Read the book: «Неоригинальный»

Действующие лица.

Главные.

Ганя – Гаврила Ардалионович Иволгин.

Настасья Филипповна – Настасья Филипповна Барашкина

Мышкин – Лев Николаевич Мышкин, князь.

Аглая – Аглая Ивановна Епанчина.

Второго плана.

Генерал Епанчин – Иван Федорович Епанчин, отец Аглаи.

Генерал Иволгин – Ардалион Александрович Иволгин, отец Гани.

Варя -Варвара Ардалионовна Иволгина, сестра Гани.

Птицын – Иван Петрович Птицын, супруг Вари.

Коля – младший брат Гани.

Ипполит – приятель Коли.

Фердыщенко – жилец в квартире Гани.

Лизавета Прокофьевна – мать Аглаи.

Нина Александровна – мать Гани.

Александра – сестра Аглаи.

Аделаида – сестра Аглаи.

Рогожин – Парфен Семёнович Рогожин, жених Настасьи Филипповны.

Пролог.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.

Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, – как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.

В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумнее». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения». Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в общем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это «свои собственные мысли» и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; всё это невероятно, но встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова. Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его наконец высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своего читателя, но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для подкрепления сил после истязания съел слоеный пирожок, развел в удивлении руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в таком маленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и «по линии» эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же не полководец? И сколько из таких делают потом ужасные фиаско на поле брани? А сколько было Пироговых между нашими литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю «было», но, уж конечно, есть и теперь…

Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей «гораздо поумнее», хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием оригинальности. Но этот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо несчастнее первого. В том-то и дело, что умный «обыкновенный» человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своем червячка сомнения, который доводит до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в огромном большинстве этого умного разряда людей дело происходит вовсе не так трагически; портится разве под конец лет печенка, более или менее, вот и всё. Но все-таки, прежде чем смириться и покориться, эти люди чрезвычайно долго иногда куролесят, начиная с юности до покоряющегося возраста, и все из желания оригинальности. Встречаются даже странные случаи: из-за желания оригинальности иной честный человек готов решиться даже на низкое дело; бывает даже и так, что иной из этих несчастных не только честен, но даже и добр, провидение своего семейства, содержит и питает своими трудами даже чужих, не только своих, и что же? всю-то жизнь не может успокоиться! Для него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и раздражает его: «Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало меня по рукам и по ногам, вот что помешало мне открыть порох! Не было бы этого, я, может быть, непременно бы открыл – либо порох, либо Америку, – наверно еще не знаю что, но только непременно бы открыл!» Всего характернее в этих господах то, что они действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или Америку? Но страдания тоски по открываемому, право, достало бы в них на долю Колумба или Галилея.

Действие первое. Сцена скандала в квартире Настасьи Филипповны и обморок Гани.

Действие происходит в квартире Настасьи Филипповны.

С левой стороны сцены распологается входная дверь, которая спрятана за портьерой. Справа – овальный обеденный стол. Вокруг стола расставлены пять стульев.

За столом сидят две незнакомые дамы и мужчина средних лет. Этот мужчина – господин Фердыщенко. Фердыщенко отпускает какие-то острословные фразы, дамы смеются.В центре сцены стоят Тоцкий, Птицын и Настасья Филипповна и что-то спокойно обсуждают.

Свет равномерно освещает обе группы людей.

Звучит дверной колокольчик за кулисами. Общий свет приглушается. Яркий луч света падает на портьеру перед входной дверью.

Входит горничная.

Горничная. Генерал Епанчин и господин Иволгин.

Входят сначала Иван Федорович Епанчин и следом Гаврила Ардалионович Иволгин в сопровождении горничной. Настасья Филипповна идёт к входной двери, на встречу гостям.

Настасья Филипповна. Рада вас видеть, господа. Проходите, располагайтесь.

Троцкий. Здравствуйте, господа. Иван Федорович, приглашаю вас на два слова.

Генерал Епанчин. С удовольствием, любезный Афанасий Иванович.

Они оба пошли в угол залы.

Ганя. Примите мои искренние, на сколько это возможно после всего случившегося, поздравления.

Настасья Филипповна. Вы всё ещё сердитесь на меня? Не сердись, прошу вас. Присоединяйтесь к гостям.

Настасья Филипповна проводит Ганю к обеденному столу.

Общий свет над сценой гаснет, луч света вырывает из темноты Ганю, следящего за столом.

Общество, собравшееся у Настасьи Филипповны, состояло из самых обыкновенных и всегдашних ее знакомых. Было даже довольно малолюдно, сравнительно с прежними годичными собраниями в такие же дни. Присутствовали, во-первых и в главных, Афанасий Иванович Тоцкий и Иван Федорович Епанчин; оба были любезны, но оба были в некотором затаенном беспокойстве по поводу худо скрываемого ожидания обещанного объявления насчет Гани.

Кроме них, разумеется, был и Ганя, – тоже очень мрачный, очень задумчивый и даже почти совсем «нелюбезный», большею частию стоявший в стороне, поодаль, и молчавший.

Эпизод первый.

Ганя вспоминает свой примирительный диалог с князем Мышкиным после скандала с ним.

Над сценой появился большой экран. На экране изображение князя Мышкина. Ганя обращается к изображению князя, князь с экрана отвечает Гане.

Ганя (сокрушенно). Князь, я сделал подло, простите меня, голубчик. Ну, простите, ну, простите же! Ну, хотите, я вашу руку сейчас поцелую!

Мышкин (взволнованно). Я никак, никак не думал, что вы такой! Я думал, что вы… не способны.

Ганя. Повиниться-то?.. И с чего я взял давеча, что вы идиот! Вы замечаете то, чего другие никогда не заметят. С вами поговорить бы можно, но… лучше не говорить!

Мышкин (указывая взглядом на Варю). Вот пред кем еще повинитесь.

Ганя. Нет, это уж всё враги мои. Будьте уверены, князь, много проб было; здесь искренно не прощают!

На экране появляется Варя.

Варя (отрезала). Нет, прощу!

Ганя (с недоверием). И к Настасье Филипповне вечером поедешь?

Варя (спокойно). Поеду, если прикажешь, только лучше сам посуди: есть ли хоть какая-нибудь возможность мне теперь ехать?

Ганя (злобно смеясь). Она ведь не такая. Она видишь какие загадки загадывает! Фокусы!

Варя (ехидно). Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!

Сказав это, вся взволнованная Варя исчезла с экрана.

Ганя (усмехаясь). Вот они всё так! И неужели же они думают, что я этого сам не знаю? Да ведь я гораздо больше их знаю.

Мышкин (робко). Если знаете сами, как же вы этакую муку выбрали, зная, что она в самом деле семидесяти пяти тысяч не стоит?

Ганя. Я не про это говорю, а кстати, скажите мне, как вы думаете, я именно хочу знать ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или не стоит?

Мышкин. По-моему, не стоит.

Ганя. Ну, уж известно. И жениться так стыдно?

Мышкин. Очень стыдно.

Ганя. Ну так знайте ж, что я женюсь, и теперь уж непременно. Еще давеча колебался, а теперь уж нет! Не говорите! Я знаю, что вы хотите сказать…

Мышкин. Я не о том, о чем вы думаете, а меня очень удивляет ваша чрезвычайная уверенность…

Ганя. В чем? Какая уверенность?

Мышкин. В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.

Ганя сильно пошевелился в сторону князя.

Ганя. Конечно, вы всего не знаете, да и с чего бы я стал всю эту обузу принимать?

Мышкин. Мне кажется, что это сплошь да рядом случается: женятся на деньгах, а деньги у жены.

Ганя (задумчиво). Н-нет, у нас так не будет… Тут… тут есть обстоятельства… А что касается до ее ответа, то в нем уже нет сомнений. Вы из чего заключаете, что она мне откажет?

Мышкин. Я ничего не знаю, кроме того, что видел; вот и Варвара Ардалионовна говорила сейчас…

Ганя. Э! Это они так, не знают уж, что сказать. А над Рогожиным она смеялась, будьте уверены, это я разглядел. Это видно было. Я давеча побоялся, а теперь разглядел. Или, может быть, как она с матерью, и с отцом, и с Варей обошлась?

Мышкин. И с вами.

Ганя. Пожалуй; но тут старинное бабье мщение, и больше ничего. Это страшно раздражительная, мнительная и самолюбивая женщина. Точно чином обойденный чиновник! Ей хотелось показать себя и всё свое пренебрежение к ним… ну, и ко мне; это правда, я не отрицаю… А все-таки за меня выйдет. Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла. Уверил бы самолюбивую дуру (и так легко!), что ее за «благородство сердца и за несчастья» только берет, а сам все-таки на деньгах бы женился. Я не нравлюсь тут, потому что вилять не хочу; а надо бы. А что сама делает? Не то же ли самое? Так за что же после этого меня презирает да игры эти затевает? Оттого что я сам не сдаюсь да гордость показываю. Ну, да увидим!

Мышкин. Неужели вы ее любили до этого?

Ганя. Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.

Мышкин (осторожно заметил). Мне всё кажется, что Настасья Филипповна умна. К чему ей, предчувствуя такую муку, в западню идти? Ведь могла бы и за другого выйти. Вот что мне удивительно.

Ганя. А вот тут-то и расчет! Вы тут не всё знаете, князь… тут… и кроме того, она убеждена, что я ее люблю до сумасшествия, клянусь вам, и, знаете ли, я крепко подозреваю, что и она меня любит, по-своему то есть, знаете поговорку: «Кого люблю, того и бью». Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать (да это-то ей, может быть, и надо) и все-таки любить по-своему; она к тому приготовляется, такой уж характер. Она чрезвычайно русская женщина, я вам скажу; ну, а я ей свой готовлю сюрприз. Эта давешняя сцена с Варей случилась нечаянно, но мне в выгоду: она теперь видела и убедилась в моей приверженности, и что я все связи для нее разорву. Значит, и мы не дураки, будьте уверены. Кстати, уж вы не думаете ли, что я такой болтун? Я, голубчик князь, может, и в самом деле дурно делаю, что вам доверяюсь. Но именно потому, что вы первый из благородных людей мне попались, я на вас и накинулся, то есть «накинулся» не примите за каламбур. Вы за давешнее ведь не сердитесь, а? Я первый раз, может быть, в целые два года по сердцу говорю. Здесь ужасно мало честных людей: честнее Птицына нет. Что, вы, кажется, смеетесь али нет? Подлецы любят честных людей, – вы этого не знали? А я ведь… А впрочем, чем я подлец, скажите мне по совести? Что они меня все вслед за нею подлецом называют? И знаете, вслед за ними и за нею я и сам себя подлецом называю! Вот что подло, так подло!

Мышкин. Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать. Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, – вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.

Конец эпизода.

Продолжение первого действия.

Загорается общий свет над сценой. Настасья Филипповна стоит над сидящим Ганей. Ганя очнулся от своего воспоминания от настойчивых воззваний к нему Настасьи Филипповны.

Настасья Филипповна. Что с вашим лицом, Гаврила Ардалионович? Не можете опомниться от давешной анекдотической сцены с Львом Николаевичем?

Генерал Епанчин. Сцены? Что за сцена была у вас с князем?

Ганя. Мы бранидись с Варей, когда пришла к нам неожиданно Настасья Филипповна. Князю выпал случай встретить разлюбезную нашу именинницу в дверях. Она, кажется по великому недоразумению приняла его за локея и отчитала как мальчишку, потом, разумеется недоразумение уладилось, когда я представил князя Настасье Филипповне, она долго смущенно извинялась перед ним. Но настроение было уже подпорчено, я отрекомендовал Настасью Филипповну своему семейству, прежде всего maman. Позже совершенно бесцеремонно ввалился этот купчик Рогожин, пьяный, в сопровождении какой-то шайки пьяного отребья. Стал расхаживать по квартире, хамит направо и налево. Выложил денег, откупить Настасью Филипповну, как какую-то дворовую девку. Сестра моя, очевидно, не разобравшись толком, учинила мне скандал. Я возмутился и вышел из берегов, опрометчиво хотел осадить сестру пощечиной, князь благоразумно встал между нами, и моя пощечина досталась ему, я бог знает, зачем его идиотом. Я Рогожина отчитал, который каким-то невероятным образом разжег между нами эту сцену и выставил за дверь. Когда гроза миновала, я счел своим долгом пойти в комнату, где расположился князь и совершенно сокрушенный принес ему искренние извинения и уверил его, что идиотом его не считаю, но совершенно наоборот.

Тоцкий. Тот ли Рогожин, который нам знаком? Какое он имеет отношение к вам, Настасья Филипповна?

Генерал Епанчин. Позвольте полюбопытствовать и мне, как давешнему приятелю Гаврилы Аралионовича.

Оба пристально взглянули на Настасью Филипповну. Она с недоумением молчала. В диалог вступил Птицын.

Птицын. Парфен Рогожин сын покойного ныне купца Семена Рогожина. Продал давеча по поручению отца облигаций на крупную сумму, чтоб по долгам рассчитаться, да все вырученные деньги на бриллиантовые подвески истратил, и нашей имениннице через товарища передал в качестве подарке. Отец же узнав об этом хотел сына своего со свету сжить, а как тот сбежал куда-то, слег в горячке и помер. Рогожин, правда, был пьян но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…

Все эти известия были приняты с интересом, отчасти мрачным; Настасья Филипповна молчала, видимо не желая высказываться; Ганя тоже. Генерал Епанчин беспокоился про себя чуть не пуще всех: жемчуг, представленный им еще утром, был принят с любезностью слишком холодною, и даже с какою-то особенною усмешкой.

Генерал Епанчин. Анекдот, ей-богу…

Появление князя произошло даже кстати. Возвещение о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно когда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не думала приглашать его.

Князь Мышкин в сопровождении горничной выходит на сцену. Собравшиеся ранее гости переглянулись, некоторые растерянно улыбнулись.

Настасья Филипповна. Князь… это вы? Признаюсь, удивлена вашему визиту… Как же вы умеете приятно удивлять! Но что это? Вы, как давеча, остолбенели… не скрою, мне доставляет удовольствие так остолбенять мужчин, чувствовать эдаким пленяющим совершенством…

Гости, восприняв слова Настасьи Филипповны за милую шутку, сдержанно рассмеялись.

Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям.

Мышкин. В вас всё совершенство… даже то, что вы худы и бледны… вас и не желаешь представить иначе… Мне так захотелось к вам прийти… я… простите…

Настасья Филипповна (смеется). Не просите прощения этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да?

Мышкин. Да.

Настасья Филипповна. Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню… Господа, представляю вам Льва Николаевича Мышкина, князя, весьма благородного нового моего друга.

Настасья Филипповна повела князя к своему столу мимо гостей, в том числе и Тоцкого.

Тоцкий (проходящему мимо князю). Мое почтение, милостивый государь…

Генерал Епанчин (отбращается к Тоцкому). Какое такое дело заставило князя посетить разлюбезную Настасью Филипповну?

Ганя (чрезвычайно серьезно, без малейшей шутливости, даже мрачно). Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.

Настасья Филипповна. Господа, не хотите ли пить шампанское. У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.

Тоцкий и генерал Епанчин снова переглянулись. Предложение пить, и особенно в таких наивных выражениях, показалось очень странным от Настасьи Филипповны. Все знали необыкновенную чинность на ее прежних вечерах.

Один только Ганя ничего не пил. В странных же, иногда очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно было и понять что-нибудь. Одни подозревали в ней лихорадку; стали наконец замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною.

Тоцкий. А не дать ли нам хозяйке покой?

Все затревожились и зашевелились.

Настасья Филипповна. Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо.

И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.

Незнакомая барыня. Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть.

Фердыщенко. Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

Незнакомая барыня. Что такое?

Фердыщенко. Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Ганя. Да как тут доказать, что я не солгу? А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.

Фердыщенко (воскликнул). Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!

Тоцкий. Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна?

Настасья Филипповна (с усмешкой). Волка бояться – в лес не ходить.

Фердыщенко (вскричал). Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий Иванович, так даже меня дивите. Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте.

Дамы жребиев не положили.

Князь (опуская руку в шляпу и вынимая поочередно жребии). Первый – Фердыщенко, второй – Птицын, третий – генерал, четвертый – Афанасий Иванович, пятый – мой, шестой – Ганя.

Настасья Филипповна (раздражительно). Начинайте, Фердыщенко, вы ужасно много болтаете лишнего и никогда не докончите!

Фердыщенко. Остроумия нет, Настасья Филипповна, оттого и болтаю лишнее! Было б у меня такое же остроумие, как у Афанасия Ивановича или у Ивана Петровича, так я бы сегодня всё сидел да молчал, подобно Афанасию Ивановичу и Ивану Петровичу. Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл. Это моя мысль, из чего, впрочем, я вовсе не заключаю, что всё сплошь одни воры, хотя, ей-богу, ужасно бы хотелось иногда и это заключить. Как же вы думаете?

Мышкин. Мне кажется, что вы говорите правду, но только очень преувеличиваете.

Фердыщенко. А вы сами, князь, ничего не украли?

Князь покраснел в ответ.

Настасья Филипповна (резко и досадливо). Фердыщенко, или рассказывайте, или молчите и знайте одного себя. Вы истощаете всякое терпение.