Услышав в ответ, что переплыл с того берега, заржал и крикнул: «Ну, если ты такой, что переплыл, плыви сам обратно!». Детина был заметно выпивши. Лодка ушла вниз по течению.
Я остался один. Что делать, я не знал. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, чтобы согреться, я вдруг вспомнил, что с берега на берег, перевозя людей, ходит баржа с буксиром. И что пристань той переправы находится на другой стороне чуть не утопившего меня залива. О том, что на мне ничего кроме трусов нет, и денег нет тоже, я не думал. Побежал, чтобы заодно и не замерзнуть окончательно, вдоль берега залива. Через полчаса уже прятался в кустах недалеко от причала переправы.
Теперь нужно было ждать, пока достаточно стемнеет, чтобы незаметно проникнуть на баржу. Увидят, ни за что не поверят моему рассказу, выгонят, и что я буду тогда делать? В этот момент я не думал о маме, не думал, что меня уже столько часов нет дома, все мысли были только о том, как пробраться на переправу. На мое счастье стало темнеть. Прошло около часа. Отмахиваясь от комаров и приплясывая от холода и страха, я прислушивался к звукам, доносившимся от недалекого причала.
Когда прогудел отправление буксир, я как можно быстрее и незаметнее кинулся к барже и успел нырнуть в открытую крышку трюмного люка. Забился за толстый шпангоут и затаился. Слава богу, меня не заметили. Обошлось. В трюме плескалась вода, хорошо помню. Но главное – я плыл на свой берег.
Повезло и там. Незаметно юркнув из трюма, я что есть мочи помчался домой. Сильно мама меня не ругала – что-то случилось с животиком брата, и она была занята им. Обошлось парой подзатыльников.
Вот такая случилась история, хотите верьте, хотите нет, но в 10 лет я переплыл Урал. О чем потом не раз не без гордости рассказывал при разных ситуациях.
Через полмесяца дядя с тетей провожали нас в Москву.
Вспоминая сейчас эту далекое время зимы 1942 года в эвакуации, я подумал, что было бы интересно побывать Оренбурге-Чкалове и пройтись по нашей Советской и набережной Урала. Но уже не пытаться его переплывать. А то, что город заметно изменился в лучшую сторону, я убедился и не посещая его, по снимкам в интернете.
Глава пятая. Возвращение в Москву. Военные годы (август 1942 – май 1945)
В годы войны пассажирские поезда ходили не быстро. Путь до Москвы из Чкалова занял больше трех суток. В общем вагоне народ вообще как-то быстро знакомится. А тут у всех одна боль – война. Стараются помогать соседям, особенно у кого дети. А у мамы – годовалый, да я еще. Добрая душа у нас, русских. Всегда была, да и будет, хотя сейчас иногда об этом задумываешься настороженно. Новое время, новые песни…
На вокзале нас встречал папа. Объятия, слезы, поцелуи. Дома ждет бабушка. Держится молодцом, ей еще столько придется с нами заниматься!
Уже по дороге с вокзала стало заметно, как посуровела Москва. Редкие прохожие, одинокие трамваи, заклеенные крест-накрест окна домов и какая-то настороженность вокруг. В далеком тыловом Чкалове этого не чувствовалось.
Интенсивные бомбежки Москвы прекратились еще раньше, и ко времени нашего возвращения только отдельные немецкие самолеты-разведчики рисковали прорываться в московское небо. Но пережитое крепко держало москвичей в напряжении. Военная обстановка сказывалась во многом. Часто отключали электричество, скудные продуктовые пайки отпускали по карточкам, в город привозили с фронтов на излечение много раненых.
В квартире нашей ничего не изменилось. Соседи никуда не уезжали, отношения наши, как и прежде оставались очень дружелюбными. А вот двор изменился. На дрова пошли забор и ворота со стороны переулка, исчезла «сторожка» – она тоже ушла на топливо.
Зато приятели мои все оказались на месте. Генка Лазарев, Зинка из 16 квартиры, Игорь «генерал» (бедняга из-за какой-то болезни носил корсет на шее и всегда ходил с неестественно прямой спиной, отсюда и необидное прозвище). Встретили очень приветливо. Рукопожатия, вопросы: «Ну, как ты?», «Молодец, что вернулся быстро!», «Расскажи, как там?». Сами мои друзья Москву не покидали, потому слушали мои рассказы с интересом. В ответ на мои расспросы они и сообщили мне, что наша 557-ая школа отведена под госпиталь, поэтому наш класс целиком определили в школу (номера ее не помню) на улице Пятницкой. Школа стояла во дворе дома 46, что по четной стороне улицы.
Дни московского лета прошли как-то быстро, незаметно подошел сентябрь.
Конечно, первый раз идем в новую школу вместе с мамой. Но сопровождать меня каждый день ей очень трудно, у нее на руках маленький Павел. Бабушке с ним не справиться, она будет в основном помогать маме по хозяйству и, конечно, основное время посвящать мне. Познакомившись с учительницей, мама оставляет меня в школе и уходит. Отныне мне предстоит посещать свой 4-в самостоятельно. Как и кружки в Доме Пионеров, библиотеку и разные другие места. С друзьями.
Путь от дома до школы на Пятницкой не близок. Надо идти через Полянку по Погорельскому переулку, затем по Ордынке мимо нынешнего посольства Израиля, направо по большому Ордынскому переулку и налево до школы – думаю, километров больше двух будет. Вот где пригодились первые мои опыты пешей ходьбы, что с родителями к дедушке на Серпуховку, что с отцом в баню, или в Чкалове по разным местам города. Но вскоре я придумал, как это расстояние можно немного сократить.
До войны все дворы отгораживались от соседей деревянными заборами. Эта традиция шла еще с тех пор, как Замоскворечье было тихим мещанским и купеческим районом Москвы с одно-двухэтажными домами и тихими зелеными двориками. До войны здесь мало что изменилось. Сталинский план реконструкции столицы этой части города не успел коснуться.
С началом войны и приходом зимы одними из первых жертв холодов пали заборы. Центральным отоплением в Замоскворечье были оборудованы только немногие многоэтажные дома, да общественные здания, остальные обогревались печами. Во дворах стояли дровяные сараи, запасы в которых периодически пополнялись заботливыми хозяевами. Военная пора сильно осложнила заготовку дров. Все коммунальные службы города много работали на помощь фронту. Транспорта не хватало. Под руку попали заборы и всякие второстепенные постройки из дерева. Их тоже разбирали. Зима была суровой, многих это выручало от холода в жилищах.
С исчезновением заборов дворы стали «проходными». Путь до школы можно было сделать более коротким, двигаясь зигзагами по этим самым проходным дворам. Сначала я немного побаивался местных мальчишек: кто знает, как им понравится, что через их двор шляется какой-то чужак с портфелем. Но обошлось. А время в пути сократилось. К тому же было даже интересно заглядывать в незнакомые дворы и открывать для себя разные интересные здания.
Легче стало, когда в соседнем классе появился новый ученик. Выяснилось, что живет он в домах рабочего кооператива, что на углу 1-го Спасоналивковского и Казанского переулков, совсем рядом со мной. Начали ходить в школу и обратно вместе. Сдружились.
Звали его необычно – Гега. Возможно, армянское или азербайджанское имя. Но это не имело для меня никакого значения.
У нас в семье никогда не было национализма и, не дай бог, антисемитизма. И тогда, маленьким, и потом, взрослым, я всегда придерживался одного правила: национальность не имеет никакого значения! Да, могут быть (и есть!) какие-то особые народные привычки, обычаи, люди исповедуют разные религии, но главное не в этом. Главное – в содержании самой человеческой личности. Какой тот, кого ты встретил на жизненном пути? Жадный или щедрый, злой, завистливый или добрый, открытый?
С годами, накопив жизненного опыта, каждый из нас учится быстрее понимать, с кем тебя свела судьба. По молодости иногда подсказывает интуиция. Иногда ты ошибаешься. Но это потом. А пока, встретившись с незнакомцем, улыбнись и протяни руку. Это позже по его (или ее) реакции и поступкам, будет более или менее ясно, кем оказался твой новый знакомый. Станете ли вы друзьями, приятелями, просто знакомыми, либо разойдетесь, а бывает, и возненавидите друг – друга. Но ни в какой мере на это не должна влиять национальность твоего визави. Это даже не совсем то, что ныне модно называть толерантностью. Это полное отсутствие расизма в мыслях и поступках.
С Гегой мы обменивались книжками, обсуждали прочитанное и уроки. Но главным в нашем знакомстве оказалось то, что мы оба увлеклись прогулками по Москве. Выяснилось это позже, ближе к лету.
А пока в свои права вступала зима. Утром в школу мы стали ходить уже затемно.
Возвращались тоже в сумерках. В домах было темно. Немцы Москву так сильно уже не бомбили, и периодические отключения электричества были связаны не с проблемами светомаскировки, просто экономили. В такие моменты нас выручали коптилки.
Это были нехитрые устройства из небольших консервных баночек. Вместо крышек они накрывались плоскими железными дисками с трубочками, через которые проходил фитилек. В баночку наливали керосин. Огонек горящего фитилька едва освещал комнату в радиусе метра полтора от светильника. Но другого ничего не было, даже спички приходилось расходовать аккуратно.
При коптилке я делал уроки за столом в бабушкиной комнате. Сюда же бабушка приносила мне нехитрую еду. Несмотря на постоянные замечания, за едой я приспосабливался еще и читать. Один из таких случаев запомнился мне надолго!
Устраивался я так. Ставил книгу за коптилкой, поближе, чтобы свет падал на страницу. Чтобы комфорт был полным, перед собой устраивал тарелку. Время было голодное, продукты выдавались по карточкам, сладостей вообще никаких. В тот раз бабушка угощала меня вареной свеклой – вместо сладкого. Читал я роман мало вспоминаемого ныне писателя Виссариона Саянова «Небо и земля». Это была книга о летчиках.
Много позже, уже взрослым, я наткнулся на злую эпиграмму: «Прочел читатель наново большой роман Золя. Потом прочел Саянова – небо и земля!». Но тогда мне было интересно и я, перелистывая страницу за страницей и напрягая зрение от дрожащего огонька коптилки, увлекся. Стояла полная тишина. Бабушка возилась на кухне возле керосинки. Мама дремала возле спящего малыша. Из-за моей спины с картины над дверью, полузакрыв глаза, на огонек смотрел Иисус. Читая и жуя, я незаметно проглотил большую тарелку этой самой свеклы.
Последствия для моего голодного организма были печальными Мне стало очень плохо. Подобно горчице, коей я был в наказание измазан бабушкой в свои 3 года, я и свеклу вареную по этой причине долго-долго не то, чтобы есть, видеть не мог!
К сожалению, чтение за коптилкой сильно ослабило мое и без того неважное, по наследству от мамы, зрение. Вскоре пришлось выписать очки…
Тепло в нашей и соседских комнатах поддерживала печка-голландка. Спасибо мастеру-печнику, выложена она была отлично, нагревалась быстро и хорошо держала тепло. Но все равно дров уходило порядочно. Топки были сделаны с обеих сторон, мы и соседи топили по очереди. И у них, и у нас были свои отделения в общем дровяном сарае во дворе. (Любопытно упомянуть, что ныне снесенный сарай стоял на том самом месте, где сейчас находится здание Министерства юстиции РФ).
До войны во двор нашего дома по заказу привозили заготовки будущих дров – чурбаки метра полтора длиной. Лучшими считались березовые. Они горели жарче, да и сохли быстрее, не то, что осиновые. В годы войны достать дрова стало проблемой. Выручили нас знакомые из соседнего дома. Им как-то удалось раздобыть машину, привезли себе и нам. К этому времени военная обстановка изменилась к лучшему, непосредственная угроза Москве миновала, и отец уже был освобожден от суточного дежурства на комбинате. Своим помощником «по дровам» в этот раз он взял меня.
Сваленные в кучу возле дровяного сарая полутораметровые чурбаки надо было распилить, затем расколоть на поленья и аккуратно сложить. Здесь же у папы хранился нужный инструмент: двуручная пила, колуны, топоры и сколоченная из брусков подставка-ко́злы. Пишу, и боюсь, далеко не все нынешние городские мальчишки знают все мною перечисленное, или чем колун отличается от топора. Время неумолимо… А мне предстояло это освоить, папе одному было не справиться.
Первый чурбан улегся на ко́злы, и папа решив меня подбодрить, устроил небольшой «музыкальный момент». Выгнув пилу дугой, стал водить по ней палочкой, меняя изгиб полотна и извлекая звуки разного тона, чем-то напоминающие гавайскую гитару. Получилось так здорово, что я заслушался. «Ну вот», – сказал папа, – послушали увертюру, начинаем оперу». С этими словами он показал мне, как надо держать пилу, и работа началась. Сначала было непривычно и трудно, но постепенно я освоился. Помогало сознание, что я уже по-настоящему могу помочь отцу, и что, конечно, потом не упущу случай похвалиться перед ребятами. Вкусно запахло свежими опилками. Полотно пилы не хотело слушаться, выгибалось, папа помогал мне, тянув пилу на себя. Постепенно дело пошло лучше. А тут еще сосед поддержал: «Молодец, парень, хорошо отцу подсобил!».
Когда возле нас образовалась гора напиленных чурбаков, папа сделал перерыв. Он не курил, и эту паузу использовал, чтобы посвятить меня в премудрости колки. Показал, как надо устанавливать чурбаки друг на друга, как держать колун, и для чего нам пригодятся клинья.
Самый большой и тяжелый чурбан ставился на пол. На него помещался отпиленный нами от бревна толстый кряж. «Смотри, Вовчик! Видишь, трещина пошла по чурбаку? Надо стараться попасть в нее. И не бей никогда поперек сучка!» (NB. Совет может пригодиться туристам).
Отец брал колун и со всего маха всаживал его в сучковатое дерево. Если с первого удара оно не поддавалось, приходилось повторять удары. Иногда колун, войдя глубоко в кряж, застревал в нем. Тут мы пытались обухом топора вбивать в щель клин и таким образом освобождать застрявший колун. Я, со своими слабыми силенками, мог только наблюдать за этими операциями и учиться правильно выбирать места ударов.
Со временем папа стал поручать мне раскалывать топором небольшие поленья. Это была моя первая школа колки дров, впоследствии пригодившаяся неоднократно. До сих пор люблю пилить и колоть дрова. Отличное упражнение для всех мышц. А заряд бодрости-то какой получаешь!
Груду вкусно пахнувших поленьев мы аккуратно складывали у задней стены нашего отсека сарая. Я подавал, папа как-то особо ловко размещал их, добиваясь устойчивости поленницы. Теперь, когда нужно будет топить печку, мы принесем несколько охапок дров через наш «черный ход» и сложим на полу в комнате возле печки. Я почищу поддувало, мама выдвинет въюшку (знаете, что это такое?), положит в топку поленья, разожжет, и спустя некоторое время нагреются изразцы и тепло пойдет в комнату…
А еще можно будет прижаться к печке животом и щекой, и греться, греться…
Только вот однажды, не досмотрел я за маленьким братом. Задел он ножкой за одно из лежащих у печки поленьев, да и упал лбом на другое! Рассек кожу до крови. Досталось мне тогда от мамы с бабушкой, что называется, по полной! А вообще я с удовольствием играл с братиком. Помню, что одним из наших развлечений было такое. Я укладывал стул на пол ножками назад. Усаживал Павлика между ножками, как бы в кабину, а сам дудел, изображая автомобиль…
Здесь я опять сделаю небольшое отступление. Наверное, именно тогда я остро и на всю жизнь понял, как важно любить труд, испытывать чувство гордости за дело рук своих, за пользу, которую приносишь своей работой. То, о чем я говорю, не похвальба. Любовь к созидательному труду должна быть свойственна любому нормальному homo sapiens. Конечно, во все времена были и будут иные личности – лентяи, а то и откровенные тунеядцы, когда больше, когда меньше.
Все мы, советские мальчишки и девчонки, воспитывались вместе со всем нашим народом в безусловном и искреннем уважении к труду. Девиз «труд есть дело чести, доблести и геройства» не был для нас пустым звуком. СССР жил в обстановке трудового энтузиазма, порожденного успехами социалистического строительства первых пятилеток.
Труд славился в песнях и кинофильмах, ударников и героев труда награждали. Это не было пропагандой. Потребность в труде – и физическом и интеллектуальном – была естественным состоянием подавляющей части советских людей. Что уж говорить о военном времени! А тунеядцев клеймили позором, а потом и вовсе стали наказывать по статье уголовного кодекса.
Вспоминая сейчас о трудовом энтузиазме в советские годы, невольно сравниваешь отношение к труду тогда и в настоящее время. И сравнение это – далеко не в пользу нынешней поры. К сожалению, о советском периоде истории России сейчас вспоминают больше в отрицательном контексте. Да, что было, то было. Но забывать наши успехи – глубокая ошибка. А они были бы невозможны без труда всего народа. И войну мы бы не выиграли. Нынешнее школьное воспитание, средства массовой информации, общество в целом будто бы забыли о том, что производительный труд есть начало всех начал. Валовый национальный продукт создается не из воздуха банковскими операциями, не в кабинетах чиновников и псевдоэффективных менеджеров.
Конечно, производительность труда обеспечивается широким внедрением новых технологий, современных машин и роботов, при снижении доли ручного физического труда. Но само уважение к понятию «труд» должно быть по-прежнему очень высоким.
У меня все же есть надежда, что в нашем обществе «дикого капитализма» мы к этому должны непременно вернуться. Без этого России трудно будет занять достойное место среди ведущих держав мира.
Я позволил себе это отступление потому, что с самых юных лет уважал и ценил труд. И всю жизнь строил на добросовестном отношении к своим трудовым обязанностям, будь это институт, работа в градостроительстве или дома, в семье. Вероятно, поэтому одним из главных критериев оценки встречавшихся мне по жизни людей считаю их отношение к труду. Но я отвлекся.
Шла война, и это накладывало свой отпечаток на быт всех москвичей. Чаще все же дров на отопление не хватало, и в наших комнатках было довольно холодно. Как-то я простудился и лежал с температурой на своем топчане в комнате родителей. В те годы нынешние кровати-раскладушки еще не изобрели, и на ночь я раскладывал собственноручно сколоченный отцом топчан.
Болеть было скучно, и чтобы развлечь меня, бабушка приносила большой в кожаном переплете альбом с открытками. Я уже упоминал, что они с сестрой, будучи молодыми, путешествовали по Европе. Было невероятно интересно разглядывать виды разных городов – Вены, Парижа, не помню еще каких европейских столиц. Открытки были глянцевые, красочные, с подписями на незнакомых языках. Однако на мои расспросы бабушка отмалчивалась. Тогда такая информация была бы совершенно излишней. Она могла бы навести беду на нашу семью. И кто мог тогда представить, что по прошествии полувека ее внук будет разгуливать по этим городам! Школьником вместе с семьей почти три года провел в Берлине. Взрослым, работая в проектных институтах градостроительного профиля, я еще в советские годы несколько раз бывал в командировках в европейских столицах – Париже, Женеве, Софии. Довелось побывать и за океаном. Вместе с делегацией я участвовал в конференции в Вашингтоне, посетил Сан-Франциско и несколько других городов Соединенных Штатов. А уж о путешествиях наших со Светланой по миру и говорить нечего!
После выздоровления я попросил у родителей разрешения записаться в бассейн. Еще свежи были картины покорения реки Урал, и хотелось научиться плавать более уверенно. Папа помог найти группу в бассейне автозавода имени Сталина. «Но ездить будешь сам», – сказал он. Зима выдалась морозной. Занятия начинались очень рано, по «первой воде», как говорил наш тренер. Бабушка будила меня часов в шесть утра. Вставать ужасно не хотелось, но раз вызвался, надо было держать слово. Собрав в чемоданчик вещички, полусонный, я плелся по темному переулку до трамвая, чтобы потом на метро добираться до «Автозаводской». Вот уж взаправду: «охота пуще неволи».
В бассейне нас встречало гладкое зеркало спокойной после ночи воды, которое мы быстро баламутили своими упражнениями. Здесь я освоил первые приемы стиля брасс. И так и остался верен брассу на всю жизнь. Чтобы закончить с темой обучения плаванию, скажу, что летом наша группа занималась тренировками на Москве-реке возле нынешнего Театра эстрады. Женщина-тренер, внимательно всмотревшись в мой «брасс», безапелляционно вынесла приговор: «Тебе заниматься спортивным плаванием бесполезно, ты «бочишь». Когда я спросил, что значит «бочить», она пояснила: «Ноги работают не симметрично». Меня отчислили. Было обидно. И все же какие-то навыки спортивного плавания у меня сохранились. Все последующие годы я успешно «бочил» на реках, озерах и морях, но уже как любитель.
А вот разница в работе ног подвела меня еще раз, уже на занятиях по спортивной гимнастике. Это случилось на втором курсе института. Нормативы третьего разряда я выполнил, а при разучивании сальто меня стало «закручивать». От несимметричности работы ног. Путь в большую гимнастику для меня был закрыт. К соревнованиям на второй разряд меня не допустили.
Подошла к концу длинная и холодная зима 43-го года. Вместе со взрослыми мы слушали по радио новости с фронтов. Назывались они тогда «Сводки Совинформбюро».
Знаменитый голос диктора Левитана сообщал об успехах наших войск. Левитан так бесил, как говорили, Гитлера, что тот объявил его своим личным врагом. Совсем недавно были рассекречены документы о поимке в нашем тылу группы диверсантов, в задачу которых входила кража Юрия Борисовича! Фюрер не много ни мало размечтался. Поймать и доставить в Германию Левитана, чтобы тот вел репортаж о параде вермахта на Красной площади. Во давал Гитлер!
Как здорово было слушать об окружении и разгроме фашистов под Сталинградом, о наступлении наших войск на Юго-Западном фронте, как больно было думать о голодающих в блокаде ленинградцах, ведь у моей бабушки оставалась там родная сестра со своей дочерью. В июле 43-го мы с ребятами орали, приветствуя первый в войну салют!
Четвертый класс был окончен с отличными и хорошими отметками. Папа обещал достать для меня путевку в пионерский лагерь. А пока надо было искать себе какое-нибудь занятие. В нашем классе у нескольких ребят появилось новое увлечение – радиолюбительство. Они позвали меня в свой кружок.
Мои близкие и друзья хорошо знают одну из ярких черт моей натуры, проявившуюся еще в детские годы – любознательность. Черта полезная для всех хотя бы потому, что наукой доказано: любознательные люди живут дольше! Как важно, оказывается, сохранять в себе детскую непосредственность, интерес к жизни, путешествовать, стремиться узнавать новое и полезное. В тот момент этим новым мне казалось радиодело.
Я отправился в Москворецкий Дом пионеров на улицу Большую Полянку – ныне это дом № 43. Если вам доведется проезжать по Полянке, вы обязательно обратите внимание на это необычное здание. Выглядит оно, как старинный готический замок. Мальчишкой я, конечно, не знал его истории. Но она необычна.
В конце XIX в. участок земли на Большой Полянке покупает купец Новиков, по одним данным совладелец бумажной и прядильной фабрик в Москве, по другим сибирский золотопромышленник. Здесь по его заказу и проекту архитектора С. М.Гончарова был возведен двухэтажный особняк в стиле поздней готики. Достаточно простыми, но выразительными деталями архитектору удалось добиться оригинального пластичного решения фасада. В народе дом вскоре окрестили «готическим замком».
Интересен прежде всего автор проекта, Сергей Михайлович Гончаров – потомок дворян Гончаровых, родственник жены А. С.Пушкина Натальи Гончаровой и отец известной художницы Н. С.Гончаровой. Он был автором ряда других жилых домов в Москве, и тоже в мотивах готики. Но мрачную «славу» дом на Полянке приобрел не из-за своей архитектуры. В народе ходили слухи о трагической судьбе дочери купца Новикова. Якобы, сбежавшую с певцом-итальянцем дочь, отец разыскал и, силой вернув домой, заточил в одной из башенок особняка, в которой несчастная и умерла. Некоторые из передававшихся из уст в уста страшных «подробностей» вдохновили писателя В. В.Вересаева на рассказ «Проклятый дом».
«Слышь-ка», перешептывались замоскворецкие кумушки, лузгая непременные семечки, «А ведь тень-то бедняжки, прийзрак, то есть, говорят по ночам все бродить, да бродить по дому-то…».
Довелось мне натолкнуться и на другую версию мрачной истории дома. Скупердяй-заказчик проекта так составил контракт с архитектором, что срыв сроков строительства грозил тому огромными неустойками. Купец как мог придирался к стройке, тормозя работы. Прописанный в контракте срок был сорван. Несчастный архитектор, опасаясь банкротства и позора, покончил с собой…
Промчались лихие годы революции, гражданской войны, НЭПа. Дом Новикова был национализирован и передан детям. За долгие годы он сменил немало названий. Совсем недавно здание Дома Пионеров было передано нашему знаменитому музыканту – теперь это «Башмет Центр».
Все это я узнал, уже будучи взрослым. А тогда стал ходить на занятия в кружок радиодела. Заманчиво звучали незнакомые слова: «гетеродин», УКВ. Гремела слава радиста станции «Северный полюс-1» Эрнста Кренкеля. Радиолюбительством тогда увлекались многие. Однако скажу честно: очень быстро понял, что это – не мое. Что называется, «не зацепило». Но до отъезда в лагерь я продолжал ходить на занятия.
Это позволило мне довольно подробно познакомиться с интерьерами готического особняка. Иногда занятия кружка проходили на втором этаже, куда вела прямо от входа довольно крутая лестница с красивыми резными деревянными перилами.
Внутри дома было тоже много элементов в готическом стиле: стрельчатые арки дверных проемов, панели стен, сами двери с обилием резьбы. Потолки в комнатах и залах были высоченными, с обилием лепных украшений. Однажды наш преподаватель привел нас в круглую комнату в помещении башенки. Но кто ж из нас знал тогда ее ужасную, согласно легенде, историю! Не то наши ребячьи глаза здорово бы округлились!
Однако, раз уж с радиолюбительством дружба не сложилась, нужно было искать какие-то другие способы интересно проводить каникулы. Тут я вспомнил о Геге.
Однажды, еще зимой, он поинтересовался, нет ли у меня плана Москвы. Я рассказал, что у нас дома есть такой план. Старый, потертый, аккуратно склеенный папой на сгибах, с рекламами нэпманских магазинов на полях. Это было мое первое знакомство с топографией. Внимательно изучив план, мы с Гегой решили, что сначала неплохо было бы погулять по ближайшим к нам переулкам Замоскворечья, присмотреться к интересным зданиям. Выбирая погожие дни, ходили по Большой Якиманке, Пятницкой, по переулкам возле Третьяковской галереи. Осмелев, наметили первый дальний маршрут. Решили дойти по Садовому кольцу до Арбата и побродить там. Сказано – сделано. Родители нас отпустили – в Москве тогда было совершенно спокойно.
Прогулка заняла часа четыре. Бродили по арбатским переулкам, рассматривали старинные здания, ограды. Вернулись довольные, хотя и сильно усталые. После первого путешествия мы еще несколько раз бродили по этой части старой Москвы.
Но, как говорится, «аппетит приходит во время еды». «Вовка!» – сказал как-то Гега на правах старшего, – «а не осилить ли нам круг по Садовому кольцу?». Хорошо, что тогда мы не знали, что этот «круг» равен 16,2 километра! «Давай», – согласился я.
Хотите верьте, хотите нет, но мы-таки отшагали все Садовое кольцо! Не помню, сколько на это нам потребовалось времени, но мы героически доплелись до нашего переулка, стартовав в сторону Крымского моста и окончив на Серпуховской площади!
На всю жизнь я усвоил: нет лучшего способа поддерживать здоровье и находиться в отличной физической форме, нежели пешая ходьба! Так что совет проходить ежедневно 10 тысяч шагов – очень полезен!
Увы, но вскоре Гега как-то внезапно перестал приходить на встречи со мной, и исчез навсегда. Возможно, родители его уехали из Москвы. Жаль, могли бы хорошо подружиться…Но, прежде чем закончить с этой темой, мне хочется рассказать одну историю, случившуюся во время наших прогулок.
Там, где выход из тоннеля под Октябрьской площадью идет в сторону Крымского моста, с левой стороны Садового кольца стоит темно-бордовое конструктивистской архитектуры здание. В описываемое мной время это был Институт цветных металлов и золота им. Калинина (в 1958 году он переведен в Красноярск), Кто-то посоветовал нам с Гегой по дороге в парк Горького пройти мимо мусорной площадки этого института, дескать иногда там на свалке можно отыскать что-нибудь интересное, по нашим мальчишеским понятиям. Пробравшись на эту площадку, увидели груду каких-то сломанных стульев, кучу выброшенных тетрадей и прочий хлам. Отдельно громоздились вытряхнутые из форм учебные отливки металлов, среди которых мое внимание привлекла дощечка серого цвета с выпуклым изображением чьего-то портрета. Взяв ее в руки и протерев найденным здесь же куском тряпки, с удивлением и неким волнением обнаружил, что это барельеф Сталина! Мне, пионеру, воспитанному советской школой, факт, что кто-то выбросил портрет вождя на помойку, показался по меньшей мере кощунством!
Не удивляйтесь, мои дорогие читатели. Коммунистическая партия дотошно следила за воспитанием и образованием подрастающего поколения. Октябрята – «внучата Ильича», пионеры – наследники Павлика Морозова, комсомольцы – Павла Корчагина, героя книги «Как закалялась сталь». Мы росли в этой идеологической атмосфере, с младых лет проникаясь славой великого Сталина. Поэтому нет ничего исключительного и в моем поступке. Как и в том, что летом 1951 года, шагая в колонне студентов МИСИ по брусчатке Красной площади во время первомайского парада, и крепко сжимая древко красного флага, я вместе со всеми орал во всю мощь легких: «Товарищу Сталину ура-аа!». Наша колонна была далеко от мавзолея, фигура вождя была нам еле видна, и никто нами не командовал, но советское наше воспитание проявилось во всю силу!
Первомайская демонстрация 1951 года. Рядом – парторг курса.
Недавно кто-то из молодежи спросил: «А как вы жили в Советском Союзе?» Говорить на эту тему можно много. Но жили мы так, как живут люди любой страны мира в свое историческое время. Встраиваясь в общество. Выбирая линию своего поведения и обучая этому своих детей. А сравнивать, лучше или хуже в идеологическом смысле, чем сегодня, не буду. О вкусах не спорят. У кого-то герой Тимур со своей командой, а у кого-то Гарри Потер и человек-паук. Мы кляли на чем свет стоит «загнивающий» капитализм, а сейчас спокойно загниваем в объятьях западной рыночной экономики, забывая о своей истории и тщетно пытаемся отыскать свою нынешнюю национальную идею.