друга, бас- гитариста Лео, а потом ещё на Ва Жировских, который всё это время, стоя в уголке и поглядывая на них обоих, отрабатывал сольный проход на гитаре.
Подскочив со стула, Хомяков крикнул:
– Эврика, чуваки. Знаю! Ждите, сейчас вернусь!
Он побежал, уже почти дойдя до дверей, снова вернулся, схватил из ящика под столом отвёртку и, сказав:
– Минут десять порепетируйте на неподключенных. Я скоро.
И на всех парах помчался к выходу.
В это время директор школы и по совместительству мама Тараса Зимкина Людмила Александровна Зимкина выходила из своего кабинета в сопровождении завуча Марии Ивановны Сутуловой. Они обе торопились на расширенный Педсовет, где должны были, кроме всего прочего обсуждать вопросы предстоящих школьных экзаменов у выпускников, а также поведение отдельных учащихся, которые позволяли себя прогуливать в преддверии экзаменационной поры.
У входных дверей школы они вдвоём на минутку задержались, привлечённые шумом толпы молодёжи на улице, нетерпеливо ждущей, когда их запустят на школьный танцевальный вечер.
– Ваня, смотри, чтобы не было пьяных! – Крикнула она на ходу старшему из ребят, дежурившему у входа, парню атлетического сложения по фамилии Лихолетов.
– Не волнуйтесь, Людмиласанна, с запахом никто не пройдёт. – Отозвался Ваня, школьный силач и любимец учителя физкультуры. – А когда их уже можно будет уже впускать то?
– Давай минут через десять, – посмотрев на часы, сказала директор. Потом, обернувшись к завучу добавила:
– Не понимаю, кто придумал эти вечера? Была б моя воля, я бы их запретила!
– Ой, не знаю, Людмила Александровна, если запретить, они, думаете, себе тогда другого развлечения не найдут? – Спросила ничуть не более либеральная, но куда более предусмотрительная Мария Ивановна:
– Да прямо в ближайшем подъезде, может быть, даже вашем. У меня вот тут недавно прямо такое устроили, ужас…Я иногда, знаете, когда лифт сломается, по лестнице иду, так господи, чего ж там только нет – и бутылки, и окурки, и лужи, простите за такие подробности! Чем так, пусть уже лучше приходят в школу и танцуют на глазах у всех!
– Это да, с такими доводами не поспоришь, – с серьёзным видом кивнула Людмила Александровна.
На улице в это время, переминаясь с ноги на ногу, и с нетерпением поглядывала на школьные двери, дымилась паром толпа молодёжи. Падал снег. Поглядывая сверху вниз, нецензурно кричала на толпу ворона с дерева.
Справа от школы белела запорошенная уже первым снежком спортивная площадка с понуро висящими на щитах баскетбольными кольцами, козлом для прыжков, и гимнастическими брусьями. Какие –то подростки у леса, нахохлившись и вибрируя от холода, гоняли по кругу окурок, ёжась при порывах ветра и воровато поглядывая по сторонам.
Стоял ноябрь, с самого утра воздух замутился туманной сыростью, а небо затягивалось промозглой хмарью. Неуютно и тускло горела под школьным козырьком вмурованная под толстое стекло овального плафона лампа. В такую погоду хотелось зайти в тепло и долго оттуда не выходить. Но перед этим неписаный закон требовал до посинения губ и носов стоять перед закрытой дверью на холоде и ждать, чтобы заработать на это право.
– Чего они там тянут? – унылым голосом спросила одна девушка другую, шмыгнув носом. –Так же и околеть можно!
– Не знаю, – выдав зубами дробь, ответила ей подруга.
Подруге было лет пятнадцать, не больше. На ней была куртка из кожзаменителя, почти не греющая, но зато выглядящая модной. Из-под неё наружу выглядывал рыжий хомут вязаного свитера. Тот же свитер выглядывал и из рукавов куртки, раструбы которых девушка, шмыгая от холода носом, то и дело вытягивала, чтобы спрятать в них озябшие, посиневшие от холода пясти рук. Голову девушки украшала морская зимняя форменная шапка с кокардой вместо краба. Пальцы её, не развитые, с коротко постриженными, покрытыми голубым лаком ногтями, были унизаны дешёвыми из пластмассы кольцами и перстнями из нержавеющей стали.
Из-под куртки сзади у неё виднелся эрзац синих отечественных джинсов той заурядной марки, которые в отличие от настоящих никогда не «тёрлись», не меняли цвета, а лишь безобразно вытягивались, превращаясь со временем в нечто бесформенное. На ногах у девушки белели кеды, глянув на которые любой и не беспочвенно мог начать крутить пальцем у виска, потому что в холод такие кеды не грели, а напротив охлаждали, впрочем, большинство сверстников девушки отнеслись бы к такой обуви вполне снисходительно, учитывая общий низкий уровень жизни и зарплатный минимум.
Ответив подруге, и одновременно с этим снова выдав зубами дробь, которой бы позавидовал наверно сам Джон Бонэм из «Лед Зеппелин», девушка посмотрела на подругу и слабо улыбнулась. Подруга тоже улыбнулась ей в ответ, плотнее прижав к щекам воротник пёстрого габардинового пальто, какие охапками продавались в Детском мире по цене сорок пять рублей за штуку, натянула на уши связанную какой -то бабушкой шапочку, из купленной за пятерик ровницы на рынке, и одновременно закопав нос в мамин мохеровый платок, который, надо сказать, в таких погодных условиях был вообще совершенно бесценной вещью:
– Холодно, атас!
Пробормотала девушка, едва сдерживая дрожь.
– Блин, да вечно у них всё в последний момент! – Стукнув тоже зубами, сказала их третья подруга, черноволосая, приземистая и крепко сбитая, с мощными, как у борца сумо руками. У девушки были узкий лоб, узкие глаза, узкие брови, узкая переносица, от которой вырастал широкий нос в форме седла, выпуклые губы, двойной подбородок и толстые, как осенние яблоки, щёки. Звали её Римма.
Одета Римма была в косуху из кожзаменителя табачного цвета, маловатую ей по размеру, из -под которой мощным тараном выпирали две боевые торпеды не по возрасту развитой груди. Под косухой у девушки ещё был свитер бледно -сиреневого цвета с горлом типа «хомут». Шапки у неё не было. Вместо этого на голове возвышался начёс, который она без конца взбивала красными от холода пальцами, проверяя, не опустился ли он вниз, но добиваясь этим, как часто бывает в сырую погоду, прямо противоположного результата. Снег всё шёл, а посушить волосы было негде.
Ходить в то время без шапки зимой было особым шиком, но отважиться на это могли далеко не все, а только «очень крутые» и «совершенные оторвы», к числу которых девушка себя видно причисляла. Снизу она была одета в чёрную юбку с разрезом посередине, из-под которой виднелись, как у многих в это время года, толстые шерстяные рейтузы.
Рейтузы в те времена не просто грели, а были ещё и своеобразной страховкой от проникновения шальных мальчишеских рук, которые, дай им только волю, обязательно к тебе лезли, особенно если кавалер перед этим выпил пару глотков портвейна. Вообще –то обычные рейтузы продавались в магазине с резинкой на поясе, но эти были усовершенствованы. Вместе с резинкой в паз тут была ещё вставлена толстая верёвка, которая завязывалась на поясе узлом. Мало кому из представителей мужского пола удавалось найти этот узел и развязать его.
Девушка без шапки время от времени одёргивала юбку то ли боясь замёрзнуть, то ли не желая ещё больше оголить толстые, похожие на оковалки ноги, облаченные в эти мглистого цвета шерстяные рейтузы. Она всё время шмыгала носом, вытирая его то и дело манжетой куртки.
– Оделась, главное, блин, как в кино. – Ворчала она, выпуская пар изо рта и поглядывая на двери.. – Думала, сразу пустят.
– Да, ты, Риммк, вечно прямо как будто сейчас лето на дворе выступаешь…– захихикала более удачливая в плане одежды её подруга. – В лёгком весе!
Обе девушки, и та, что в шапке с кокардой и та, что в габардиновом пальто, зашлись тихим, как пламя свечки, вымученным смехом.
– А чего побаиваться -то, – глядя в сторону и тем показывая, что она не желает стать предметом насмешек, шмыгнула носом Риммка. Но, видя, что подруги продолжают, дрожа хихикать, решила окоротить их, заявив громко, но не настолько, чтобы к ним стали поворачиваться:
– На себя бы посмотрели! Кикиморы болотные! Закутались, как бабки, а всё туда же – на танцы они, блин, собрались!
Девушки, прямо как колокольчики на ветру, зашлись снова тихим душевным хихиканьем, и, пошмыгав после этого носами, снова устремили свой взор на школьные двери, которые пока ещё оставались закрытыми.
У самых дверей школы в это время тоже толпился народ. Некоторые старшеклассницы там были в дублёнках, что позволяло им прийти раньше и ждать с комфортом. Возле них приплясывали мальчики, хорошо и даже модно, но будто специально не тепло одетые, в драповые полупальто, короткие шарфики и вязаные шапочки. Это были мажоры. К их одежде вопросов не было, потому что все понимали, одеты они так вовсе не от бедности, а просто у них был такой форс. Звали таких мальчиков в школе «голубки». С ударением на последний слог.
Стоять на холоде в лёгкой одежде, делая вид, что тебе чертовски весело, был способен далеко не каждый. А если это удавалось сделать к тому же изящно и красиво, то девушки в дублёнках начисляли за это дополнительные баллы, поскольку они были нормальными и понимали, что стоять на холоде в летних полуботинках, которые промерзают насквозь через минуту, после того, как вы них выйдешь, было своего рода подвигом.
Иногда какой–нибудь из юных мажоров, поворачивался к толпе, заполонившую плотно весь школьный двор и начинавшую рассеиваться только где –то у его границ, там, где уже росли деревья и начинался школьный сквер, окидывал её взглядом, а потом, похвалив себя в очередной раз за то, что он раньше всех занял очередь к школьным дверям и теперь него есть все шансы попасть на танцевальный вечер, с довольным видом снова отворачивался.
В группке ребят, стоявших под самыми ступенями, возле бетонного куба, служившего чем –то вроде возвышения, тоже считали, что их шансы попасть на вечер весьма велики.
– Пруня, а сегодня дискотека или группа? – Покосившись на подпрыгивающих от холода девушек в дублёнках, спросил один из тех, кто стоял у возвышения-куба и пришёл к школе сразу вслед за мажорами.
Спрашивал это голубоглазый увалень с добрым лицом, рыжий, веснушчатый и с носом картошкой. Фамилия его была Мыхин. Звали его Коля. Коля Мыхин был полной противоположностью тому, у кого он спрашивал – Пруни.
Пруня было прозвище Сигизмунда Прунского, наполовину еврея, наполовину поляка. На голове у Пруни красовалось целое воронье гнездо чёрных, спутанных волос. Был он коренастым, некрасивым, короткошеим, карикатурно губастым, с хмурым, вечно недовольным лицом, мясистым, даже чересчур носом и стопами, размера наверно пятидесятого, которые он широко расставлял в стороны, когда ходил, да и когда стоял тоже. На Пруне были те же советские синие джинсы с отвисшим задом и чёрная удлинённая куртка из кожзама, которую он носил зимой, весной и осенью. На затылке у Пруни красовалась чёрная вязаная шапочка с рисунком, делавшей её похожей на татарскую тюбетейку или еврейскую кипу.
– Группа. А, может, нет. Чёрт его знает. – Чавкнул он глухим с хрипотцой голосом. Сказав, Пруня замолчал с недовольным видом, покосившись на Мыхина. Чего, мол, ерунду спрашиваешь? Зайдёшь и сам всё увидишь.
Пруня и Мыхин были завсегдатаями на школьных вечерах. Куда бы кто -то не пришёл, он всюду встречал эту парочку. Не запомнить их было невозможно. Один всегда стоял с таким весёлым и счастливым видом, будто его только что объявили победителем Всесоюзной лотереи. А другой рядом с ним вечно был хмурый, недовольный, с тёмным, как у сарацина лицом – делает же таких природа!– и выражением на нём, будто ему поручили объявить о неплатёжеспособности всех вокруг, кроме него и его приятеля.
– Так группа или нет? – Выдержав приличную паузу, опять спросил Пруню рыжий. У него была такая привычка – задавать одни и те же вопросы, будто он во что бы то ни стало хотел разозлить своей тупостью. И Пруня часто и реагировал на это так, будто у него сейчас сдадут нервы от непонятливости друга:
– Группа. – Буркнул он.– Или нет. Чего ты меня спрашиваешь? Я что тебе– справочное бюро?!
Однако ещё через паузу, он снисходительно добавил:
– Вообще-то я вчера слышал, что группа. Причём новая. Руководит Тарас Зимкин, между прочим, мой сосед по дому.
Мыхин, перестав топтаться, повернулся к Пруне и посмотрел на него так, как конструкторы смотрят на вошедшую в их бюро кассиршу из бухгалтерии – без симпатии, потому что до зарплаты ещё далеко, но с уважением.
– Погодите, это тот, у которого папу Авангардом зовут? – Вклинился вдруг в их разговор прилежного вида очкарик, явно не мажор, потому что на нём были тёплые ботинки и пальто с цегейковым воротником, да плюс ещё шапка из кролика. Кажется, очкарик учился играть на гитаре, потому что пока он стоял он только и делал, что отбивал на холоде такт ногой, мыча при этом что -то про себя и, «беря» баре-аккорды то на груди, то на плече или локте в огромных на два размера больше с папиной руки перчатках.
– Да, точно, который оркестром у нас в Летнем парке дирижирует. – Не глядя на очкарика, а, вернее глядя строго перед собой, нехотя ответил Пруня. Он не любил, когда чужие встревали в их разговор.
– А как называется команда? – Спросил «очкарик», сунув свою голову через плечо Прунскому.
– Не знаю. – Отодвинул его голову рукой обратно Пруня.– Говорят они Битлов лабают. Я хочу послушать.
Всем своим видом Пруня показывал, что он не из тех, с кем запросто можно свести знакомство. Поняв это, парень отстал и больше не задавал ему вопросов.
– Правда что ли Битлов? – Обрадовался Мыхин. – Я слышал, как они репетируют. Пол -часа под окнами актового зала как -то раз простоял вместо химии– ух, вот классный у них солист. Лео его, кажется, зовут. «Чайлд ин Тайм» пел фальцетом, так здорово, от Иена Гиллана не отличишь!
– Трактор ты рыжий! – Глухо пожурил друга Пруня.
– Чего это? – Обиделся рыжий.
– Да ничего. Гиллан – звезда «Дип Пёпл», солист известной рок –группы. А этот визжит, как порос и толку никакого, нашёл с кем сравнить!
Огорчённый жёсткой выволочкой его знакомого, рыжий замолчал, отвернувшись и начав смотреть в другую сторону. Пруня, глянув на товарища, чмокнув, тоже отвернулся и замолчал с недовольным видом. Они часто ссорились и также часто мирились.
–Нет, он хорошо голосит, – повернувшись опять к Пруне, будто ничего не случилось, попытался настоять на своём рыжий.
Пруня отмахнулся от него, как от назойливого овода, сделав недовольную мину. Ещё один стоящий рядом с ними, но как –то отдельно, молодой человек с угреватым лицом, в коротенькой куртке, сшитой явно в ателье и таких же сшитых на заказ брюках, впервые, похоже, здесь оказавшийся и прислушивавшийся всё это время к их разговору, услышав знакомое английское название, выглянув из –за Мыхина, спросил обоих друзей, с явным намерением тоже влиться в беседу:
– А они чего «Дип Пёпл» сегодня будут лабать? Вот круто! Я бы очень хотел послушать…
– Ещё один дебил, -едко прокомментировал Пруня, чмокнув губами и посмотрев на Мыхина, будто говоря этим: что поделаешь, есть ещё такие в нашем городе, надо с этим мириться.
– Какой Дип Пёпл? – Не поворачивая головы, проворчал, глядя перед собой, Пруня. – Песни советских композиторов не хочешь? В лучшем случае «Битлз», да и то вряд ли…
Он всё –таки покосился на спросившего.
– А-а…-разочарованно протянул угреватый и отошёл чуть назад.
– Вот те и «а-а…»! – Не обернувшись, посмотрел прямо перед собой Пруня.
Рыжий от после этого их разговора весело заулыбался. Ему нравилась манера приятеля гундеть в нос и быть вечно недовольным, он воспринимал это, как некую особую манеру общаться друга и в тайне гордился им.
Угреватый, отойдя на шаг от Пруни, замер там с таким видом, будто его не поняли и спросить он хотел совсем другое, но больше уже тоже ничего не спрашивал.
Падал пушистый снег. Угрюмо и безрадостно плыли по холодному небу серые неприветливые тучи. Голые ветки деревьев, будто солидаризируясь с молодёжью на школьном дворе, сжались и словно подобрались, не в силах противостоять холоду. Откуда –то из глубины школы иногда доносились резкие, но в то же время пленительные барабанные дроби и следом за ними ещё звонкие, бьющие в самое сердце звуки креш-тарелок.
– Ну, когда они уже…– не договорив, захныкала от нетерпения одна из девушек рядом, притоптывая ножкой от холода.
В этот момент петли школьных дверей, наконец, скрипнули, одна из половинок распахнулась и властный голос Ивана Лихолетова из предбанника сказал:
– Проходим по одному. Не напираем!
Директор школы Людмиласанна и завуч Мария Ивановна обернулись как раз в тот момент, когда разноцветная толпа за их спинами с радостными лицами хлынула в рекреацию школы, на ходу раздеваясь, подкрашиваясь, отирая платочками с лиц мокрый снег и поправляя воротники. Девушки тут же начали поправлять причёски, парни от них не отставали и перед вскоре единственным большим зеркалом в холле, выстроилась целая очередь.
Одни прихорашивались, другие в этот момент что -то искали в своих косметичках из дерматина или джинсовой ткани. Третьи с замиранием сердца прислушиваясь, к аккордам электрогитары, и звукам «Йоники», доносящимся из актового зала. «Блин, вот клёво, что сегодня группа, а не дискач этот убогий!», донёсся шёпот одной из девушек, ожидавших своей очереди к зеркалу.
– Я просто обожаю, когда живая музыка! – Поддержала её подруга. – Дискотека, это всё –таки не то…
– А мне всё равно, – сказала третья, которую они не знали. Видимо она пришла из другой школы. Тогда это было нормально. – Лишь бы музыка была приличная.
– Мне тоже всё равно, – добавила стоящая к ним боком некая четвёртая девушка, тоже им незнакомая. – Не обязательно даже западный музон.
– Почему? У наших есть тоже очень классные песни, – возразила первая, которая обожала живую музыку.
– Это какие, например? – Брезгливо спросила обернувшаяся к ним с модельной внешностью девушка, которая, как все остальные модницы пришла без шапки и теперь безуспешно пыталась поднять на первоначальную высоту припорошенный снегом начёс.
– Пугачёва. Что, разве нет? – Спросила третья, чужая, которой «было всё равно»:
– «Всё могут короли», «Арлекино!».
Девушка с модельной внешностью пожала плечами, ничего не ответив. Ведь Пугачёва – да, это был аргумент, против Пугачёвой не попрёшь.
– Ну, вот только Пугачёва и всё, а под остальных не потанцуешь, – сказала модница, отходя от зеркала и оставшись как видно довольной своей причёской.
Толпа в дверях всё напирала. Группа атлетов на входе во главе с Ваней, применяя мускулы, как могли, сдерживали натиск. Кто –то всё –таки прорывался. За ними тут же отправлялась погоня. Ослабленная числом охрана на входе, тут же пропускала новую порцию желающих попасть на вечер. И ещё. По одному или целыми группами. И вскоре уже проверка на входе напоминала не фейс контроль, а игру взапуски или «оседлай слона».
В это время воспользовавшись столпотворением в рекреации, Микки Хомяков незаметно пронырнул в директорский кабинет, который находился в дальнем конце за раздевалкой на первом этаже. Через минут десять он вышел оттуда, зажав что-то в кулаке, который он держал в кармане. Прибежав в актовый зал, он, крикнул руководителю группы Тарасу Зимкину: «есть!», затем вытащил из кармана лампу, вставил вместо сгоревшей в усилитель и, подмигнув, своему приятелю бас –гитаристу по прозвищу Лео, сказал:
– Сейчас попробуй!
Лео ударил по струнам. Из колонки донёсся мощный, властный и низкий, как набатный колокол, звук.
– Ура, Микки! Где лампу взял? – Радостно спросил Лео.
– Где взял, там уже нет, – с пафосом ответил Хомяков.
Несмотря на все предупреждения дежурившей у входа атлетической секции, толпа, тем временем, продолжала напирать и вдруг, прорвав оцепление, хлынула в холл. Спортсмены из школьного кружка штангистов старались изо всех сил, чтобы сдержать натиск. И, в конце концов, им удалось это сделать, хотя часть нелегалов всё же просочилась. Что поделать, всем хотелось попасть на вечер!
«Меня, меня пусти!», доносилось отовсюду. Ваня кивал в ответ на эти реплики либо отрицательно качал головой. И отвергнутые с растерянным видом вынуждены были отойти в сторонку. Тех, кого пропустили, с радостными лицами устремлялись вперёд.
Тут придётся сделать отступление и сказать кое-что, что непременно разрушит возникшее у читателя недоверие к сказанному. Ибо, как это рваться в школу? Да вы с ума сошли! Ведь можно пойти в клуб…Что вы, какие в советское время клубы! Да просто громкая музыка из колонок и то являлась чудом! А уж живая… Вы не жили, если не знаете, как ёкает сердце подростка при первых аккордах электрогитары! На школьный вечер с живым ансамблем нахрапистому советскому ученику попасть было труднее, чем отступающему белогвардейцу на последний крымский пароход. "Ваня!", махали рукой из толпы невозмутимому юноше с комсомольской внешностью, стоящему в дверях. "Ванечка, ну, пожалуйста, ну, плиз»!
И Ваня, подняв руку с напряжённым указательным пальцем, покровительственно тыкал в сторону чьей -то головы. И толпа моментально расступалась, уступая дорогу счастливчику. А какими таинственными были вечером коридоры школы! Как заговорщически выглядели в туалете группки ребят, куривших по очереди сигарету и гоняющих по кругу бутылку портвейна! Наказание было суровым. Вышедших из туалета тут же задерживали окриком: "а ну-ка, стой!", и четверо больших ребят во главе с директором начинали обнюхивать нарушителей. "Дыхни!", следовал приказ. Задержанный, пунцовый от смущения восьмиклассник Дима Корнилов по прозвищу Корень по давно отработанной схеме резко вдыхал в себя.
– Что –то я не поняла сейчас – немного растерянно начинала оглядываться в поисках надёжных свидетелей директор, – ты меня что дурачишь, Корнилов? На меня дыхни, пожалуйста!
И после того, как преступление было доказано, уже следовал приговор: "этого на выход! «И этого тоже!", доставалось и его брата Корнилову Лёше. Были, конечно, такие, кто пытался убежать, но их хватали за плечи, встряхивали, как лабазный мешок и волокли в сторону выхода. "Иван, этих больше не пускать", распоряжалась директор, указывая на новую группу нарушителей. "А я их и не пускал", удивлённо разглядывая задержанных, басил Ваня. "Что?", поднимала бровь директор, "Лёва!", поворачивалась она к очередному из силачей, ну -ка, проверь все окна на первом этаже! И в туалетах!". "Хорошо, Людмиласанна", кивал Лёва, устремляясь с высокого старта по коридору.
Что касалось музыкантов, игравших на вечере, то тут мы собой гордились. Мы, это я –бас -гитарист Леонид Аръе, по прозвищу Лео, мой друг гитарист Вадик Жировских по прозвищу Ва, Витя Эгер, наш клавишник, барабанщик Серёга Кротов, по прозвищу Сюзи Кротофф, названный так в честь Сюзи Кватро из-за длинных светлых волос, руководитель нашего ансамбля и сын директора школы Тарас Зимкин, и конечно, наш бессменный техник и мой лучший друг Микки Хомяков.
Так вот, не поверите, но на нас ходили смотреть, как на какого –нибудь Джимми Хендрикса в Айове! Честно, некоторые приезжали посмотреть на нас даже из других районов. Хоть это прозвучит и невероятно, но у нас были свои поклонники! Вы понимаете, что это значит? Конечно, мы не могли ограничиться советской эстрадой. Поклонники от нас ждали новых хитов, и мы их давали! Начинали мы обычно с песен про Комсомол, продолжали со"Звёздочки моей ясной" скромной "Вологды", а ближе к вечеру растлевались до "Fly, Robin, fly" «Сильвер Конвеншн», «Do you remember" "Слейд" и "Needles and pins" группы «Смоки». Вот и в этот раз мы тоже должны были начать неброско, зато на финал припасли такие бомбы, как «Now give me money», Битлз, «Venus» группы «Шокен блю», которую большинство знали, как «Шизгарес» и ещё одну вещь группы «Суит»…но об этом ещё потом.
Вы уже поняли, что весь наш план чуть не испортила сгоревшая не вовремя лампа. Но теперь, когда Микки нашёл таки лампу и усилитель заработал, о-о…Вы когда –нибудь видели столько мерно вздымающихся и опускающихся алых парусов в одной гавани? Грин бы повесился! Что поделать, если в универмаг завозили алые женские батники, то они были у всех!
Девушки в одинаковых шёлковых сорочках, купленных в одном и том же магазине по одной цене, но, правда, в разных шейных платочках, как волнующееся пёстрое море, заполнив пространство у сцены, тихо переговаривались между собой, кидая будто невзначай любопытные взгляды на сцену и стоящую на ней пока ещё безмолвную аппаратуру, гадая, где же сейчас находятся музыканты.
А мы в это время, сгрудившись за бархатной, цвета ядовитой зелени портьерой, закрывавшей сцену, стояли, кусая ногти и думали: вдруг сейчас пойдёт что -нибудь не так, опять сгорит лампа или вообще что –нибудь сгорит? Но подходило время начинать, и к нам за кулисы заглядывала смеющаяся физиономия председателя Совета дружины нашей школы Светы Коляды.
– Готовы, ребята, можем начинать?
Мы, переглянувшись, нервно кивали. Улыбнувшись на это, Света на время исчезала, давай ещё нам минутку побояться. Но ровно через минуту со сцены доносился её голос, усиленный микрофоном:
– Выступает вокально –инструментальный ансамбль «Сезон»!
Раздавались аплодисменты. И мы выходили.
Надев бас – гитару на шею, я окидывал взглядом пространство под сценой, сразу безошибочно выделяя из толпы ту, с которой уйду, когда вечер закончится. Её звали Анфиса. О, это была гордая девушка, она ещё ни разу не дала себя потрогать. Как смотрели её глаза из -под накрашенных ресниц! Как дорого отливала платина её волос! Как волнующе вздымалась уже по-женски оформившаяся грудь в алом батнике. «Сегодня или никогда», думал я, улыбаясь ей.
Зал был давно переполнен. Но народ всё протискивается в зал. Откуда они все берутся, думал я? Ведь город наш очень маленький… Какие –то типы с пиратскими лицами зашли и, заняв место возле окна, начали переговариваться. Они одеты не по- городскому, в свитера и грубые ботинки. У них широкие бакенбарды, как у деревенских, волосы топорщатся.... Вообще –то деревенских запрещено было пускать. Как же Ваня их не заметил? Пролезли наверно как –то. Не дай бог будет заваруха!
– Раз, два, три –и! – Отсчитывает Тарас и мы начинаем вечер с песни Пахмутовой на слова Добронравова «Любовь, комсомол и весна». Надзирающий за нами учитель труда Иван Петрович Солодовников довольно закивал головой в такт к музыке и, постояв немного, начал потихоньку пробираться к выходу, чтобы уйти в свой кабинет, расположенный прямо за стеной актового зала и сесть там, готовя учебные болванки на следующую учебную неделю. Стало быть, у нас есть добрых два часа! Опасаться его появления, мы по опыту знаем, не стоит. Ведь в кабинете Ивана Петровича слышно почти так же, как здесь, поскольку стена актового зала имеет слуховое окно.
Едва Иван Петрович уходит, молодёжь начинает вскидывать руки с выставленными вверх двумя пальцами. При учителях так делать нельзя. Это называется «танцевать развязно». Любой педагог может подойти и сделать замечание. При повторном замечании тебя могут вывести из зала. Просят обычно это сделать того же Солодовникова. Иван Петрович в недавнем прошлом боксёр, чемпион области в полутяжёлом весе. Ему вывести кого -нибудь ничего не стоит. Однако когда его нет, каждый танцует, как ему нравится.
Многие ребята ходят к Ивану Петровичу в секцию бокса в один из спортивных клубов города. Поэтому за дисциплину на вечере Солодовников спокоен – его ребята и за порядком присмотрят, и сами дисциплины не нарушат. Уход Ивана Петровича к себе в кабинет что-то вроде аванса доверия ученикам: мол, посмотрим, как вы без меня. Мы с Хомяковым тоже одно время ходили к Ивану Петровичу на тренировки, но ещё до того, как стали увлекаться музыкой.
На тренировках мы с Микки смеялись и перемигивались, потому что воспринимали всё несерьёзно. Когда много лет спустя я увидел в одном американском мультике миньонов, таких жёлтеньких цыплят, я понял: вот, это точно то, что мы из себя тогда с Микки представляли.
Как –то раз нас с Микки поставили друг против друга в спарринге. За весь бой я ударил Микки раз двадцать по рукам, которыми он загораживался, а по лицу не попал ни разу. Микки же по мне один раз попал в глаз, но не перчаткой, а шнурком от перчатки, который он не аккуратно завязал перед боем, насмешив этим всю группу.
Зато мы обожали слушать лекции про теорию боя, которую Иван Петрович читал перед занятиями. Рассказывал он про бокс очень смешно:
– Смотрите, – говорил он, – если соперник, атакуя вас, вдруг споткнётся и начнёт на вас падать, что вы должны сделать, как настоящий комсомолец? – Спрашивал он. Мы пожимали плечами. Не дожидаясь ответа, Иван Петрович объяснял:
