Nomen mysticum («Имя тайное»)

Сражение начали хоругви гусар и казаков, которые повёл в бой сам великий гетман коронный Станислав Ян Яблоновский – поле перед турецким лагерем покрылось всадниками с бело-красными флажками, закреплёнными на древках копей. За коронными хоругвями следовали цесарские полки герцога Карла Лотарингского – из лагеря было видно, как сверкающие ряды панцирных гусаров, словно огромный молот, обрушились на левое крыло турок – сипаги дрогнули и стали отступать к мосту через Дунай. Вскоре отряды турок смешались, и отступление превратилось в бегство – сипаги в беспорядке старались опередить друг друга и перебраться на противоположный берег, дабы избежать неминуемой смерти от польских сабель.

И снова из жерл вырвались языки пламени, вновь задрожала земля – это заговорили польские пушки, наведённые на мост через Дунай. Было видно, как ядра рушат деревянные опоры, как перекрытия деревянного моста разлетаются в щепки, как толпа сипагов отхлынула обратно, стараясь скрыться за спасительными стенами Парканского замка.

И тогда наступил звёздный час Славуты – он вскочил на коня и выхватил саблю.

– Ударим им в спину! За мной!

И тысяча голосов ответила хором:

– Виват!

Гусары на всём скаку ударили во фланг и смешались с толпою бегущих сипагов – янычары на крепостной браме увидели опасность лишь тогда, когда копыта польских коней загрохотали по перекидному мосту. Спустя мгновение гусары уже мчались по узким улицам Паркан, сметая с пути шатры, пугая верблюдов, втаптывая в грязь роскошные ковры, опрокидывая котлы с варёной бараниной. Внезапно на дороге возник обвешанный оружием дервиш. Увернувшись от взмаха кривой сабли, Славута выстрелил из пистоля – дервиш как подкошенный, упал на землю. Славута осадил коня, спешился и подошёл к врагу – тот, скорчившись, неподвижно лежал на земле.

Славута огляделся – он находился на площади, возле расшитого золотом зелёного шатра, напротив которого были сложены трофеи, взятые османами три дня назад: шлемы, кирасы, барабаны, ружья, сабли, красно-белые хоругви коронного войска. Чуть поодаль стояли какие-то колья с круглыми навершениями. Славута сделал несколько шагов, как лежавший на земле дервиш неожиданно вскочил и, издав громкий гортанный крик, схватил копьё – Славута в последний момент отклонил удар палашом, и наконечник копья лишь распорол ему бедро. Не чувствуя боли, Славута ударил дервиша по голове палашом – крик оборвался, а под грязной копной волос угас взгляд безумных, исполненных звериной ненависти глаз.

На площади уже появились другие гусары, которые стали спешиваться около кольев. Зажав рукой рану, превозмогая боль, Славута заковылял в том направлении, но на полдороге остановился.

На десятках деревянных кольев были насажены головы поляков и литвинов, погибших два дня назад. Славута старался не смотреть на эти страшные трофеи – но против собственной воли его глаза искали кого-то среди неподвижных, обезображенных до неузнаваемости лиц. Наконец его взгляд упал на почерневшую от крови голову хорунжего Александра Нарбута – мёртвые глаза были неподвижны, волосы слиплись от засохшей грязи, лицо пересекал шрам от сабельного удара, верхняя губа отрублена, передние зубы выбиты… Всё коронное войско с омерзением и яростью созерцали мрачную картину недавнего триумфа Османской империи.

И в этот миг ударили первые молнии, и на землю обрушился ливень, словно смывая пролитую человеческую кровь …

Глава XXIII. Видение

Княгиня в задумчивости сидела перед шахматным столиком – подарком Яна Третьего.

Серебряные фигурки, представляющие польскую стороны, были украшены позолотой. Пешки представляли собой жолнеров – с ружьями, копьями, алебардами, пистолями, офицеры – коронного и литовского гетманов, кони – крылатых гусаров, туры – крепостные башни, а позолоченные король и ферзь были выполнены в виде короля Яна III и королевы Марыси. Фигурки противоположной стороны представляли войско Оттоманской империи и были отделаны чернением. Пешки-янычары размахивали кривыми ятаганами, офицеры были выполнены в виде пашей, конники держали в руках бунчуки, туры были выполнены в виде минаретов, а король и ферзь представляли собой обрюзгшие фигурки султана и султанши, под которыми, вероятно, подразумевались Мехмед IV и одна из его многочисленных наложниц. Катажина любила эти шахматы, и время от времени разыгрывала сама с собой партии, в которых победу неизменно одерживала польская сторона. Но сегодня игра явно не клеилась – княгиня, погружённая в мысли, бесцельно переставляла фигурки на доске. Наконец, встав с кресла, она подошла к окну и распахнула его – вечерняя майская прохлада освежающей волной хлынула в душную, пропитанную запахом свечей спальню.

За озером мерцали огни фальварка. Тучи, затягивающие небо, подсвечивались лучами заходящего солнца в алый, фиолетовый и розовый цвета. Огненный зигзаг разрезал небо, вдали что-то заворчало, на землю упали первые капли дождя. Порыв ветра колыхнул верхушки деревьев, и опавшая листва закружилась в воздушном вихре.

Катажина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, стараясь ни о чём не думать. Но душа не успокаивалась – так или иначе, княгиня думала о том зрелище, свидетельницей которого ей предстоит стать завтра.

Не она ли, Катажина Радзивилл, подвела дело к эшафоту? И какой ответ даст она в час Страшного суда? Сотворив крёстное знамение, княгиня взяла в руки старинную рукописную Библию в тёмном кожаном переплёте. Открыв наугад страницу, княгиня прочла: “et tunc confitebor illis quia numquam novi vos discedite a me qui operamini iniquitatem” [44].

От прочитанного княгиня невольно вздрогнула – она положила Библию обратно на стол и подошла к окну.

Второй раз молния ударила ближе, капли с яростью застучали в стёкла. Огненная стрела пополам расколола небо, раздался сильный удар грома. В комнате стало светлее – на другой стороне пруда запылало зажжённое молнией дерево.

Княгиня снова перекрестилась и опустилась в кресло.

За стенами замка уже бушевала стихия – ветер срывал листву, ломал сучья деревьев, завывал в печных трубах, на землю лились потоки воды, небо то и дело озарялась яростными всполохами огня. Но гроза вскоре стала стихать, удары грома стали глуше. Комната вновь погрузилась во мрак, лишь изредка озаряясь неярким фиолетовым светом. За окном монотонно шумел дождь, по стенам причудливыми силуэтами плясали тени. Княгиня вновь прикрыла глаза – и из дальних уголков памяти появлялись образы людей близких и посторонних, но так или иначе связанные с последними событиями в Мире. Длинной чередой перед ней проходили величественный брат Ян Третий, торжествующая королева Марыся, сосредоточенный кастелян Славута, растерянный Кароль Станислав, нерешительный королевич Якуб, честолюбивая Барбара Сапега…

– Моё! – сквозь шум дождя Катажина услышала знакомый до ужаса голос. Княгиня со страхом раскрыла глаза – ночные тени сложились в причудливый силуэт, стоящий напротив. Стали различимы спутанные лохмотья волос, крючковатый нос, дряблый подбородок, мёртвые, без зрачков, глаза, кривившийся в отвратительной улыбке безгубый рот, обнажающий жёлтые изломанные зубы …

Катажина попыталась закричать, но невидимая рука сжала ей горло.

– Моё! – вновь раздался хриплый возглас-скрип, и грязный указательный палец с почерневшим ногтем, словно стрелка чудовищного компаса, указал на княгиню.

– Пощады!.. – простонала Катажина. Странная и страшная мысль пришла ей в голову: мёртвая старуха пришла за её, княгини Радзивилл, душой.

– Моё! – в третий раз надрывно завыла нищенка, потрясая кулаком, в котором были зажаты обломки судейского жезла.

Рука, сжимавшая горло Катажины, на мгновение ослабла, и из груди вырвался пронзительный крик – видение задрожало и стало рассыпаться на куски…

…На столе догорала оплывшая свеча. Гроза совсем стихла, и лишь стук редких капель о стекло говорил о недавнем разгуле стихии. Катажина схватила бронзовый колокольчик и принялась отчаянно звонить. В комнату вбежала одетая в исподнюю рубаху Богдана.

– Ваша милость, что случилось? Вам плохо? На вас лица нет! Я сейчас разбужу пани Эльжбету и пошлю за врачом…

– Нет, не надо Эльжбеты… не надо врача… ничего не надо, – чужим срывающимся голосом ответила княгиня, глядя в угол, где минуту назад стояла мёртвая нищенка – казалось, там ещё клубилось тёмное пятно, очертаниями напоминающее человеческую фигуру. – Принеси свечи…

– Будет исполнено… и пан Славута желает вас видеть…

– Как давно он вернулся?

– Около полуночи.

– Так почему не доложила?

– Я не смела вас беспокоить…

– Зови, живее!

Богдана зажгла свечи, после чего, повинуясь властному жесту, вышла, аккуратно затворив за собой дверь. Славута, едва Богдана покинула спальню, передал княгине пустой кошель.

– Во время казни должна порваться верёвка.

Катажина подошла к шахматному столику, взяла с доски позолоченную фигурку крылатого гусара в леопардовой шкуре, задумчиво подержала в руке, затем поставила её обратно.

– Ну что же… Это сработало бы… Но гетман… Он будет настаивать на продолжении казни…

– Тогда нам останется уповать на чудо.

– На чудо? – переспросила княгиня.

– Или на какое-нибудь духовное лицо, которое увидит в этом событии знамение Небес.

Катажина задержала взгляд на собеседнике, затем взяла в руки колокольчик и позвонила в него – на звон снова прибежала Богдана.

– Пошли кого-нибудь за ксёндзом Эдвардом, пусть придёт в каплицу как можно быстрее.

– Понимаю, ваша милость.

Едва за Богданой закрылась дверь, княгиня вынула из шкатулки лист бумаги.

– Я понимаю, сейчас не время, но всё же… Я сегодня получила письмо от князя Доминика. Он пишет, что в Батурине отрубили голову некому расстриге Семке, бывшему монаху Соломону. Помните, у нас как-то был разговор об этом деле?

Славута низко наклонил голову – так, чтобы княгиня не увидела, как его губы искривила непрошеная жестокая улыбка.

Он помнил. Он слишком хорошо всё помнил. Все эти годы он не забывал о монахе Соломоне, чьё предательство унесло жизнь его сестры…

…Три года назад, в декабре 1689 года, Катажина вызвала кастеляна в библиотеку, и между прочим сообщила, что в Вильнев к Яну Собесскому явился некий монах Соломон с письмом от Ивана Мазепы-Колединского. Малороссийский гетман, устав от железной власти Москвы, обращался к его милости королю польскому, великому князю литовскому, русскому, жематийскому Яну Третьему с нижайшей просьбой принять Левобережную Украину и Киев под свою высокую руку при условии соблюдения древних обычаев святой Православной церкви, прав гетманских и вольностей казацких. Собесский, опасаясь вступать в открытый конфликт с Москвой, но и не желая упустить шанс вновь заполучить власть над всей Украиной, дал тайное поручение своему другу молодости и доверенному лицу, православному епископу Львова Иосифу Шумлянскому, к тому времени уже тайно принявшему унию, войти в сношение с гетманом, ведя при этом переговоры от своего имени.

В тот вечер княгиня спросила кастеляна, не слишком ли опасно, имея с юга османскую угрозу, вступать в конфликт с Московией. Кастелян полностью согласился с её мнением, заметив, что на казацкую старшину надежда слаба, а голытьба будет всегда твёрдо стоять за царя. Даже если первоначальный успех удастся развить, то при первой же неудаче казаки вновь изменят Речи Посполитой, как сделали это при Выговском. Таким образом, шансы на возвращение Левобережья едва ли будут стоить тех издержек, которые повлечёт за собой неминуемая отмена статей «Вечного мира» с Москвой. Выслушав доводы кастеляна, Катажина, как обычно, в тот же вечер составила пространное письмо и утром отправила гонца в Вильнев, к королю Яну Собесскому.

Впрочем, последующие события стали развиваться не по тому сценарию, на который рассчитывали в Варшаве – о факте тайных переговоров каким-то образом стало известно в Москве. В Батурин для проведения следствия был отправлен подьячий Михайлов. Малороссийский гетман, предупреждённый об опасности, заблаговременно уничтожил уличающие его бумаги и даже велел схватить польского эмиссара шляхтича Домарацкого, которого впоследствии сдал московитам вместе с посланием от львовского епископа, в котором Шумлянский сулил всевозможные привилегии, а также соблюдение всех прав казачества, буде гетман перейдёт в подданство Речи Посполитой. Мазепе удалось убедить царского посланника, что доносы на него являются происками врагов, связанных с ляхами. Заслушав доклад Михайлова, юный царь Пётр Алексеевич, совсем недавно в жестокой и бескомпромиссной схватке сваливший свою сестру-соперницу Софью Алексеевну, и потому остро нуждавшийся в политической поддержке, был вполне удовлетворён таким результатом расследования.

Варшава оказалась в двусмысленной ситуации: нужно было во что бы то ни стало, не теряя лица и не наводя тень на короля Яна Третьего, объяснить поведение Шумлянского. Впрочем, радные паны быстро нашли выход – Соломон был объявлен лжецом, оклеветавшим Яна III и Мазепу, а заодно обманувшим львовского епископа. Монах был брошен в тюрьму, а спустя год передан московитам. В Москве Соломона расстригли, после чего выдали головой гетману Мазепе – на расправу. Кто сообщил московитам о переговорах с Мазепой – об этом в Варшаве оставалось только гадать. Это знал только Славута…

Стук в дверь вернул кастеляна в настоящее время.

– Ксёндз Эдвард ожидает вас в каплице, – раздался из-за двери голос пани Эльжбеты.

– Благодарю, – Катажина поднялась с кресла. – Пан Славута, спасибо за всё, что вы сделали. Завтра предстоит непростой день, и мне опять понадобится ваша помощь. Поэтому постарайтесь хоть немного отдохнуть.

Опираясь на руку Эльжбеты, княгиня прошла в каплицу святого Христофора.

Преклонив колени, Катажина сотворила крёстное знамение.

– Святой отец, спасибо, что пришли ко мне в этот час.

– Мой прямой долг приходить ко всем страждущим

Княгиня поднялась с колен и подошла к фреске Страшного суда: гигантский скелет распростёр свои костлявые руки над морем огня, у ног его восседало чудовище, пожирающее людские тела. Справа люди падали с высокого обрыва, и их уносил огненный водоворот, а слева, подвергаемые различным пыткам, корчились тела грешников, среди которых была прикованная к позорному столбу женщина, терзаемая двумя чёрными демонами.

– Святой отец, расскажите мне… об этом…

Ксёндз бросил на княгиню быстрый взгляд.

– Удел каждого человека – в свой урочный час умереть и предстать перед судом Создателя, – произнёс он негромким ровным голосом. – Душа предстаёт в наготе, подобно тому, как выставляется на позорище нагим преступник. Каждый грех, каждое деяние, каждое праздное слово, каждый помысел выступит из своего тайного убежища. И по делам своим душа человеческая будет либо вознесена в обитель вечного блаженства, либо заключена в темницу чистилища, либо, стеная и плача, низвергнута вглубь преисподней, в смрадную тьму, обитель дьяволов и погибших душ, охваченную вечным пламенем… Пламя то не даёт света, но исторгает тьму, а также источает лишь смрад, которым и дышат погибшие души…

Катажина издала протяжный вздох-стон, и ксёндз умолк.

– В свой урочный час…

– Да, ваша милость, в свой урочный час, который никому не дано знать. Вся человеческая премудрость бессильна перед этой тайной, и нет в мире большей тщеты, чем пытаться предугадать его.

– Но если человек приговорён к казни, что определяет его урочный час?

– Приговор людской лишь исполняет приговор, вынесенный на Небесах, иначе и быть не может.

– А если вынесенный людьми приговор в силу каких-то причин невозможно привести в исполнение?

– Значит, таков помысел Небесный…

Катажина издала шумных вздох.

– Святой отец, как вы знаете, завтра… – она запнулась, посмотрела в окно, за которым уже розовело утреннее небо, – сегодня должна состояться казнь моей служанки. Святые мне свидетели – я не желала и не желаю пролития её крови, но принимаю решение суда. Но если вдруг по воле Небес казнь не состоится, то для меня это будет величайшим облегчением.

Ксёндз поднял голову.

– Не состоится?

– Да, у меня такое предчувствие… Разве это невозможно?

– По воле Небес возможно всё. Но что вам даёт основание так думать?

– Просто я надеюсь на это… – княгиня опять повернулась к фреске Страшного суда, – и если вдруг так и произойдёт, прошу сделать вас всё возможное, чтобы казнь не возобновлялась… дабы вмешательство человеческое не исказило помысел Небесный!

Княгиня перекрестилась, ксёндз также сотворил крёстное знамение и вышел.

Встав на колени перед изваянием младенца Христа и Святого Христофора, Катажина кончиками пальцев коснулась установленного у подножия серебряного реликвария с частицами мощей небесного покровителя столицы Великого Княжества Литовского. Из души сами собой потекли слова Исповеди: «quia peccavi nimis cogitatione, verbo et opere: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa…» [45].

Княгиня стояла на коленях до тех пор, пока не погасла последняя свеча, а на востоке не появился край алого солнца.

Вернувшись в свою комнату, Катажина приказала Богдане:

– Чернильницу, перья, бумагу.

– Но вы же сегодня не спали…

– Сама знаю. Ступай.

Едва горничная вышла, княгиня села за стол и принялась писать, однако её рука задрожала, она схватила лист и поднесла его к свече – огонь в одно мгновение превратил бумагу в серый пепел. Вторая попытка сочинить послание тоже не удалась – сломалось перо, и княгиня, скомкав лист, встала из-за стола и подошла к окну.

Катажина вернулась к столу и вновь принялась изливать душу на бумагу.

Что именно писала княгиня, так и осталось неизвестным – днём любопытная горничная нашла лишь несколько сломанных перьев и небольшую горстку пепла.

Глава XXIV. Помысел Небесный

В семнадцатом веке на рыночной площади Мира была воздвигнута каплица в память страшного морового поветрия 1625 года. Тогда чума вошла в каждый дом Великого Княжества Литовского – ежедневно под звон колоколов и женский плач смерть собирала свою страшную дань, и не было спасения ни в убогой холопской лачуге, ни за могучими бастионами магнатского замка. Родители боялись подойти к заболевшим детям, дети избегали умирающих родителей. Тщетно люди искали защиты под сводами церквей и костёлов, за стенами монастырей и кляштаров – смертоносное, тлетворное дыхание находило их повсюду. Разлагающиеся трупы смердили, отравляя воздух ядовитыми миазмами. Священники отказывались справлять церковную службу, а на городских кладбищах не хватало могил, да и сами города стали более похожи на кладбища: целые кварталы стояли безжизненными, а в опустевшие дома опасались заходить даже воры. В тот страшный год навсегда ушёл в небытие и второй ординат несвижский и олыкский, кастелян трокский Ян Юрий Радзивилл, чьё имя было высечено на плите чёрного гранита под четырёхконечным католическим крестом. Эта каплица возвышалась на площади ещё в начале двадцатого века, но сгинула в лихолетье Великой Отечественной войны.

Накануне дня преподобного епископа Михаила напротив каплицы плотники возвели эшафот с виселицей в виде буквы «Г», а возле самой каплицы построили небольшой помост, предназначенный для высокопоставленных особ.

Утром на площадь прибыл отряд жолнеров – выстроившись цепью, солдаты оттеснили скопившихся мещан ближе к торговым рядам. Затем прибыла конная рота гетмана Сапеги – в лучах солнца ослепительно сверкали начищенные кирасы, лёгкий ветерок развевал высокие алые султаны на шлемах. Около полусотни всадников рассредоточились цепью вдоль дороги от рыночной площади до Замковой брамы, остальные выстроились по периметру четырёхугольника вокруг каплицы, помоста и эшафота.

Спустя полчаса, беспрепятственно миновав строй гусар, к каплице подъехали три кареты. Из первой вышла Катажина Радзивилл со свитой. Вопреки обыкновению, княгиня оделась во вдовье чёрное платье с накидкой, почти полностью скрывавшей лицо. Княгиня поднялась на помост и замерла, низко опустив голову и сложив руки. Из второго возка вышли великий гетман с супругой. Казимир Павел Ян, с неизменной гетманской булавой в руках, был одет в алый камзол с белым мальтийским крестом, поверх был наброшен красный плащ, на вышитой золотом шёлковой перевязи была привешена искрящаяся драгоценными камнями сабля-корабель. В противоположность супругу, Кристина Барбара была одета скромно – в глухом сером платье с былым кружевным воротничком, без каких-либо украшений, она могла бы сойти за горожанку, нежели за жену одного из самых могущественных магнатов Республики Обеих Народов.

Последними на площадь прибыли несвижский ординат с супругой. Как и предполагала княгиня, Кароль Станислав не смог проигнорировать её требование. Лицо князя был белее снега, он явно избегал смотреть в сторону эшафота. Князь был одет в белый жупан, поверх которого был наброшен ярко-красный кунтуш, на голове была высокая шапка с алым верхом, украшенная золотой кистью. Ганна Катажина, в длинном глухом чёрном платье, напоминавшем монашеское одеяние, тенью следовала за мужем.

Потянулись долгие минуты ожидания. Наконец на звоннице Миколаевского костёла ударил колокол. Вслед за ним тревожно зазвонили колокола Троицкой церкви. Скрипя, медленно опустился подъёмный мост. Толпа качнулась вперёд, к браме, но затем сразу же отхлынула обратно.

Первым с обнажённым мечом в руке появился ротмистр, за ним шли шестеро жолнеров. Затем шествовали лица, вынесшие смертный приговор: судья Казимир Рымша, подсудок Андрей Богданович, писарь Антоний Козел-Поклевский и возный Владислав Славута. За ними следовал священник Троицкой церкви отец Василий и ксёндз костёла святого Миколая Эдвард Радзиховский. Далее шли шесть монахинь-доминиканок, державших в руке по свече, за ними – двенадцать монахов-доминиканцев.

Наконец, появилась сама осуждённая. Сотни глаз – любопытных, сочувствующих, злорадствующих, или просто равнодушных – устремились на Агнешку.

Девушка была одета в длинную, до пят, широкую белую рубаху. В ладонях она сжимали большую свечу жёлтого воска. Бледные губы осуждённой шептали молитву, невидящий взгляд был устремлён вниз – казалось, Агнешка уже отрешилась от мирской суеты, и душой была уже там, где бессильны законы земные. С помоста Агнешка виднелась белым силуэтом – казалось, от неё даже исходило сияние. «Как святая», – услышала княгиня за спиной шёпот и обернулась – Ганна Катажина перекрестилась и сложила руки, шепча молитву.

Шествие замыкали четверо монахинь-доминиканок, также державших в руке по свече. Последней ехала телега, на которой лежал грубо сколоченный гроб из сырых досок, дно которого было устлано свежими стружками.

Влажный утренний воздух разносил густые и тревожные удары колоколов, и шествие в такт с этими ударами медленно приближалось к эшафоту.

Возле высокого каменного столпа осуждённая повернулась лицом к церкви, перекрестилась, затем повернулась и перекрестилась перед костёлам, после чего поклонилась на четыре стороны и встала на колени.

Над толпой разносился высокий, срывающийся от слёз девичий голос: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё! Множества содеянных мною лютых помышлений окаянных, трепещу страшного дня судного, но надеюсь на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Тебе: помилуй меня, Боже, по великой Твоей милости…».

По людскому морю пробежали волны – в толпе послышались выкрики, причитания, женский плач. Некоторые, по примеру осуждённой, тоже преклонили колени и истово крестились.

Вновь забили колокола, и под их монотонные удары, в сопровождении лишь священника и ката, девушка стала подниматься по неструганным доскам лестницы.

Колокол затих. судья достал приговор и объявил, что за убийство шляхтенки Барбары Сапега и мещанки Натальи Кулеши мещанка Агнешка Олейник приговаривается к повешению. Над осуждённой склонился священник Василий – он поднёс к губам девушки распятие, она поцеловала и сотворила крёстное знамение.

Вновь забил колокол. К осуждённой приблизились помощники палача – они ловко связали девушке руки за спиной, разорвали ворот и сдёрнули рубаху вниз, обнажая шею и плечи, после чего скрутили длинные русые волосы и перекинули их на левое плечо. Когда этот чудовищный туалет был закончен, помощники ката подхватили осуждённую за локти и поставили на лестницу, а палач собственноручно накинул на шею девушки верёвку.

Ганна Катажина стала бледна, как и осуждённая, и казалось, страдала не меньше соперницы. Когда колокол затих, юная княгиня, никого не стесняясь, опустилась на колени. Катажина перебирала руками привезённые из Святой Земли кипарисовые чётки. Кароль Станислав прикрыл глаза ладонью. Ксёндз Эдвард воздел руки к небесам. Отец Василий, наоборот, стоял со склонённой головой.

Палач обеими руками взял основание лестницы и посмотрел на судью. Однако пан Рымша, впившись обеими руками в деревянный жезл, пристально смотрел на княгиню, ожидая её знака. В свою очередь, Катажина не отрывала глаз от кастеляна, который лихорадочно пытался найти кого-то взглядом.

Казалось, под взглядом сотен глаз само время замедлило свой ход над эшафотом. В наступившей тишине вдруг раздался женский рыдающий плач, перешедший в тихий протяжный вой.

Гетман повернулся к княгине, пытаясь объяснить причину задержки, но Катажина даже не отреагировала на его немой вопрос, продолжая неподвижно сидеть с непроницаемым каменным лицом. Наконец княгиня закрыла глаза и наклонила голову. Судья переломил жезл, и палач выдернул лестницу из-под ног осуждённой.

Раздался треск, хлопок – и тело девушки, вместо того, чтобы повиснуть в воздухе, рухнуло на помост.

Из уст сотен людей вырвался единый вздох, которое перерезал пронзительный женский стон-крик «Не-е-ет!».

– Всё подстроено! – великий гетман вскочил с кресла. – Я этого так не оставлю!

– То промысел Небесный, ясновельможный пан гетман, – тихо, но твёрдо возразил ксёндз Эдвард. – Это чудо!

– Чудо? – Сапега взмахнул булавой. – Да пусть хоть все чудеса мира! Я требую правосудия, и если не добьюсь его, то совершу правосудие сам!

Гусары по знаку гетмана выхватили из ножен сабли, однако в этот момент монахи, стоявшие возле помоста, окружили эшафот и, встав на колени, принялись читать молитву:

– Soli coelis, solis et Soli, solique`Salori laus in aeternum [46].

Ряды гусар и жолнеров встали друг напротив друга, готовые сцепиться в рукопашной. Славута, не обращая внимания на возникший конфликт, искал кого-то глазами в толпе. Наконец его взгляд выхватил закутанную в платок женщину, которая, прихрамывая на левую ногу, металась возле эшафота – кастелян подозвал к себе ротмистра и указал на неё. Последний, повинуясь приказу, подошёл к женщине. Та была так увлечена сценой казни, что очнулась лишь в тот миг, когда рука в кольчужной перчатке коснулась её плеча. Женщина вздрогнула всем телом, обернулась, затем вскрикнула и побежала, но, сделав несколько шагов, подвернула ногу и упала на землю.

Платок слетел с её головы, открыв бледное лицо Барбары Сапега.

Ганна Катажина охнула, перекрестилась и посмотрела на мужа. Кароль Станислав тихо застонал. Судья выронил обломки жезла из рук. Великий гетман стиснул зубы. Кристина Барбара закрыла ладонями руки.

– А это чем вам не чудо, пан гетман? – вдовствующая княгиня тяжело поднялась с кресла, бросила взгляд на Сапегу. – Вы сами можете видеть – покойница воскресла. Как вы это объясните?

Между тем жолнеры оттеснили гусар обратно к помосту. Палач хлопотал над осуждённой, бросая взгляды то на судью, то на гетмана, то на княгиню, то на кастеляна, пока, наконец, судья не дал ему знак удалиться.

Славута вытер пот со лба и устало улыбнулся.

– Судье, подсудку и писарю пройти в ратушу, суд возобновить, – тихо и властно сказала княгиня, после чего указала на распростёртую на земле Барбару. – И доставьте в ратушу эту женщину.

– Шляхтенка не подлежит городскому суду! – запальчиво бросил Сапега.

– Пан писарь, ваши принадлежности, – Катажина, обмакнув перо в чернильницу, протянула гетману лист бумаги. – Великий гетман, пишите, что вы признаёте в этой женщине вашу племянницу Барбару Сапега.

На секунду решительность изменила Казимиру Яну Павлу: по его лицу пробежала судорога, он затравленно посмотрел на окружающих, бросил беспомощный взгляд на жену – Кристина Барбара по-прежнему сидела без движения, закрыв руками лицо. Наконец гетман рывком взял из рук княгини лист, написал требуемое и поставил подпись. Катажина собственноручно посыпала лист мелом.

– Отпустите её. Остальные в ратушу.

Осуждённая в бессознательном состоянии по-прежнему лежала на эшафоте. Сёстры-доминиканки подняли девушку, привели в чувство и увели с рокового помоста.

Славута между тем отдавал приказания негромким, но не терпящим возражения голосом.

– Пан ротмистр, оцепление снять, жолнеров увести. И распорядитесь, чтобы из-под ареста выпустили моего племянника, – кастелян повернулся к мастеру плотников. – Ты, Харута, бери своих людей и начинай разбирать эшафот.

– Куда девать брёвна и доски?

– Можешь всё брать себе. Но учти – времени даю до утра. Чтобы к восходу солнца было всё сделано.

Плотник убежал выполнять приказание. Кастелян подозвал эконома.

– Пан Гротовский, потрудитесь выплатить кату за работу двадцать талеров.

– Двадцать? – эконом изумлённо развёл руками. – Пан кастелян не ошибся? Ведь казнь не состоялась…

– Двадцать талеров. И передайте ему, чтобы немедленно возвращался обратно в Новогрудок. Сегодня же утром. И пусть не мешкает с отъездом.

Когда все распоряжения были отданы, Славута направился к ратуше, но у моста дорогу ему преградила кавалькада. Впереди скакал отряд гусар, за ним следовали две кареты: в первой ехал гетман, в окне второй кастелян рассмотрел бледное лицо Барбары Сапега – мелькнули надломленные брови, стеклянный взгляд, страдальчески сжатые губы – и в этой маске было нечто, до боли знакомое кастеляну… Процессия прогромыхала по деревянному настилу и скрылась за поворотом.

Неожиданно острая боль пронзила сердце, сковывая дыхание. Славута был вынужден опереться о ближайшее дерево.

«Всё хорошо, это просто усталость, – внушал себе кастелян, с трудом переведя дыхание и массируя грудь. – Сейчас надо на воздух, и всё будет хорошо».

Недомогание прошло, но в левой части груди ещё долго тупой иглой продолжала сидеть боль.

Глава XXV. Рука на Библии

– Я, Владислав Славута, присягаю Господу Богу Всемогущему, и Троице Единой, по этому Статуту, данному Великому Княжеству Литовскому, на том, что я, будучи возным в Новогрудском повете, повинен верно, грамотно, по-Божески и справедливо на этом суде исполнять свои обязанности, позывы и всякие листы его милости господарские и судебные справедливо и старательно передавать и вручать. Также правдиво то, что справедливо буду расследовать разбои, раны и причинение вреда, а расследовав, честно и правдиво в книги судовые заносить и всё иное делать, что надлежит моей власти, ни по обязанности, ни за подношения, ни по неволе, ни по дружбе, ни по неприязни, ни со страху, не боясь никаких угроз, только единственно Бога и святой справедливости подчиняясь, и каждому, кто имеет нужду, без никаких надуманных отговорок на помощь приходить. И если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Боже, а если несправедливо – то покарай меня, Боже!