Quotes from the book «Защита Лужина»
Лишь то, что писано с трудом — читать легко.
У неё было чувство, что она ошиблась дверью, попала не туда, куда метила, но в этом неожиданном мире было хорошо, и не хотелось переходить в тот, где играют в мнения.
Мороз, кстати сказать, был необыкновенный. <...> Безвольная ртуть под влиянием среды падала всё ниже. И даже полярные медведи в Зоологическом саду поёживались, находя, что дирекция переборщила.
У вешалок было много народа, гардеробщицы принимали и уносили вещи, как спящих детей.
Он больше ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что-то драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему. Лужиной, кстати сказать, он очень нравился, именно невзрачностью, неприметностью черт, словно он был сам по себе только некий сосуд, наполненный чем-то таким священным и редким, что было бы даже кощунственно внешность сосуда расцветить. Его звали Петров, он ничем в жизни не был замечателен, ничего не писал, жил, кажется, по-нищенски, но об этом никогда не рассказывал. Единственным его назначением в жизни было сосредоточенно и благоговейно нести то, что было ему поручено, то, что нужно было сохранить непременно, во всех подробностях, во всей чистоте, а потому и ходил он мелкими, осторожными шажками, стараясь никого не толкнуть, и только очень редко, только, когда улавливал в собеседнике родственную бережность, показывал на миг из всего того огромного и таинственного, что он в себе нес, какую-нибудь нежную, бесценную мелочь, строку из Пушкина или простонародное название полевого цветка.
"апельсины", - повторил со вкусом Лужини вспомнил при этом, как его отец утверждал, что, когда произносишь "лимон", делаешь поневоле длинное лицо, а когда говоришь "апельсин" - широко улыбаешься
Речь его была неуклюжа, полна безобразных, нелепых слов, — но иногда вздрагивала в ней интонация неведомая, намекающая на какие-то другие слова, живые, насыщенные тонким смыслом, которые он выговорить не мог. Несмотря на невежественность, несмотря на скудость слов, Лужин таил в себе едва уловимую вибрацию, тень звуков, когда-то слышанных им.
И может быть именно потому, что она о шахматах не знала ровно ничего, шахматы были для неё не просто домашней игрой, приятным времяпровождением, а были таинственным искусством, равным всем признанным искусствам.
И держать ее у себя на коленях было ничто перед уверенностью, что она последует за ним, не исчезнет, как некоторые сны, которые вдруг лопаются, разбегаются, оттого что сквозь них всплывает блестящий куполок будильника.
Прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником.
