Я подошёл к книжному. Курт придвинул за ночь свои тома вплотную к стеклу и теперь вместе с Чеховым они распластались вдоль третьей полки. Что-то задумали. ВВ будто бы не шелохнулся, но я не мог вспомнить какая книга стояла первой в ряду у него. Янгфельдт или Быков? Помню красная. Не поменялись ли они местами? Похоже, ВВ в деле, готовят побег. Я подвигал шкаф, пытаясь выволочить его и закрыть им окно в другой комнате и промок как будто бежал марафон. Резкая слабость опустила меня на диванчик рядом и я снова принял положение лёжа с упором ступнями с двери шкафа. Оттуда, снизу, было однозначно понятно, что и Маяковский провёл манёвры. Они все сговорились выйти и обрушиться на меня. Пот, вышедший из моей кожи при попытке перетащить шкаф ближе к коридору вызвал какой-то ионный дисбаланс. Меня стало трясти. Соль вышла на футболку, а водица осталась внутри, в сердце, в кишках, и теперь меня знобило и корячило. Преодолевая слабость промокашки я дошёл до холодильника и выпил драгоценный запас минерализованных «Ессентуков». Тряска прекратилась, но холодный напиток тут же инициировал позыв в туалет. Внутренняя холодная вода без долгих кишечных заворотов провалилась сразу на дно. Вся эта жара, с её расстройствами, головной болью, диареей и убитыми биоритмами побеждала меня. Похоже в плен брать не собиралась. Я погибну в окопе туалета или дивана утонув в собственном поту. Прорасту ромашкой с маленькими чёрными жучками на цветах. После туалета ноги вернулись к охране книг, а веки понемногу сомкнулись и мне привиделся лихорадочный сон больного ребёнка. Что-то неуловимое про таз, на стенках которого были следы зелёнки от купания малыша с пятном антисептика на пупке. Что-то про плавающий градусник в форме бледно-зелёного ошпаренного крокодила и недоверие к рукам, проверяющим температуру воды. Кто-то тёплый и мягкий как шарф в этой воде. Но после, снова, как и каждую ночь, улыбающиеся лица патриотов, кресты и латинский алфавит. Я проснулся.
Обедом стал сначала обожжённый, как молодец в сказке, ныряющий в кипящее молоко, а затем остуженный в холодильнике «Роллтон». Со вкусом шкурки сырокопчёной колбасы. Со вкусом канцерогена животного происхождения. Что-то подсыпано китайскими веганами для искоренения всея мясоедов святой страны. В бульоне одиноко плавал один нут и одно жировое пятно. Они были как две колониеобразующие единицы и я принял из внутрь своей питательной среды. Положил ложкой в свой мясной агар рта. Заплесневелая корка игристого хлеба, с пузырями почти как у настоящего «Бородинского», напомнила мне, что сегодня собирался выйти в сад при свете чтобы проверить больные розы и всякую прочую гортензию. Из-за режима день в доме, ночь на воле, с минимумом светового шума, подзапустил те растения, что не давали полезных плодов. Одной воды для радости им не хватало. В их пирамиде потребностей стояло ещё и болеть. Мятную хвость удалось победить довольно легко. VPN подсказал, что всего-то и нужно этим экзотическим кускам красоты, что попрыскать их на ночь содой. Длинноножик ушёл после нескольких обработок специальным мылом, что в избытке было запасено ещё до начала Определения. Удобный сифон я сохранил. Может налить в него спирт и протирать какие-то важные шестерёнки в машине жизни? Последняя болезнь – тлябля – оставалась некупированной. Сегодня предстояло оборвать полубольные полу иссохшие листья, окучить, мульчировать, побрызгать каким-то универсальным ядом из кладовой. На его банке были через запятую перечислены все возможные патогены растений. Этот чудо-раствор, судя по явно лживой инструкции, смог бы избавить нас даже от коронавируса и коррупции, произведи мы его в промышленных масштабах, скажем, вместо танков. Тлябля, у тебя нет шансов. Я иду.
Мне нравится, когда есть понятная инструкция о неотвратимости гибели всего живого. Такое надо на заборах печатать. «Роллон» не дал много сил, но обманул мозг, что ноги и руки сыты, и ими можно безбожно управлять нервами, сгибая и разгибая по очереди. В начале заката, укрывшись от возможного ожога дополнительной длиннорукой футболкой, я работал в саду. Выдыхать приходилось через рот чтобы сдвинуть пласт горячего воздуха. Через нос не получалось, нужна была вся сила диафрагмы. Трава местами выгорела до степени вулканического стекла. Только деревья, пьющие вёдрами из моего колодца, ещё не сдавались. Мне пришло в голову, что по живым деревьям меня можно вычислить с улицы глядя в щель ворот. Действительно, жара убивала всё, с чего вдруг именно на этом участке, неосвещенном и обесчеловеченном, деревья хорошо себя чувствуют? Может и тлябля должна остаться как алиби? Такая логика поглотила мои последние силы и я сел на треснутую землю опершись на сарай. Закат находился у меня слева и я был рад, что не придётся видеть большую часть терракотово-артериальной мазни неба. Небо, которое уводило ненавистное солнце в какую-то другую сторону чтобы убивать людей и траву там. Чтобы ни говорили по радио, эта жара была связана с Определением. До войны, до всей этой возни, жара летом была игрушкой, капризом, редко врагом на неделю. Но не богом смерти, как сейчас. Что-то там они натворили своей доброй волей, что-то пошло не так с этим закрытием ЗАЭС.
Двадцать девять. После завершающего кашля огнемётом солнца на верхушки деревьев наступил синий час. Птицы умолкали. Заткнулась кошмарная сойка, гаркающая как ангел мести. Вот уж не тем достались красивые синие перья. Пёс пришёл и тыкал меня носом, чтобы я снял велосипедный замок и дал ему покататься на тачке. Подожди, пёс, вот небо станет фиолетовым и мы оба начнём смелее перемещаться по участку. Я подобрал ноги и попытался встать в сторону колодезного насоса. «Роллтона» во мне оставалось на минимум движений. Темнело небыстро. Температура не спадала. Всё за чтобы я ни взялся после полуденного пекла – шланг, дверная ручка, ведро – всё обжигало. Предметы не могли отдать тепло во внешнюю среду потому что воздух вокруг них был такой же банный, массив его не двигался, не уносил бешено трясущиеся переполненные энергией молекулы. Воздух везде и одновременно был одинаково грузным и напалменно-пламенным. Я вернулся на пару минут в дом найти ключ от мастерской и вышел в уже чёрный двор.
Вышел наружу и застыл на месте. В более светлом, чем земля небе, что могло ещё ловить какие-то блёстки луны или звёзд, а может горящих где-то городов, в этом небе над моим участком висела дрянь. Она появилась неслышно и не улетала. Была довольно крупной и явно меня видела. Пса рядом не было, кажется его глаза показали искорку под сараем. Умная псяка спряталась. Я медленно стал отступать к дому и дрянь чуть снизилась, и подлетела в мою сторону. Контур её был необычно толстым, дрянь не пустая. На мне была чёрная кенгуруйка и штаны, как что в темноте дрянь скорее всего различала только моё лицо. Я сделал один медленный шаг назад, дрянь ещё снизилась и подлетела на тот самый шаг. Заходить в дом? Может она только этого и ждёт чтобы сбросить что-то на дом со мной внутри. Нет, дом мне дорог. Я побежал в сторону деревьев сделав неожиданный зигзаг у недостроенного забора. Дрянь осталась за спиной, но ожила, зажурчали моторчики, появился какой-то писк и она, набрав высоту, погналась за мной. Коснувшись первого крупного ствола, я стал случайно менять направление, бежать от дерева к дереву и сильно поцарапался о ветку в темноте. Дрянь зажужжала сильнее и ей пришлось ещё подняться чтобы не влететь в рощу. Я бежал несколько минут и замер у мощного ствола, пахнущего сосной. Натянув на пол-лица свою кенгуруйку я пытался понять где висит дрянь. Жужжало еле слышно. Сердце моё стучало громче моторчика в небе. Скорее всего дрянь меня потеряла. Будет ли бросать наугад или полетит к дому? В рощу бросать для меня не страшно, дерево защитит. Тут меня испугало прикосновение чего-то к моей опущенной руке. Я вздрогнул как от электричества. В ладонь мне тыкался носом пёс. Он тоже сел у дерева. Дрянь где-то крутила свой моторчик, но я не мог понять где. Темнота наступила как на земле, так и на небе. Контур моего дома перестал различаться. Я сел и обнял собаку.
Внезапно за спиной раздался грохот взрыва, оглушающий как водопад. Затем грохот от падения чего-то и звон стекла, потом через секунды что-то снова глухо упало на землю, словно стена или крыша. Дрянь взорвала чей-то дом. Может решила, что я бежал от одного дома в другой. У меня перехватило дыхание. Головой я понимал, что мой-то дом где-то передо мной в темноте, тот взрыв не очень близко и за спиной. Но видеть я ничего не мог. Вдруг всё-таки взорвала мой? С псом мы просидели ещё несколько печальных минут и потом я стал пробираться в сторону источника шума. Руки держал перед собой отодвигая ветки. Найти место взрыва было несложно. Там горел огромный костёр из остатков деревянного коттеджа. Это был синий дом за рощей, вокруг него я собирал грибы. Я подождал, не выберется ли кто-то из завала, не закричит ли, вдруг там тоже прятался неопределившийся. Но пламя разгоралось, а движения людей не было. С псом мы вышли на дорогу чтобы не рвать одежду в темноте рощи, быстро сориентировались и вернулись к себе через калитку. С дороги насколько я мог видеть в небе ничего не висело. Растущая луна подтверждала безопасность. Сердце замедлялось, всё успокаивалось. Дряни нигде не было, я позволил псу ездить на тачке. Как он это делает? Что за магическая сила гонит двухколесную тачку под ним? Возможно пёс просто сидит в ней, а у меня дефицит какого-то витамина, отвечающего за рассудок. Витамина, который не кладут в армейские консервы. Нет, хватит на сегодня. Никакого полива, никакой сегодня борьбы за урожай. Тлябля тоже подождёт. Костёр далеко и стал меньше, пожар не должен до нас дойти. Росгарда была на этой неделе. Им лень будет сейчас смотреть что там стряслось в нежилом посёлке. Дрянь больше не прилетит. Мне повезёт. Я вошёл в дом, в свой кабинет и несмотря на скрипящую снаружи тачку лёг спать, свернувшись в кресле. В последнее время я стал занимать всё меньшую площадь.
Тридцать один. Утро наступило на меня духотой. Проснулся не от пота, не от просочившего луча, не от вздыхания пса. Душно стало так, что я, пренебрегая всей маскировкой отдёрнул штору из старой скатерти на проволоке и открыл большое окно. Первые секунды дали кислород и пара вдохов прошла бодро. Последующие уже внесли в лёгкие подогретую газовую смесь и заставили опираться руками на подоконник. С воздухом что-то не так или ишемия у меня какая-то, но дышать днём вот этим жёлтым солнечным газом невозможно. Польза от открытого окна проявилась ещё в том, что не почувствовал я запаха гари. Ночной пожар утих. Там вокруг дома была богатая бетонная отмостка и машиноместо величиной с корт для тенниса, наверное, на этом бетоне всё и догорело. Не пошло ни в лес пугать соек, ни к улице на более бюджетные коттеджи из палочек. Я через силу вдохнул ещё раз, ни гари, ни незнакомых запахов. Отошёл шатаясь пьяный жарким газом и стал колдовать над завтраком. Сначала господину псу, потом господину пёсову другу. Ничего, будет зима. Уйдёт пламень адский. И все будут делать вид, что они ни причём. И кто-то победит, а меня перестанут искать днём, и убивать ночью. Все вернутся домой, а главное, вернутся в себя. Зимой, надеюсь, это случиться нынешней зимой. Пёс вернулся со двора через лаз в двери и захрустел спрессованными счастливыми калориями, от которых потом улыбаясь будет лежать в самом нежарком месте из возможных. Я с горкой консервов на тарелке украшенной одиноким огурцом пошёл в комнату у северной стены. Она прогревается до невыносимости только к полудню. Проходя мимо градусника отметил взглядом треклятые тридцать один. Что за цифра такая? Почему всегда тридцать один? Ни поделить её, ни отнять. Простое, твою мать, число. Проклятие.
Летний мой тур продолжился мимо оплавившихся акварелей на стене, мимо пары резиновых сапог, наклонившихся от жары в разные стороны, мимо занавески из простыни к столику у книжного шкафа. Что, классики, выпендриваетесь? Что вам не стоится за стеклом? Все тома Чехова и Воннегута были прислонены к стеклянным дверям с внутренней стороны, они отошли от задней стенки и уставились на меня. Они даже на полсантиметра отодвинули стул, подпиравший ручки. Что смотрите агрессивно? Что я могу сделать? Мне лозунги принтером писать и по Лубянке бегать? Или прикажете русскую тоску на хлеб намазывать и этим питаться? Что вы вообще знаете про сейчас из своего вчера? Да, пьют и воруют. Теперь это называется наркомания и коррупция, но суть та. А вы знаете, что нынче образованному человеку чтобы достойно зарабатывать приходиться людей убивать или помогать тем, кто убивает, или притворяться что помогаешь. Вы знаете, что дети сдают экзамены по отличиям доброго русского империализма от злого европейского колониального империализма? Чувствуете какие проблемы у нас тут? Не про лирику. Я оставался доволен тем, что Курт не отвечал. Нечего ему ответить, его антивоенная фантастика так и осталась фантастикой. Запустив вилку в консервированное животное, всегда использую вилку вместо ложки, это возвышает, я принялся вставлять в рот плоть в соусе. Но когда дошло дело до стакана с холодной водой, шкаф вдруг ожил.
На верхней полке стали раскачиваться тома биографий Маяковского и с амплитудой ударили по дверцам изнутри. Шкаф наклонился, стул упал и в мою сторону полетели красные корешки из распахнувшихся дверей. Четыре, тяжёлые как удар, тома долетели до меня. Опрокинули тарелку и кесарю кесарево, съездили мне по лицу. Курт и Антон полетели по инерции следом. Мне на плечи и ноги. Богу богово, а такому как я, защищая голову от груды книг, как от кирпичей, ткнуться куда? Я успел укрыться под столешницей, где для меня уготовано логово. Не успели достичь пола и меня ряды нижних книг, как на всё это упал и сам шкаф. Если б я был маленький как великий океан. Я не поместился под столешницу полностью и получил по спине всей массой шкафа. На цыпочки б волн встал, но выпрямится не смог, только разбросал с себя книги и вышел. Приливом ласкался к луне бы, умываясь и осматривая ссадину на лбу в зеркало. Шкаф остался полулежать на столе.
Я понимаю, ребята-дядьки. Не выдержали такой моей пассивной позиции. Надо жечь. Надо глаголом. Согласен. У нас пока по хребту не получишь, мотивация не оформляется в реальную работу. Я запишу всё это, ребята-дядьки. Я вам запишу и покажу. Про моё летнее путешествие, про жар этот внешний, который никаким холодом внутреннего равнодушия не унять. Я вам напишу про всю вырождюпонь, что караулит меня на улице, про победу эту великую и очередную, про загаженную мусором луну, про дрянь, про то, что свободно говоришь только в закрытом коттедже в закрытом посёлке в закрытой стране с закрытым ртом. Про двадцать девять и про тридцать один. Вам всё запишу и покажу. Простыми словами, простыми числами. Становитесь на полки, ребята-дядьки. Сейчас лицо от крови умою и начну писать. Это нужно записать. Хотя бы для того, чтобы когда жар закончится и аномалия встанет на место, никто не сомневался, что были другие, были мнения, были люди у шкафа. В урну полетел кусок окровавленной туалетной бумаги. Я не торопился возвращаться и поднимать шкаф. Присел на ступеньку, ведущую наверх. Пёс перевернулся в коридоре на другой бок. Какая-то последняя книжка шмякнулась о пол в кабинете и наступила тишина. Она всегда была здесь со мной, но теперь особенно мне будет нужна чтобы находить слова для правильных мыслей в правильный текст.