Частный детектив Илья Муров

– И накладно, – поддержала подполковника тетка нашего отставника.

– Тогда объявить по радио. Местная волна «На семи буераках» каждые два часа вместо новостей частные объявления зачитывает, – не унималась племянница в коридоре. – Мол, по такому-то адресу всяк желающий может обменять тягомотную классику на прикольную развлекуху…

– Ни в коем случае! – воскликнул учитель. – А вдруг Илья Алексеевич услышит, разволнуется, попытается сбежать из больницы, чтобы…

– Нет у них там никакого радио, – сообщила Марья Федоровна. – И телевизоров тоже нет. И этими заушными тарахтелками доктора им уши затыкать запрещают. И никаких газет не пропускают. Заворачивайте, говорят, ваших курей с котлетками в цылуфаны, а не в периодику. Дескать, желудки у черепно-мозговых крепкие, а головенки слабые…

– Значит, решено: через радио. Оперативность стоит риска, тем более минимального, – подытожил Елпидов. – Как с этими буераками связаться вы в курсе, Юленька?

– В ку… – пролепетала племянница, показываясь в проеме и отчаянно румянясь от смущения и удовольствия, поскольку никак не могла привыкнуть к церемонному «вы», с которым к ней, как к взрослой, стал обращаться с недавних пор подполковник. А именно, с поры ее шестнадцатилетия…

– Вот и славно. Не мешкая, связывайтесь. Только ради Бога, обойдитесь без этих ваших жаргонизмов вроде «развлекуха», «тягомотина» и прочее. Объявление должно быть кратким, четким, доскональным и информативным. Вопросы?

– Это что же получается? – охотно задалась вопросом тетка нашего героя. – Это ж весь город сюда набежит, весь двор вытопчут, грязи нанесут…

– Исключено! Обмен будет производиться через входную калитку. Во двор будут пропускаться только известные своей интеллигентностью и чистоплюйством граждане…

– То есть никто, – тяжко вздохнув, скорбно подытожил Семиржанский. – Придется, значит, самим туда-сюда с книгами бегать…

– Кидайте их в окошко, – нашла выход Марья Федоровна. – А я пока пойду ямку быстренько выкопаю.

– Зачем ямку? – почуял недоброе учитель. – Ямка им без надобности. Достаточно газеток постелить… Да и кидать их нельзя, переплеты повредятся, кто их тогда на обмен возьмет…

– Жалко? Тогда таскай на своем горбу…

Однако горб Семиржанского (которого у него, впрочем, и не было) не понадобился: армейская смекалка Елпидова выручила. Впавшие в немилость книги решено было спускать по наклонной доске, прислоненной снаружи дома к растворенному окну в комнате Ильи Алексеевича.

Книги облегченно вздохнули: судя по всему, аутодафе отменялось. Затем вновь впали в тревогу и смятение, ибо кто знает, кому они в результате неотвратимого, как фатум, обмена достанутся, и как с ними будет обращаться новый хозяин. Ограничиться ли он ехидными заметками на полях, вызванными не столько их содержанием, сколько избытком желчи и самомнения в читателе, или же, отдавая дань своей неряшливой привычке читать за едой, покроет их страницы следами чревоугодия: брызгами щей, каплями сметаны и жирными отпечатками пальцев, тесно общавшихся с жареной курицей… Подавляющая часть библиотеки была уверена, что ничего хорошего их не ждет, ибо никто не будет к ним так внимателен и так бережен с ними, как их нынешний, то есть прежний хозяин. И лишь небольшая группа, сплошь состоящая из отщепенок, относящих себя к классической литературе, приветствовала перемену своей участи, так как надеялась, что хуже того пренебрежения, в коем они с некоторых пор оказались, нет и быть не может. И их можно было понять. Действительно, каково быть книгой, чье содержание вроде бы всем известно, но – понаслышке, изобилующей неточностями и прямыми искажениями; чьи строки не изведали экстаза сосредоточенного чтения? Каково, наконец, изо дня в день подвергаться со стороны своих, до ужаса примитивных по развлекательности содержания, товарок постоянным насмешкам, прослыть в их легкомысленных кругах суммой словесных приемов, никого не волнующих и никому не нужных? Неудивительно, что эти отщепенки мечтали о пыльных полках публичных библиотек, где царит свобода, равенство и братство всеобщей заброшенности, как иные верующие о Царствии Небесном.

Между тем подполковник Елпидов, будучи человеком организованным, военно-эстетическим, сам времени даром не терял и другим не позволял.

– Аркадий Иваныч, – обратился он к учителю географии тем властным командирским тоном, в котором чуткое солдатское ухо без труда различает трибунальные кары за одну только шалую мысль о непослушании, – необходимо срочно выявить в общей массе собрания сочинений в двух и более томах. Займитесь этим.

Однако учитель Семиржанский, как человек по природе штатски-элегический, ничего, кроме достойного сожаления солдафонства, не различил и повел себя совершенно неадекватно создавшейся в сознании Елпидова ситуации. А именно: рассеяно пробежался глазами по полкам и лирически заметил, что видит тут не только чтиво, но и настоящую литературу.

– Это, если не ошибаюсь, «Женщина в белом» Уилки Коллинза. Такое сжигать – преступление…

– Но и оставлять нельзя, – немедленно возразил подполковник, стараясь скрасить резкость тона вескостью содержания. – Сколько ни восхищайся этой психологической скукотищей, но в ней имеются в наличии и преступление, и расследование, и прочие родовые признаки детективного жанра. Было бы справедливо и поучительно обменять это творение Коллинза на шедевр его большого друга…

– Вы имеете в виду «Эдвина Друда»? – позволил себе тонкую колкость Семиржанский.

– Когда я говорю о Диккенсе, и при этом употребляю слово «шедевр», я могу иметь в виду только «Пиквикский клуб», – назидательно изрек подполковник.

– Но позвольте, а как же «Дэвид Коперфильд», «Оливер Твист», «Холодный Дом», «Большие надежды», наконец?

– Вы еще «Лавкой древностей» меня попрекните, слезливой Нелькой ужальте, – не сдержал злой насмешки Елпидов. – Говорят, после выхода в свет этого мармеладного романчика, уровень воды в Атлантическом океане значительно повысился от слез его сентиментальных читателей по обе стороны Атлантики…

– К вашему сведению, Владимир Антонович, – решился на ответный выпад учитель, – этот роман, как почти все прочие романы Диккенса, публиковался сначала отдельными главами в журнале…

– Для повышения уровня воды в океане совершенно безразлично, закапают его слезами постепенно или зальют залпом. Вам, Аркадий Иваныч, как учителю географии, следовало бы это знать.

– Мне?! – у Семиржанского чуть дух не перехватило от такой провокационной беспардонности (или беспардонной провокационности – это уж пусть читатель сам решает), что, естественно, помешало ему тут же, не сходя с места, соорудить достойную отповедь. Впрочем, если бы и соорудил немедленно, высказаться вряд ли получилось бы. В окно просунулась голова Марьи Федоровны и со свойственной ей учтивостью поинтересовалась, долго ли они намереваются тянуть кота за хвост. Народ, того и гляди, попрет шило на мыло менять, а у нее во дворе ни одной паршивой книжонки, одни вонючие газетки, которые она, согласно указанию, расстелила не только под окном, но и по всему периметру. Так что в случае чего этих негодниц можно и с горки спускать, и по воздуху транспортировать: трава под газетками мягкая, ничего их переплетам не сделается…

– А ямку выкопали? – упреждая извинения и оправдания Семиржанского, перешел в контратаку подполковник.

– Ямку? – радостно удивилась тетка нашего отставника и, стараясь не встречаться с учителем взглядом, горячо заверила, что ямку она мигом, зараз и в один момент.

Последние слова донеслись до слуха проверочной комиссии уже из глубин двора. Елпидов твердо взглянул в глаза горько недоумевающего Семиржанского и, озорно подмигнув, примирительно пробормотал, что иметь под рукой окоп никогда нелишне, а личный состав, во избежание падения дисциплины, должен быть всегда чем-нибудь занят. После чего решительно увел разговор в сторону, непринужденно заметив:

– Кстати, Аркадий Иваныч, вы обратили внимание, что все детективы нашего бедного друга повествуют только о частных сыщиках?

Семиржанский, к своему стыду, внимания на это обстоятельство не обратил, а признаваться в этом, тем более Елпидову и тем паче в данной ситуации, ни за что не желал. Поэтому ему ничего не оставалось, как воззриться на полки и попытаться найти неоспоримые факты, опровергающие замечание подполковника. И – о чудо! – нужные факты немедленно обнаружились в виде шести томов популярнейшего детективщика.

– Ошибаетесь, Владимир Антонович, – стараясь скрыть злорадство небрежностью тона и не преуспевая в этом намерении, молвил Семиржанский. – Вон шесть томов Сименона о полицейском комиссаре Мегрэ…

– Да хоть десять, – пожал плечами Елпидов. – По всем своим повадкам комиссар Мегрэ настоящий частный сыщик.

– Извините, Владимир Антонович, но частные сыщики не устраивают подозреваемым пытку бессонницей, чтобы «расколоть» их на собственноручное признание, как это делает комиссар Мегрэ в том же «Мегрэ и бродяге», например. Так что разрешите не согласиться с вами: библиотека нашего друга не только о частных детективах… – Учитель умолк как бы на полуслове и победно взглянул на подполковника. Однако капитуляции – ни полной и безоговорочной, ни частичной и почетной – не последовало. Напротив, враг не только не сдавался, но еще и опасно контратаковал.

– Вас послушать, так Сименона от Макбейна не отличить. Вся разница, что один пишет об американской полиции, а другой – о французской.

– Я этого не говорил! – запротестовал Семиржанский. – Вы передергиваете!..

– Готова ямка! – доложилась голова Марьи Федоровны, проникая в комнату через окно.

Комиссия, моментально вспомнив, что со времен последнего визита этой головы дело ни на шаг не продвинулось, искренне заторопилась. Семиржанский машинально вскочил на стул, Елпидов автоматом скомандовал: «Начнем с крайней верхней полки слева».

– С.С. Ван Дайн. Злой гений Нью-Йорка, – доложил учитель географии, вытаскивая из середины указанной полки аляповатое изделие в твердом переплете и протягивая его подполковнику. Подполковник, услышав имя автора, резко отдернул готовую принять изделие руку. Злой гений Нью-Йорка шлепнулся на пол. Марья Федоровна одобрительно крякнула. Потрясенный Аркадий Иванович в немом изумлении уставился на насупившегося Владимира Антоновича.

– Так не пойдет, – заявил Елпидов строго, не чуждаясь здоровой категоричности. – Во всем нужна система и порядок. Если сказано было начинать с крайней верхней левой полки, то значит и вытаскивать первой надо было крайнюю слева книгу, а не тащить из середины какого-то там Ван Дайна, годного только для мусоропровода…

– Каковой здесь, к счастью, отсутствует, – напомнил Семиржанский, слезая со стула с явным намерением поднять и водворить злого гения Нью-Йорка на прежнее место.

– Отставить! – скомандовал Елпидов и, опередив учителя, подхватил книгу и передал через окно Марье Федоровне.

– В ямку? – сообразила тетка нашего отставника.

– В нее, – лаконично кивнул подполковник.

– Как! – задыхаясь от возмущения, вскричал учитель. – И вы, подполковник, туда же: в средневековье, в невежество, в аутодафе…

– Аутодафе – всего лишь акт веры, – назидательно изрек Елпидов. – В данном конкретном случае следует говорить скорее об акте недоверия. Глубоко убежден, что не сжечь этого основоположника вандайщины, и значит впасть в упомянутые вами невежество и средневековье…

– Вандайщины? – удивленным эхом отозвался Семиржанский.

– Именно! Вандайщина – это псевдодетективные романы, отличающиеся самой вызывающей неубедительностью преступлений, манерной глупостью расследований и жеманной надуманностью персонажей. Они не просто пошлы, они идейно пошлы, поскольку считают себя ортодоксальными. Подумать только, и этот горе-автор (горе – потому что делает из своих читателей сущих горемык) еще и посмел разразиться скудоумнейшими «Двадцатью правилами для пишущих детективы»! Беспримерная наглость, на которую способный только безнадежные бездари; гению такого и в голову бы не пришло…

Тут подполковник, прервав свое негодование, весело заржал, чем привел учителя в еще большее смятение: стул под ним покачнулся.

– Эти двадцать правил от Ван Дайка напоминают мне роддом имени Крупской в одной из наших бывших южных столиц, где мне довелось проходить службу…

– Роддом имени Крупской? – пробормотал учитель, пытаясь обрести равновесие.

– Ну да, роддом имени Крупской, женский монастырь имени Екатерины Второй, глазная больница имени Кутузова, – продолжал веселиться Елпидов.

– Тогда уж лучше – Гомера, – молвил учитель.

– Что – Гомера? – не понял подполковник.

– Глазная больница имени Гомера, – буркнул Семиржанский.

– Или школа частных детективов имения Фило Ванса, – съязвил на всякий случай Елпидов.

– Почему бы и нет, – пожал плечами учитель.

– Да потому, Аркадий Иваныч, что он не сыщик, а лжесыщик! Гнусный любитель лезть в чужие дела, которых заклеймил в своей прославленной статье об упадке детектива знаменитый Сомерсет Моэм. Он манерен, жеманен и склонен бросаться словами, приличествующими скорее старым клушам, чем мужам, подвизающимся в сыскном деле. Не хочу показаться вам голословным… – Елпидов обернулся к окну, явно намереваясь попросить «Злого гения» у Марьи Федоровны обратно, – найти и процитировать из него нечто столь убедительное, чтобы даже такому мягкотелому гуманисту, как Семиржанский, стало ясно: не всякий детективный роман достоин обмена, некоторые из них достойны костра. Но Марьи Федоровны давно и след простыл. Не такая она была дура, стоять и дожидаться после приказания «в ямку» его возможной отмены.

– Ну да Бог с ним, – махнул рукой Елпидов. – Слишком много чести для этого лепилы – цитировать его по памяти. Скажу кратко и обобщенно: что бы ни нес в своем тексте вандайщик, как бы ни изгалялся над чувством меры, такта и вкуса, твердит он, в сущности, одно и тоже: «Я – дурак, и насколько это в моих силах, намереваюсь пребывать в этом качестве и впредь. Как и ты, мой верный читатель!»

– Конец цитаты, – вздохнул Семиржанский с такой мрачной торжественностью, как если бы возгласил с амвона «аминь».

ГЛАВА VIII

о том, чем завершилась ревизия библиотеки нашего героя

– О нашем обмене уже по радио сообщили! – донесся из коридора радостный вопль племянницы.

– Адрес не перепутали? – бдительно отозвался подполковник.

– Адрес? – наморщила лобик девушка, показываясь в дверном проеме. – Ой, не обратила внимания…

– Свяжитесь и проверьте, – последовал приказ.

– Опять к соседке бежать? – не скрыла своего недовольства Юлия.

– Даже таким красивым ножкам, как ваши, Юленька, требуется тренировка, дабы не закоснеть в целлюлите. Так что пользуйтесь случаем, бегите…

Польщенная девушка скрылась с глаз. Семиржанский, не желая дожидаться соответствующей команды, вытащил из крайней верхней полки первую слева книгу и рассмеялся.

– Неужто дамский роман обнаружили, Аркадий Иваныч?

– Хуже, Владимир Антонович, – расплылся в лукавой улыбке учитель географии. – Сборник рассказов Эдгара По. Никогда бы не подумал, что Илья Алексеевич такой приверженец хронологии. Думаю, тут не обошлось без вашего вмешательства, подполковник…

– Благотворного влияния – вы хотели сказать? Что мне нравится в нашем друге, так это то, что все хорошее он старается перенять. Увидел однажды в каком порядке расставлены у меня книги, и у себя завел такой же…

Это был явный намек на хаос, царящий на книжных полках Семиржанского, где современные детективы соседствовали с античными авторами, а священные писания мирно уживались с эротическими романами.

– Я смеялся не над хронологическим порядком (хотя считаю, что алфавитный здесь более уместен), а над тем, что не изобрети Эдгар По детективного жанра, о нем давно бы забыли…

– О нем и так мало кто помнит. Большинство потребителей детективного чтива уверено, что детективы изобрел Шерлок Холмс в творческом содружестве с доктором Уотсоном… Заметьте, кстати, что первый в мире детективный рассказ повествует именно о частном сыске, а не о полицейском. Полиции с самого начала была отведена роль неуклюжей и крайне недалекой организации…

– Нелепо было бы ожидать от По – парии, одиночки, человека отнюдь не добродетельных нравов – сочинения процедурного полицейского романа, – с видимым удовольствием пустился в длинные рассуждения Семиржанский. – По преклонялся перед возможностями ума, а не кулака, не огнестрельного оружия и не правоохранительных органов. Он был уверен, что, – тут Семиржанский открыл книгу, нашел нужную страницу, привел выдержку («дар анализа служит источником живейшего наслаждения»), объяснил ее значение и пришел, наконец, к тому, ради чего все и затеял: – Исходя из приведенной цитаты отца-основателя детективного жанра, мы можем заключить, что частный сыск возник из гедонистических побуждений умов, наделенных аналитическими талантами.

– В литературе или в жизни? – кратко и по существу осведомился подполковник Елпидов, проявивший в течение последних пяти минут удивительную выдержку, ни разу не перебив явно увлекшегося возможностями своего ума учителя Семиржанского, и теперь, естественно, ожидавший достойной награды за свой подвиг.

– Я одно от другого не отличаю! – заявил Семиржанский таким торжественным тоном, каким принято провозглашать свое кредо.

– Зря. Рискуете застрять в дефинициях. Потому что в литературе детективный жанр является прямым наследником плутовского романа, как плутовской роман, в свой черед – потомком милетских побасенок. Что же касается жизни, то частный сыск возник в результате отмены пыток при дознании. Пока ради установления уголовной истины допускались пытки подозреваемых, никакой надобности в частном сыске не ощущалось…

– Замечательное было время, не правда ли, Владимир Антонович? – не удержался от соблазна сердито и дешево съязвить учитель Семиржанский. – Чуть кого заподозрил в чем-нибудь криминальном, хвать за шкирку и на дыбу: а ну признавайся, тать, в чем был и не был виноват! Полное и окончательное торжество справедливости…

– Справедливость торжествует редко, – строго заметил Елпидов. – В основном торжествует случай. Тем и привлекательны детективы, что в них случай поставлен на службу справедливости. А уж ради ее торжества можно пожертвовать чем угодно: профессионализмом героя-сыщика, хорошим слогом, правдоподобием обстоятельств, географией, наконец!..

– Причем тут география? – вскинулся Семиржанский.

– При том, что не следовало этому вашему По менять Нью-Йорк на Париж, а американок на француженок. Это американки могли оставить ночью окно открытым для того, чтобы орангутанг имел возможность к ним забраться. А француженки никогда бы этого не сделали, ведь через открытое окно мог проникнуть вредоносный ночной воздух…

Семиржанский задумался, все больше и больше хмурясь по мере углубления в мысль. Наконец решился:

– Ну и дуры ваши француженки!

– Согласен, дуры, – живо откликнулся подполковник. – Но кем же в таком случае выглядит их автор, этот ярый поклонник возможностей ума?

– И на Солнце есть пятна, – ухватился Семиржанский за соломинку.

– Но в отличие от некоторых других светил, например, детективного жанра, наше солнышко сплошь из пятен не состоит, – возразил Елпидов и победно огляделся: триумфу нужны свидетели.

– То есть вы хотите сказать, что Эдгар Алан По бездарность?! – ужаснулся учитель.

– Не обобщайте, Аркадий Иванович. Мы говорим об отце-основателе детектива, а не об авторе «Ворона», «Падения дома Ашеров», «Низвержения в Мальстрим» и других шедеврах романтизма. А как основатель детективного жанра Эдгар По далеко небезупречен. Ведь он, по существу, дал не только каноны-штампы для своих последователей, но даже «сакраментальными» фразами их снабдил. Все эти «ничего существенного больше установить не удалось», «В Париже не помнят убийства, совершенного при столь туманных и во всех отношениях загадочных обстоятельствах», «Полиция сбита с толку. Ни малейшей путеводной нити, ни намека на возможную разгадку» и прочие подобные клише кочуют из детектива в детектив, но от повторения лучше не становятся, остаются тем же, чем и были с самого начала: условиями игры незамысловатой шарады или, если точнее и современнее – сканвордика… Что такое Шерлок Холмс со своей скрипкой и кокаином, как не тот же Огюст Дюпон с его обожанием ночи и эстетским затворничеством? То же можно сказать и относительно кавалерийских усов и кабачковой агрономии Эркюля Пуаро, и об орхидеях и чревоугодии Ниро Вульфа…

– Рекс Стаут не эпигон! – горячо возразил учитель, всем своим тоном и упрямым наклоном головы давая понять, что уж кого-кого, но этого автора он подполковнику на поругание и погибель не отдаст.

– Но и не детективщик, – не менее убежденно стоял на своем Елпидов. – У Стаута достало ума не заострять внимания читателей на детективных историях, которыми он, в силу традиции, вынужден снабжать свои тексты. Главное в его эпопее о Вульфе и Гудвине – это взаимоотношения между этими двумя героями: европейцем и американцем. По сути, он излагает историю любви и дружбы двух сильных, умных, независимых и не склонных к компромиссу мужчин…

– Любви? – высунулась из коридора племянница.

– Вы уже вернулись, Юленька? Как насчет адреса, они там ничего не перепутали?

– У них все время занято, Владимир Антонович. Я попозже еще раз сбегаю… А эти двое, Ниро Вульф и Арчи Гудвин, они что, голубые?

– Любовь, которую имеет в виду Владимир Антонович, это не эрос, Юлия, но агапе, – если это вам о чем-нибудь говорит, – проявил снисходительность с двойной высоты своего положения учитель Семиржанский.

– Агапе? – разочарованно повторила девушка заумное слово и, не скрывая сомнений, пообещала справиться о его точном значении в словаре. И побежала исполнять обещанное…

– Кажется, над нами, Аркадий Иваныч, знатно прикольнулись, – задумчиво проговорил подполковник.

– Кто? Когда? – не понял Семиржанский.

– Поколение next. Только что…

– Следующую! – потребовала Марья Федоровна, появляясь в оконном проеме – вся такая оживленная, с покрасневшими от дыма глазами, с перепачканною золою лицом, в сбившейся набок косынке.

– Вот вам еще одна невинная жертва! Сожгите и ее! – с невыразимой горечью в голосе и непередаваемой скорбью во взгляде изрек Семиржанский, протягивая томик отца-основателя детективного жанра в сторону окна. Однако со стула не спустился, как бы ожидая, что Марья Федоровна ради такой добычи сама, не мешкая, перемахнет через подоконник, вспрыгнет к нему на стул, и, вырвав из рук сборник, скроется с ним в направлении своего приватного Освенцима. И надо признаться, тетка нашего отставника так бы примерно и поступила, если б не подполковник.

– Эта книга, Марья Федоровна, не для ямки. Правда, оставлять ее в доме тоже нельзя. Предлагаю обменять ее на «Голем» Майринка, либо на «Степного волка» Германа Гессе…

– Жида на нехристя, а нехристя обратно на жида? – возмутилась Марья Федоровна. – Не будет на то моего благословения!

Елпидов, явно не ожидавший от хозяйки столь резкого отпора, несколько растерялся, не зная, то ли обратить все в шутку, то ли гордо удалиться, лишив этих несчастных своей почти что родительской опеки и, без малого, вельможного покровительства. И тут на помощь подполковнику, не помня зла, пришел Семиржанский, полюбопытствовав, как уважаемая Марья Федоровна смотрит на то, чтобы обменять нехристя на православнейшего Лескова, а именно на его «Запечатленного ангела». На ангела Марья Федоровна свое благословение дала, хотя и не сразу: минут пять пытала гостей насчет точного значения слова «запечатленный», и лишь, когда убедилась, что ничего обидного для вестника Божия в этом слове не содержится, вздохнув, согласилась, кротко заметив при этом, что нехристя щадит единственно из уважения к их учености, а не то бы… И, кинув прощально-плотоядный взгляд на томик чудом спасшегося Э. А. По, потребовала немедленно кого-нибудь на расправу, потому как не все же нехристи обмена достойны, наверняка есть среди их братии такие, которых на обмен никак нельзя, ибо Бог эдакого попустительства заразе не простит, припомнит…

Уязвленный собственной минутной растерянностью подполковник скромно заметил, что он – де всего-навсего солдафон в отставке, и не ему, дескать, решать, какие книги хороши для обмена, а какие плохи даже для костра, – тем более в присутствии такого светоча просвещенности и гуманизма, как товарищ Семиржанский А.И., на что последний, даже не поблагодарив за комплимент, немедленно разразился еще одной формулой своей веры, почерпнутой им, если верить ему на слово, из писаний Плиния-Старшего. Формула звучала так:

– Нет плохих книг, есть нерадивые читатели!

– Или слишком ретивые, что в принципе одно и то же, – не удержался не вставить своего bon mot¹, зачастую не отличимого от mot cruel², подполковник Елпидов.

Реакция Марьи Федоровны на формулу оказалась моментальной: мигом перемахнув через подоконник в комнату, грозно потребовала указать на какой из полок этот Плювий обретается. Семиржанский смешался, что позволило Елпидову вернуть должок, воздав за добро сторицей:

– Если мне не изменяет память, Плювий этот обретается у Аркадия Иваныча дома, на самодельных полках мансарды, обок с Эрлом Стэнли Гарднером с одной стороны и Справочником Розенталя – с другой. Ну да не в Плювии дело, что в старом, что в малом, потому что ничего такого они, конечно, сказать не могли, несмотря на то, что книги в их времена были большой редкостью, а детективов и вовсе не существовало. А если бы они тогда существовали, то оба Плиния, не сговариваясь, сказали бы примерно следующее: «Празднование хорошего дурака – это то, чем занимаются читатели детективов». Конец цитаты…

– Это клевета! – вскричал учитель географии. – Плинии никогда бы не позволили себе таких уничижительных обобщений!

– Если б спознались с таким злом, как детективы, то непременно позволили бы, – стоял на своем подполковник.

– И это говорите мне вы, Владимир Антонович? – вопросил в изумлении Семиржанский. – Вы, который не далее, как три дня тому назад, доказывали нам с Ильей Алексеевичем, что в борьбе со злом царит великая путаница, потому что зло должно быть наказано, а вовсе не уничтожено, поскольку добро без зла ничего не стоит…

– Это не я говорил, а ваш любимый Анатоль Франс. Я же полагаю, что из двух зол следует выбирать меньшее, а большее ликвидировать. В данном конкретном случае это означает, что По может быть обменян на достойного автора, тогда как Ван Дайн и иже с ним пощады не достойны, а значит, подлежат уничтожению…

– Да, – горестно кивнул головой Семиржанский, – вы сожгли его и тем самым не уменьшили, но умножили зло…

– Как не уменьшили? – удивилась Марья Федоровна. – Как – умножили зло? Мы добро, добро преумножили! Вон, сходи к ямке и погляди, сколько из этого мерзопакостника удобрениев минеральных получилось!..

– И устами стариц, а не только младенцев, глаголет истина! – возгласил Елпидов, назидательно потрясая указующим перстом.

Семиржанский в ответ истерически хихикнул и, скользнув по ближайшей полке безумным взглядом, вдруг выхватил какую-то книгу и протянул хозяйке, говоря:

– Вот вам, Марья Федоровна, еще один недостойный для ваших удобрений. Мало того, что сам заядлый детективщик и верующий католик, следовательно, противник православия, так у него еще и сыщиком не кто иной, как католический поп – тот еще охмуритель. Наверняка без его пагубного влияния на Илью Алексеевича не обошлось…

– Зомбирующее очарование апокрифического священника Брауна! В самую точку, Аркадий Иваныч! – вскричал осененный какой-то проницательной мыслью подполковник. Но, заметив, как опасливо отодвинулась от него хозяйка, слегка охолонулся и продолжил тоном более ровным и, к огорчению Семиржанского, более веским:

– Смею утверждать, что подобная аура присуща многим знаменитым сыщикам, иначе их расследования не пользовались бы успехом у публики. Тот же Эркюль Пуаро, не обладай он даром внушения, вряд ли смог бы убедить весь Восточный Экспресс в том, что случайная смерть одного из пассажиров была заранее спланированной акцией отмщения целой кучи разношерстного народа. Что касается Шерлока Холмса, то ему в какой-то мере было легче, поскольку достаточно было влиять всего на одного человека, к тому же прекрасно ему известного, чтобы на бумаге получалось все так, как вне ее обычно ни у кого не получается. Впрочем, есть у меня подозрение, что с Холмсом все обстояло еще проще, почти божественно: люди, которым этот сыщик, пользуясь своим методом, приписывал всякого рода несуразности, подтверждали его правоту просто по доброте своей сердечной. Им это ничего не стоило, а Холмсу – приятно. Зачем же перечить и доказывать обратное, когда можно, не напрягаясь, разрешить всё ко всеобщему удовольствию: и героя, и автора, и издателя, и читающей публики! Что вы такое затеяли, Аркадий Иваныч?

То, что затеял Аркадий Иванович, вряд ли нуждалось в объяснении – только в описании. Описываю. Аркадий Иванович, мигом догадавшись, чем грозит красноречие подполковника обожаемому им Шерлоку Холмсу, принялся споро избавлять полки от книг сэра Артура Конан Дойла, укладывать их штабелем на столе и пытаться уподобить аккуратной связке с помощью ремня с собственных брюк и найденного на том же столе сантиметра. При этом он, то ли чтобы усыпить бдительность хозяйки, то ли чтобы отвлечь подполковника от сути происходящего, громко и довольно связно ворчал, бормотал и даже бредил все на ту же тему примерно следующее:

– …Я понимаю, я не спорю, что слухи об «изысканной» логике расследования, якобы присущей романам Агаты Кристи, несколько преувеличены. Я даже не стану подвергать беспощадному анализу печально знаменитый «Восточный Экспресс», где автор громоздит одну «подставу» на другую, чтобы в конце концов подчинить весь сонм персонажей гипнотическим чарам Пуаро (как справедливо заметил подполковник), доказывающему, как дважды два, что читатель остался в дураках. Я даже не буду брать в качестве образчика менее знаменитый и более показательный для «изысканной логики» этого автора роман «13 сотрапезников», где вся интрига построена на святом (читай упрямом) нежелании американки нумеровать страницы своих пространных писем, что позволяет злоумышленникам изъять разоблачающую их страницу, причем без всякого ущерба для смысла и связности сей эпистолы… Если высокий суд решил, что Агата Кристи достойна костра, значит, так тому и быть. Пускай горит синим пламенем вместе со своим тыквоголовым усачом и божьим одуванчиком по имени мисс Марпл, которую американские телевизионщики так удачно изобразили в виде мегеры с лягушачьей улыбкой и круглыми немигающими глазами удава. Да будет им марьфедорывнина ямка пухом, канопой и небесами!.. Более того, я даже Честертона не стану защищать, хотя для него детектив – всего лишь повод высказать несколько заветных мыслей, тонких наблюдений, спорных идей, парадоксальных догадок… В конце концов, отличие таких авторов, как Честертон, и таких героев-сыщиков, как патер Браун, в том и состоит, что они подвигают читателя не просто пожирать глазами более или менее занимательный текст на уровне первой, изредка – второй сигнальной системы, но будят мысль и взыскуют воображения, ибо не соглашаться с ними можно только на интеллектуальном уровне, утробное отрицание тут бессильно…