На другой день из Дуз-Олума выступил тяжелый штаб с полевой кассой и другими громоздкими учреждениями. Охранная при них колонна состояла из батареи, пятисот штыков и магазинки воинственного казначея. Эпикуреец по натуре, он сгорал теперь желанием застрелить хотя бы одного текинца. За что? За то, что они все подлецы! Не зная более разумного предлога, он опустошал свою магазинку каждый раз, когда в синеве предгорий показывались всадники. Насмешки не останавливали его в этом странном нападении на человека.
На дороге, проторенной караванами, отряд очутился в атмосфере разлагавшихся трупов. Дорога до Бами успела обозначиться околевшими верблюдами, не вынесшими грубого за ними ухода. Они преимущественно припадали на ноги. Брошенные на произвол судьбы, немногие из них выживали и ковыляли беспризорными инвалидами по степи, большинство же обращалось беспомощно в добычу шакалов.
Горы и близость границы соблазняли и лоучей к бегству из колонны и караванов. Одного имени теке было достаточно иомуду или гоклану, чтобы бежать и бежать, хотя бы под страхом поимки и солдатских штыков.
На третий день хода со стороны предгорья показалась нестройная и разношерстная толпа человек в пятьдесят, вызвавшая воинственного казначея в цепь застрельщиков.
– Не вздумайте стрелять! – крикнул вслед ему Петрусевич. – Это наша охотничья команда.
Приближаясь к колонне, команда старалась принять вид, приличный воинскому званию, но ее усилия вели только к пущему комизму. Апшеронцу нельзя было забросить свою туркменскую шапку, как казаку нельзя было расстаться с замшевыми чембарами, вышитыми шелком. Обувь особенно конфузила команду: чувяки шли рядом с импровизированными штиблетами из сырой шкуры. Лица и носы охотников щеголяли не одними царапинами, но и лоскутками обветрившейся кожи. При всех этих изъянах команда, бродившая в горах целыми месяцами, дышала избытком здоровья.
Начальник ее представился Петрусевичу.
– Какие у вас слухи о текинцах? – спросил генерал.
– Пять суток никого не видели, – доложил начальник команды. – Все ахалинцы потянулись к Геок-Тепе, и только стада баранов задерживают их передвижение.
– Тем лучше для нас. Мы уже терпим недостаток в мясе.
– Пять-шесть тысяч баранов должны бы попасться на глаза командующему.
– И прекрасно. А вы как полагаете, поручик, могу я безопасно отделиться от колонны?
– Одни – ни в каком случае, но у меня есть люди, с которыми ваше превосходительство проскачете безопасно. Они же привычны и к верховой езде. Будьте спокойны, Голоус и Люлька постоят за себя.
Из команды выступили на призыв начальника наиболее излохмаченные люди.
«Да, эти не выдадут», – подумал Петрусевич при взгляде на их умные и решительные лица.
Подали коней. Петрусевич с охраной из Голоуса, Люльки и нескольких кубанцев отделился от колонны и направился по дороге в Бами, что было в ту пору немалым риском. Место Петрусевича занял в коляске Узелков.
– Вся степь провоняла трупами, местами дышать невозможно, – жаловался Яков Лаврентьевич.
– Муха всему причиной, – решился заметить Дорофей на козлах. – Она в падали родится и падалью кормится, а потом летит к человеку и несет с собой эту самую неприятность.
– Много ты знаешь, – заметил вполголоса Кузьма.
– А ты больше?
– Откуси-каблук!
– Молчи, санпитербурский!
Колонна шла в неприятельской земле со всеми предосторожностями и со всею скукой привалов, этапов и ночлегов. В одном из укреплений Можайскому подали записку от командующего:
«В этом укреплении салютовали залпами в честь старшей сестры милосердия, графини Пр-ной. За столь важное нарушение устава о гарнизонной службе надлежит виновных предать суду. При смягчающих, однако, обстоятельствах, не достаточно ли ограничиться денежным взысканием? Разберите, пожалуйста, дело это с точки зрения казенного убытка, а потом…»
– Мы чествовали не графиню, а женщину, – оправдывался перед Можайским начальник укрепления, выстоявший два года в Чаде и на Сумбаре. – Мы забыли, какого вида бывают женщины, и вдруг перед нами – амазонка, точно в Тифлисе, на Головинском проспекте.
– И что же?
– У нас был экономический порох, куда же его девать?
По пути в Бендесен было бы грешно не поклониться тому месту, где доктор Студицкий окончил жизнь смертью храбрых. Ему предстояло вскрывать труп казака, убитого между Бендесеном и Ходжам-Кала. Не дождавшись выступления назначенной в конвой роты, он поскакал вперед с несколькими казаками и за первым же гребнем наткнулся на толпу текинцев. Бросив коней, он засел с казаками у пригорка за камни. Пошла перестрелка, падали текинцы, падали и казаки. Молодая кровь Студицкого бушевала. Ему пришло нелепо фатальное желание выругаться, и притом не спрятавшись за камни, а в виду всей неприятельской толпы. По примете же казаков ругаться в бою – значит искать смерти и вообще накликать на себя беду. Примета сбылась: не успел он выпрямиться во весь рост, как пуля угодила ему в сердце. Заслышав перестрелку, конвойная рота бросилась вперед бегом и выручила остатки осажденной группы героев. Одни из них уже отдали богу душу, а другие истекали кровью. Место происходившего боя наметили крестом, положенным пластом по земле из мелкого булыжника. Каждый посетитель подбавлял к нему по камешку; так поступили по крайней мере Можайский и Узелков.
– И родился, и жил статской душой, – заметил Узелков, отдаваясь тихоструйному направлению мыслей, – а умер военным… Это редко бывает.
– Да, больше бывает наоборот, – добавил Можайский. – У иного в купели уже видна геройская натура, а глядишь, умирает смотрителем женской богадельни.
После нескольких дней пути колонна незаметно для нее самой подошла к Бендесенскому перевалу. После скучного на протяжении двенадцати верст подъема перевал открывается внезапно, с эффектом, доступным одним могучим силам всемогущего творчества. В картинной галерее природы выдаются мастерские пейзажи с таким сочетанием рисунков и красок, что человеку остается, замирая перед ними, пленяться и, пленяясь, замирать.
Не было горного хребта в Европе, через который не ступала бы нога Можайского, и все-таки Бендесенский перевал подавил его своим величием. Копетдаг тонул в ту пору в непроницаемой молочной пелене. Но вот что-то невидимое взволновало и разделило пелену на части; они сорвались и поплыли на север разными путями. В дальних отрогах сверкала молния и гремели бурные аккорды. Гроза, однако, длилась недолго. По уходе тучек открылась масса солнечного света, ярко оттенившего ложбинки, уголки и все рельефы могучего горного кряжа.
Спуск с хребта хотя и был разработан, но для большой колонны с верблюдами и в слякоть он представлял истинную пытку. Приходилось спускать телегу за телегой, зигзагами по ребрам; для прохода каждой пушки очищали весь путь. Много потрудились люди, чтобы колонна сосредоточилась в долине у подошвы хребта. Не слышалось ни прибауток, ни брани. Можайский заметил в своем скитальчестве по свету, что человек меньше бранится в горах, нежели в долине. Истину эту, впрочем, подтверждали Кузьма и Дорофей, проявившие теперь нечто похожее на единомыслие.
Можайский и Узелков шли пешком.
– Однако текинцы и их сардар, должно быть, плохие стратеги, – заметил Узелков. – На их месте я не пропустил бы здесь ни одного человека, а они дают спуститься нашей колонне так же спокойно, как бы мы спускались с Валдайской возвышенности. У нас же в колонне и миллионы рублей, и артиллерийский парк. Те два выступа сослужили бы нам службу неприступных бастионов, а повыше я разбросал бы горные орудия и, наконец, вот здесь держал бы в скрытой засаде митральезы.
Спуск колонны окончился позднею ночью.
В Бами, как в преддверии Ахала, пахло уже порохом; здесь военная обстановка была строже, чем в прежних укреплениях. На ночь закладывались секреты.
Можайскому пришлось задержаться в Бами, куда уже переместили значительную часть дуз-олумских складов. Весь день его проходил в упорной борьбе с мифическими усушками и утечками. Вечера проходили в дружественном кружке; теперь лагерные новости были содержательнее.
– Горсти текинцев позволили отбить у нас тысячу верблюдов! – запальчиво укорял в один из таких вечеров воинственный казначей собиравшийся в его палатке военный кружок. – Разве это не позор? Да будь я на месте командующего… я бы этого майора…
– Да ведь в Красноводске, – попытался возразить Узелков, – привыкли относиться к туркменам более чем легкомысленно. К тому же позор заглажен: верблюдов отбили, и отбили с честью…
В это время подали грог, мгновенно успокоивший взволнованный дух казначея. Мало того, благовонный аромат напитка привел его в необыкновенно щедрое настроение.
– Князь Давид, не желаешь ли получить пятьдесят тысяч? – спросил он после первых же глотков грога. – Подай рапорт командующему, что за отбитие у неприятеля одиннадцати тысяч баранов тебе следует получить, считая по пяти рублей за барана… а уж я выдам, будь спокоен, хотя бы Борис Сергеевич обрушил на нас с тобою громы и молнии.
Князь спросил взглядом: «Нет ли там у вас в законах, какого-нибудь на этот счет разрешения? Славная ведь штука пятьдесят тысяч!»
– Не слушайте, князь, не подавайте подобного рапорта, – посоветовал Борис Сергеевич. – Вы реквизировали в неприятельской стране, а реквизиция как военная добыча поступает в собственность государства бесплатно.
Князь тотчас же примирился с этим приговором, тем более что где-то неподалеку раздались выстрелы…
– Это что за стрельба? – воскликнул он, мгновенно забыв про обещанные казначеем. пятьдесят тысяч. – Стреляет шальной, в одиночку и притом неподалеку!
Узелков побежал к своей части, а казначей потребовал магазинку и стакан грога. Горнисты, однако, молчали, барабаны тоже, и только дежурный взвод драгун помчался вокруг лагерной стоянки.
– Мой же казак и отличился! – сообщил князь, возвратившись из объезда. – Ему предстояло идти с колонной, но из-за именин он захмелел так, что неподалеку от лагеря свалился с коня и проспал за камнем до вечера как убитый. Вечером ему померещились текинцы, и он выпустил по лагерю десяток патронов. Задаст же мне Петрусевич головомойку! Кажется, не будь войны, сдал бы полк – и айда в Кахетию!
– Господь с вами, – успокаивал Можайский, – вы, любимец всего отряда, и говорите такие вещи.
– А Петрусевич все-таки меня не терпит. Ему нужно, чтобы все полковые командиры были историками и стратегами. Без широкого, видите ли, образования он не понимает начальника отдельной части… Но мы еще увидим, такова ли в бою цена практикам, как теоретикам. Война в начале, а стыдно признаться, мы потеряли было командующего войсками…
Можайский широко раскрыл глаза.
– Да-с, штаб помалкивает, да и сам Михаил Дмитриевич не любит вспоминать о последней рекогносцировке, а скандал вышел, можно сказать, исторический. Командующий в надежде, разумеется, что его берегут как следует, отделился от отряда и запутался в горах. Наткнувшись на какую-то брошенную калу, он просидел в ней всю ночь в приятном ожидании, что придут теке и прирежут. При нем было всего три-четыре винтовки. Теоретики, видите ли, не сообразили проследить положение начальника. Хорошо, что к утру подоспели охотники…
За Бами начинается оазис – красноречивый свидетель того, что Теке потратило неимоверные усилия в борьбе за существование. На его раскаленной почве каждая капля воды была на счету, и, добытая с таким трудом, она ценилась дороже земли и солнечного луча. Солнца и земли в Теке много, но одна влага дает им оплодотворяющее значение. Без нее серпу и делать нечего, а когда серп отказывал текинцу в пропитании, текинец обнажал клынч и бросался в поисках хлеба в соседний Иран.
Повсюду виднелись пашни с оросительными каналами и приземистыми башенками, служившими земледельцам защитой от неожиданно появлявшихся недругов и сторожками против прожорливой птицы. При созревании нив подростки усаживались на кровли сторожек и заводили оттуда беспрерывную пальбу из самодельных луков комочками глины.
Война остановила и нарушила этот вековой обиход. Оросительные канавы испортились, отверстия для окон и дверей в башенках обратились в глазницы мертвых голов, каризы осыпались. Нивы были выжжены наступавшими гяурами. Эта картина военного опустошения, хотя бы и в полудикой стране, очень печалила Можайского при его передвижении из Бами в Самурское, бывшее крайним передовым укреплением.
На одном из переходов в Самурское колонну встретил командующий со свитой. Его беспокойному духу казалось, что колонны и транспорты запаздывали против маршрута и двигаются непростительно медленно.
Он остановился у коляски Можайского.
– Не найдется ли мне у вас местечка?
– Городничему-то? – пошутил Можайский.
– Мне бы следовало рассердиться на разврат, который вы, гражданская душа, внесли в мой отряд…
– Разврат?
– Да, разврат, потому что мягкие рессоры и подушки, несомненно, возбуждают зависть в каждой пехотной мозоли. Но у меня вены…
– Опять?
– Они – моя смерть. Увидите, что я умру глупейшим образом на постели, а не под знаменем… от какого-нибудь расширения, утолщения или сужения… а вовсе не от пули или почетного удара штыком. Говорят, вы ведете дневник нашей экспедиции. Запишите же это мое предчувствие… А теперь, – обратился он к адъютанту, не отстававшему верхом от коляски, – прикажите сыграть марш добровольцев.
Оставленная сардаром еще до прихода неприятеля Ягиан-Батыр-Кала выглядела теперь грознее прежнего. Вокруг нее протянули ров, насыпали вал и поставили длинные, тяжелые пушки. Кроме того, и в маленьких башнях, в которых в доброе старое время держали пленных шиитов до их выкупа, виднелись очень подозрительные вещи, кажется тыр-тыр! Все, решительно все русские переделали по-своему. Вместо того чтобы раскинуться во всю ширь, как следует честным людям, они стеснились подобно ячменю в переметной суме. По слухам, в Ягиан-Батыр-Кала набралось до десяти тысяч белых рубах со всеми ухищрениями того, кто один только не прославляет имени пророка. К счастью, русские сербазы не имеют понятия о настоящей стрельбе, поэтому и стреляют без сошек. С другой стороны, неприятно было узнать, что у русских положено иметь на каждых сто человек по отдельной пушке. Перебежчики лоучи уверяли, однако, что пушки у русских слишком далеко стреляют и поэтому никуда не годятся.
Такие вести одна за другой стекались к Голубому Холму, где каждый джигит мог передать сардару все, что он видел и слышал…
XI
Между тем одна только весть была верна: на маленьком клочке земли стиснулась боевая сила в семь тысяч штыков и сабель с десятками орудий и со всеми принадлежностями европейской войны. Продовольствия было пока немного, но транспорты с ним шли из Бами и Дуз-Олума ежедневно и уже беспрепятственно. Этапы зорко следили за степью.
Ни одна ночь не проходила в Самурском без перестрелки с невидимым большей частью неприятелем, поэтому вокруг укрепления тщательно закладывали секреты. Они чутко ловили всякий подозрительный шорох, к которому и нужно было прислушиваться, так как опытные теке подползали с необыкновенным искусством. Впрочем, ночная пальба не всегда шла попусту: утренний дозор находил иногда трупы людей, попадавших под слепые выстрелы.
С высоты самурских батарей открывалась вся окрестность. Видно было, как Копетдаг величественно останавливал попутные тучки и то закутывался в них, то словно гнал их от себя прочь. Его предгорья, несмотря на зимнюю пору, тонули в дымке, наполнявшей также и равнинное пространство. В этом пространстве Голубой Холм, как палладиум всего Теке, привлекал общее внимание самурского гарнизона.
Между Самурским и Геок-Тепе было всего двенадцать верст – расстояние совершенно ничтожное для текинского коня. На этой площади рыскали с утра до ночи сотни и тысячи наездников; одни из них метались как угорелые – то была молодежь, а другие – с большими шрамами – сходились в группы и подолгу и вдумчиво смотрели на русскую сторону. Гарнизон позволял одиночным всадникам подскакивать безнаказанно на близкое расстояние и даже отводить душу в потоках брани, в которой шайтан уступал место свинье как более позорному его собрату. По одиночкам не стреляли.
Было ясно, что теке не примут сражения в поле и что они фанатически верят в недоступность своей твердыни. Осада делалась неизбежной. Узелкову, как и всем поручикам, давно уже хотелось броситься туда, к стенам, на ура… Но командующий медлил, продолжая заниматься скучными выкладками о наличности в отряде штыков и сабель. Результат получался неудовлетворительный. Отряд вторжения оказывался менее предположенного состава. Одни пушки не обманули своим комплектом. Под предлогом освещения местности и подвоза продовольствия командующий решился ожидать прибытия туркестанской колонны. Она должна была прийти из-за Амударьи, через море песков, в которых нетрудно погибнуть не только одиночным путникам, но и целому отряду. Указателями пути служили ненадежные лоучи и компас. Большая награда ожидала того, кто даст весть о приближении туркестанцев и проведет их через песчаное море.
По наружности можно было думать, что командующий нисколько не опечален недохватками в составе отряда. Как бы развлекаясь, он натравливал Красный Крест на отрядного немца, а для уязвление интендантства ловил солдатиков с неимоверно короткими рубашками, походившими на институтские пелеринки, и отсылал их Можайскому на рассмотрение.
Наступила вторая половина декабря, а туркестанцев все еще не было. Наконец хорунжий Стеценко, взявшийся установить на свой риск связь между туркестанцами и самурцами, прислал киргизов-джигитов с письмами от полковника Куропаткина, что отряд его идет насколько возможно форсированным маршем.
Самурцы обрадовались, но еще сильнее их обрадовались джигиты, которым приказали явиться к генеральской палатке за получением наград. Горя сознанием величины своего подвига, они не очень-то поклонились даже самому капитану Баранку, принесшему пакет с теориями. Казалось, под их войлочными малахаями скрывались вместилища великих дум. Только перед генералом они крепко поджали руки к животам.
– Эти молодцы, – провозгласил генерал во всеуслышание, – были посланы мною для указания дороги колонне полковника Куропаткина. Пренебрегая встречами с теке и опасностью потеряться в песках, они блистательно исполнили мое поручение. Награждаю именем Белого царя…
На груди каждого джигита заблестел военный орден, к которому командующий добавил по целому состоянию – по нескольку сот рублей на брата. Гордо последовали награжденные к своим взмыленным коням, поминутно любуясь то радужными бумажками, то крестами на халатах…
Весть о скором прибытии боевого товарища со вспомогательным отрядом из испытанных туркестанцев привела командующего в отличное расположение духа. Все гражданские заботы мигом отпали от его сердца. Его не занимали больше ни распря Красного Креста с отрядным немцем, ни интендантские пелеринки, ни даже рапорты о плохих патронах. Теперь его занимала одна мысль – предпринять ряд боевых рекогносцировок.
На войне или сидят сложа руки до наступления боевой минуты, или тянут лямку до упадка сил. Можайскому было над чем поработать. По вечерам он уходил отдохнуть на батарею, возвышенное положение которой давало возможность охватывать зрением обширную картину. Несмотря на зимнюю уже пору, южное небо обновлялось беспрерывно свежими, яркими красками. В то время, когда вокруг, и особенно в предгорьях, сгущалась вечерняя синева, весь запад продолжал еще гореть лучезарным закатом. Ближайшие пески безуспешно боролись с творчеством природы и своим мертвым колоритом напрасно грозили и веселому западу, и чарующей дымке горного кряжа.
Вся эта картина погружала человека в мир нравственного затишья, и именно затишья, а не грез и мечтаний. Одинаково созерцали эту картину и седобородый артиллерийский дед, и группа поручиков. Поручики еще серьезнее увлекались и негой легкого теплого ветерка, и прелестью дивных красок!
Между тем неприятель, грозный и многочисленный, был неподалеку. Впрочем, он также подчинялся обаянию сумерек, по крайней мере его наездники, рыскавшие вокруг Самурского, простаивали целые вечера неподвижно и безмолвно перед жерлами вражьих орудий. В бинокли было видно, пока еще не угасал свет, что эти мощные фигуры пребывали прямо-таки в мечтательном настроении.
Днем Узелков непременно попросил бы артиллерийского деда прыснуть по теке картечью, но в сумерки и ему казалось нечестным разгонять выстрелами мечтателей, хотя бы и вражьего стана.
Темнело. Прохватывало морозцем. Наступала пора расходиться.
– Тоскует душа моя о зле мира сего! – напевал в заключение чуть слышно отец Афанасий, прислонившийся к амбразуре батареи. – Но не имам силы…
– Батя, не попить ли чайку? – перебивал его батарейный. – А то не хватить ли по чарке богатырской?
Расходились уже при свете костров. Можайский еле-еле мог протиснуться между плотно сдвинутыми юламейками. По пути ему открывались сцены военно-походного типа при своеобразной обстановке лагеря, обращенного в крепостцу. Вот там, у башни, приютился маркитантский навес из камыша, под которым беспрестанно жарили шашлык и пекли чуреки. Возле ограды взвешивали баранов, причем подрядчик уверял, что баран «не отощамши и весит не меньше пуда с честью». Приподнятый полог в госпитальном намете позволял видеть, как сестра Стрякова поила больного парным молоком. Где-то блеяли овцы, приведенные на заклание. На верхушке башни гелиограф пускал посредством фонаря огненных зайчиков. Наконец, капитан Баранок торопился с портфелем к генералу…
XII
В первых числах декабря кавказцы побратались в Бами с подошедшим отрядом туркестанцев, которым, однако, предстояло немедленное выступление в Самурское. Командующий ожидал их там более чем нетерпеливо. Туркестанцев он считал своей гвардией.
Начальник отряда, составивший себе громкое имя частью в Фергане, частью в последней восточной войне, издавна дружил с Можайским. Встреча их не могла пройти без разговоров о только что пройденном тяжелом пути, на котором не раз терпели бедствие наши колонны, проходя от Каспия к Аралу.
– Вся трудность перехода состояла в недостатке воды и, пожалуй, в ходьбе по сыпучему песку, – сообщал Алексей Николаевич Можайскому. – Со мной выступили пятьсот человек пехоты и триста кавалерии, несколько орудий и ракетных станков. Мы имели в среднем по верблюду на человека и около четырехсот лошадей. Для людей и коней требовалось воды до полутора тысяч ведер в сутки, а с верблюдами больше шести тысяч ведер. Верблюдов мы не баловали водой и в двадцать пять дней марша напоили их не более пяти или шести раз. Более расторопные лоучи ухитрились бежать от нас и увести сотню верблюдов, но мы пополнили убыль захватом по дороге… Что делать – война!
– А сколько вы возвратите верблюдов хозяевам по окончании экспедиции?
– Одного из ста, не больше.
Куропаткин не ошибся. По достоверному сказанию историка, из девятисот верблюдов, вышедших с туркестанским отрядом, и ста двадцати проводников возвратились в свои кочевья – двадцать семь человек и двенадцать верблюдов. «Остальные люди и верблюды, – скажет историк, – частью перебиты, частью стали добычей туркмен».
С приходом туркестанцев ничто уже не мешало предпринять решительные действия против защитников Голубого Холма. Некоторые вопросы оставались, впрочем, не выясненными. В штабе отряда не знали, как велика сила Теке, много ли у них патронов к русским берданкам, подошла ли помощь из Мерва, а главное, успела ли Англия доставить в крепость орудия и снаряды? Только присутствие англичан в крепости признавалось почему-то несомненным фактом.
Сознавая всю важность того момента, когда русский штандарт взовьется на Голубом Холме, командующий лично вникал во все подробности предстоявших действий. К тому же он чувствовал необходимость доказать высшим военным сферам, что при беззаветной храбрости он обладал дарованиями стратега и военного мыслителя. Вот в это именно его дарование Петербург не верил.
Вообще ему верили наполовину. Не верили ему даже в отряде, когда он предвещал необходимость осады, этой скучнейшей из военных операций. Особенно молодые стратеги, знакомые с войной по одной практике на учебном полигоне и в манежах, не скрывали свое неудовольствие.
– Так поступали в римских цирках гладиаторы, – уверял в интимном кружке офицер, готовившийся к поступлению в академию. – Чтобы сорвать гром аплодисментов и венок из рук императора, они искусственно возвеличивали силу своих противников, а потом повергали их на землю особо эффектными ударами.
Как бы то ни было, а декабрьские заботы командующего сосредоточивались на освещении местности Голубого Холма и на запасах шанцевого инструмента – на лопатах, топорах, кирках и мотыгах.
Оставалось произвести для полноты сведений одну-две рекогносцировки, как вдруг пронеслась между самурцами неприятная весть, будто сардар просит пощады.
– Подлец, татарская морда, разбойник!
– Господь с тобою, – остановил Можайский впорхнувшего к нему с этой вестью Узелкова. – Достойна ли благородного офицера такая площадная брань?
– Анафема! Посуди сам, дядя, неприятель довел нас до полной боевой готовности и теперь присылает повинную! «Мы-де разбойники и делайте с нами что угодно». Подлые трусы!
– Трусость-то их пока не доказана, – размышлял Можайский, – а сдачу их без боя одобряю.
– Статские мысли и притом, не сердись, дядя, без должной политической оценки. Даже поручикам теперь известно, что Россия должна нанести текинцам такой удар, от которого бы они никогда не оправились.
– Я поддерживаю мысли поручиков, хотя бы вы, Борис Сергеевич, отказали мне в стакане чая с коньяком, – подхватил вошедший в кибитку воинственный казначей. – Исторический рок требует разбить этих гордых бродяг вдребезги, да так, чтобы вся Азия содрогнулась от одного океана до другого. Здесь маниловщина – преступление. Здесь только та власть в почете, перед которой подвластные лежат в прахе и целуют следы ваших ног…
– А вы тоже слышали, что Теке просит пощады? – спросил Можайский, которому порядочно надоели уже доказательства в пользу беспощадного погрома.
– Могу вам сообщить, но только под величайшим секретом, что Тыкма – впрочем, только лично от себя – готов явиться с повинной и в обеспечение покорности предлагает своего сына в заложники. За ним надумается впоследствии и четверовластие, но Михаил Дмитриевич… делает все, чтобы отвергнуть его покорность.
– А вот сейчас узнаем, – сообразил Узелков, – если рекогносцировка на сегодняшний день отменена, значит, прощай мой темляк за храбрость.
Пока он ходил справляться насчет рекогносцировки, воинственный казначей продолжал доказывать Можайскому, что в целях высшей политики на стенах Геок-Тепе необходимо прибить такую же памятную доску, какую можно видеть в так называемом Тамерлановом ущелье: «Здесь Абдулла-хан, вместилище халифата, тень Всевышнего и обладатель счастливого сочетания звезд, победил Баба-хана и убил у него столько людей, что реки бурлили их кровью».
– Какой вы кровожадный, – заметил Можайский, продолжая спокойно разбираться в актах об интендантских пелеринках и об умышленном рождении червей. – И на что вам столько вражеской крови?
– Того требует исторический рок.
– Рекогносцировка не отменена! – объявил Узелков, тщательно закрывая полог кибитки. – Ответ, – продолжал он таинственно, – послали не совсем обычным путем: в цепи оказались два трупа текинцев, убитых ночью секретами, одному из них вложили в руки письменный ответ и отнесли его за пределы наших выстрелов. Теперь до свидания! – закончил Узелков. – Сегодня у нас парадная рекогносцировка с тремя генералами, и мы возвратимся не ранее позднего вечера. Михаил Дмитриевич прочтет под выстрелами диспозицию предстоящего обложения крепости.
Назначенная на этот день рекогносцировка представляла действительно крупный интерес. В отряде появились люди, вовсе не отмеченные перстом воинственного Марса. В числе их обнаружился и железнодорожник, потерявший надежду построить вовремя железную дорогу, и всякого рода предприимчивые птенцы. Птенцам казалось, что стоит дунуть на Геок-Тепе, как его стены распадутся на части, а взамен их вырастет рог изобилия, наполненный чинами и крестами.
Прежними рекогносцировками были выяснены все топографические условия местности, прилегавшей к Голубому Холму. Только часть, обращенная к пескам, где, по слухам, находились сады Улькан-хатун, оставалась необследованной. В нынешнюю, последнюю рекогносцировку командующий намеревался посвятить своих главных помощников во все подробности решительного подступа к крепости.
Колонна вышла налегке.
Одиночные всадники, не оставлявшие Самурское укрепление ни на одну минуту без своего надзора, помчались в крепость с вестью о наступлении русского сардара.
Но он уже много раз подходил к Голубому Холму и столько же раз обращался обратно. Разумеется, шайтан научает его теперь разным хитростям, однако ясно, что когда он перестанет обманывать, то возьмет с собою все пушки; теперь же он взял их с собою по-прежнему всего несколько штук.
Первую часть пути колонна прошла без выстрела, потом явилось обычное кольцо из нескольких тысяч всадников, сомкнувшихся в неразрывную цепь. Долгое время колонна и окружавшее ее кольцо двигались молча, медленно, без выстрела. Но как только кольцо попробовало сузиться и двинуться на рысях, батарея вынеслась вперед и прыснула картечью по предгорью и по песчаным барханам. Кольцо исчезло, рассыпалось…
Неприятель был наготове. Крепостные стены, унизанные плотной массой защитников, выглядели весьма солидно. Подступ к ним шел через Янга-Кала, где засели решительные люди. Свое присутствие там они обнаружили дружным залпом по приблизившейся колонне.
Не обращая никакого внимания на этот предмет, командующий остановил колонну у самых крепостных стен. Здесь на возвышенной и открытой со всех сторон площадке он потребовал начальников частей, которым и предложил выслушать диспозицию предстоявшего наступления. Диспозицию он принялся излагать пунктуальнее всякого историка. В его голосе не чувствовалось ни малейшей шероховатости, точно он читал гостям, собравшимся в его рязанской деревне, любимые стихи Хомякова.
– Отряд выступит по пройденному нами пути двумя штурмовыми колоннами. Правофланговая будет состоять под начальством полковника Куропаткина, а левофланговая под начальством полковника Козелкова. Путь первой колонны – несколько кружной, по предгорью… Первый огонь обрушится на полковника Куропаткина. На его пути будут канавы, стены и загородки, но артиллерия проложит ему дорогу… Пока первая колонна будет очищать себе путь, вторая пройдет севернее ее. Я буду находиться с главными силами при левофланговой колонне.