Мяк сел на матрас, лёг на спину и с удовольствием вытянул ноги. За день на холоде они устали и гудели. Мяк положил руки под голову и долго рассматривал подвальный потолок – ржавые балки и бетонные плиты.

«Это всё когда-нибудь рухнет», – подумал он и заснул.

Спал он долго и крепко, и только под утро почувствовал, что кто-то прошуршал у его лица. Мяк открыл глаза. Нуды и Мусьё на месте уже не было. Он повернул голову и щекой уткнулся во что-то шершавое. Потрогал рукой – две конфеты лежали на матрасе.

«Две конфеты небритого», – подумал Мяк и встал. Кресло небритого пустовало.

Мяк забрал конфеты, мысленно поблагодарил небритого, выключил фонарь и, как обычно, на ощупь выбрался наружу. Крепкий мороз охладил его.

«Жалко, нет снега, – подумал Мяк. – Холод пришёл, а красоты нет».

Старый, замёрзший снег и лёд на асфальте не радовали глаз, и только чистое небо, слегка подсвеченное уже готовым рассветом, предвещало светлый, солнечный день. Мяк сжевал одну конфету и не спеша направился на свой объект. Мусорка ждала его свежего, хозяйского взгляда. За ночь здесь практически ничего не изменилось, новый мусор не появился, и только старая тощая собака испуганно посмотрела на него и отошла на безопасное расстояние. Она внимательно изучала Мяка, словно пыталась спросить: «Что ты здесь делаешь? Это моё место».

Мяк стоял не шевелясь, стараясь не спугнуть собаку. Осторожно достал вторую конфету, развернул обёртку и протянул шоколад собаке. Собака перевела взгляд на конфету, потянула ноздрями воздух и преступила передними лапами.

– На, бери, – тихонько, как можно дружелюбнее произнёс Мяк.

Собака не сдвинулась с места. Мяк положил конфету на картонку и отошёл в сторонку.

– Бери, ешь, – предложил Мяк, указывая рукой в сторону конфеты.

Собака взглянула на конфету, повернулась мордой к Мяку и всё же осталась на месте.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл совсем? – спросил Мяк.

Собака попыталась сесть. Она потопталась на месте, поджала хвост и на несколько секунд присела, но, видимо, от холода поднялась и вновь застыла на месте.

– Да, ты здесь хозяйка, а я… – прошептал Мяк и подошёл к шоколадке, взял её в руку и подумал: «Да ты тоже здесь не хозяйка – кажется, из пришельцев».

– Ну что же, будем считать, что пришельцев здесь двое, – сказал Мяк и вернул шоколадку на картонку. – Ешь, пришелец, – прошептал он и скрылся за железными контейнерами.

Несколько минут Мяк бродил среди замёрзшего мусора, но, ничего симпатичного не обнаружив, вернулся к собаке. Конфеты на месте не было, а собака по-прежнему стояла и смотрела на него.

– Полакомилась? – спросил Мяк.

Собака слабенько вильнула хвостом и облизнулась.

– Бездомная ты, – сказал Мяк. – А конфеты больше нет. Извини, съел сам по дороге.

Собака, склонив голову набок, внимательно слушала его.

– Нам бы надо что-нибудь перекусить, – сказал Мяк, сделал шаг в сторону собаки, а она на полметра отступила назад и остановилась.

– Боишься, – произнёс Мяк. – Били, наверное.

Он отступил назад, сказал собаке: «Жди, скоро вернусь» и двинулся к Воне. Там, как он предположил, ему удастся достать хоть что-нибудь поесть.

«А заодно проведаю Профессора», – подумал Мяк и ускорил шаг.

Он долго стучал в Вонину дверь. Ждал и снова аккуратно выдавал серию из трёх ударов, но отклика никакого не получил.

«Нет никого», – подумал Мяк и решил податься на рынок к Мусьё.

Он более получаса добирался до места. Вначале шагалось легко, холодный воздух проникал в рукава, под воротник куртки, и хотелось двигаться энергичнее, разогревая тело на морозе. Затем он стал уставать – голодная диета не способствовала большим физическим нагрузкам, движение уже больше не согревало, и Мяк сбавил ход и почти машинально переставлял ноги.

«Голодуха на морозе – это плохо», – подумал Мяк, и, когда начала кружиться голова и движение превратилось в неуверенное перемещение тела в пространстве, он остановился. Стало жалко себя как никогда, так грустно, что он с трудом попытался вспомнить, когда же ему было так нехорошо, и не нашёл в своём прошлом ни одного такого случая.

«Как ни одного? – спохватился Мяк. – А смерть дядьки и похороны?» Ему тогда было так же, а может быть, даже грустнее, чем после ухода матери. Когда хоронили её, с ним был дядька, а когда попрощались с дядькой, у него никого не осталось. Сиротой он стал, круглым сиротой.

Мяк отдышался, погрел ладонью холодный нос и щёки и усилием воли заставил себя двинуться дальше. Рынок в холодный день нельзя сказать, что пустовал, – торговля кое-где шла, но такого количества участвующих в актах купли-продажи, как тогда, когда они с Мусьё покупали вещи для Профессора, не было. В отдельных рядах всего-то торчали два-три продавца, плотно закутанные в зимние одежды и, видимо, оттого серьёзные и насупленные, словно и не собирающиеся продавать свой товар.

Ни у сторожки, ни у подсобки и нигде в других местах Мусьё не оказалось. Салька, как ни старался, Мяка не вспомнил. Только тогда, когда Мяк напомнил ему о красных штанах, Салька улыбнулся и сказал:

– Модная – всегда хорошо!

Мяк отвернулся от него, ещё раз прошёлся по рядам и остановился возле Шузки.

– Вы меня помните? – спросил он.

Шузка, краснощёкая Шузка, жалостливо посмотрела на него и почти что ласково спросила:

– Замёрз, гражданин?

– Есть немножко, – ответил Мяк и поглубже натянул шапчонку.

Чувствовалось, что Шузка не узнала его и не воспринимала заросшего, худого до измождения мужчину как потенциального покупателя.

– Ты бы шёл погрелся, – настойчиво произнесла она и, подышав в ладони, спрятала их в глубокие карманы длинного пальто.

– Я бы взял ботинок, – неуверенно произнёс Мяк.

– Зачем? – удивилась Шузка.

– Мы у вас купили, – пояснил Мяк. – Купили с Мусьё намедни. Помните?

– Намедни? – повторила Шузка, и Мяк заметил, что его присутствие у прилавка ей стало неприятно.

Шузка сделала безразличное лицо и пробурчала:

– Ты вот что, проходи, мил-человек, не мешай работать!

Мяк сосредоточился и, разминая замёрзшие губы, не торопясь объяснил Шузке, что они с Мусьё купили для инвалида пару ботинок, а забрали один – только правый, – а левый оставили.

– Я хотел бы забрать левый, – стараясь быть достаточно убедительным, произнёс Мяк.

– Что левый, что правый – не в ногу ты шагаешь! – ответила Шузка.

– На держи. – Она подала Мяку пару мелких монет и добавила: – Отдыхай, мил-человек, то есть проваливай.

Мяк принял подаяние, что-то ещё хотел сказать, но, встретив пустой взгляд продавщицы, кивнул головой и отошёл от прилавка. Монеты он положил в карман и понял, что если что-нибудь не поесть, то замёрзнет окончательно. У самого выхода Мяк приобрёл полхлеба. Половинка была ещё тёплой. Приятный, знакомый запах напомнил ему булочную, куда мать посылала его за хлебом.

Ему в надлежащей строгости выделялись деньги ровно на то, чтобы без сдачи купить хлеб и батон. Мальчишка, понимая ответственность задания, энергично шагал за покупками, крепко сжимая в кулачке небольшую купюру и несколько монет. У самого прилавка, поднимаясь на цыпочки, он протягивал кулачок, разжимал пальцы и, отдавая деньги, произносил заученную фразу: «Батон хлеба за…», – здесь к фразе добавлялась цена этого хлеба, и в продолжение: «…и булку за…». Продавщица – чуточку похожая на Шузку, только немного помоложе – всегда с улыбкой обслуживала его, и мальчишка радостно мчался домой с авоськой, заполненной хлебом и булкой.

Хлеб на морозе быстро остывал, и Мяк прямо на ходу, не пристроившись в каком-нибудь закутке, кусал мякиш и почти не жуя глотал куски хлеба. После нескольких таких операций в горле что-то сработало неправильно, и Мяк с большим усилием проглотил плохо прожёванный кусок.

– Не торопись, Мяк, – сказал он сам себе. Даже не сказал, а просто подумал, что ещё не хватало ему с голодухи подавиться хлебом.

Солнце ушло на закат, скрылось за ближайшими строениями, и Мяк вспомнил о бездомной собаке.

– Я-то хлебушком разговелся, а животное на мусорке голодует! – упрекнул себя Мяк и оставшуюся корку хлеба засунул в карман.

Собаки на мусорке не было. Мяк обошёл окрестности, присел на сломанный стул у бачка, прислонился спиной к холодной железяке и немного расслабился.

«Не дождалось животное, – подумал Мяк, нащупал в кармане корку хлеба и решил догрызть её, но мысль о собаке удержала его. – Может, придёт, вернётся», – подумал он.

Светло-синие сумерки окутали его, сзади на тёмном горизонте уже мелькнула первая звезда, Мяк закрыл глаза и вроде как задремал. Холод куда-то исчез, тепло со спины проникло под одежду. Мяку даже показалось, что сполохи огня от костра осветили его замёрзшее лицо. Вокруг зима – снежная, морозная. Высоко в небе сверкают звёзды. Костёр догорает в середине круга, а вокруг такие же, как он, сидят на ящиках. А рядом с ним небритый на скрипочке что-то душевное играет. Скрипка поёт, плачет о горькой судьбе, а то и весёлость от неё идёт безудержная. Небритый склоняется к нему и шепчет под рыдание скрипки:

– Домой тебе нужно, домой. Не годишься ты для свободной жизни.

– Сынок, не спи – замёрзнешь! – услышал Мяк.

– Проснись, милок! – И чья-то рука потрясла его за плечо.

Мяк с трудом открыл глаза. На фоне низкой вечерней зари появившееся лицо, испещрённое старческими морщинами, показалось ему знакомым.

– Бабушка, я не сплю, – ответил он.

– Как же не спишь. Застыл весь, поди? – не унималась старушка.

Еле выдавливая звуки застывшими губами, Мяк снова ответил:

– Не застыл.

– Не застыл, не застыл, – укоризненно продолжила старушка. – Ты же, милок, местный. Что ж товарищи-то? Бросили тебя?

Мяк отрицательно покачал головой и попытался встать. Ноги не слушались, и ему пришлось уцепиться за край бачка, подтянуться и, изо всех сил держась за железный край, принять вертикальное положение.

– Дойдёшь до своих-то? – участливо спросила старушка, и Мяк узнал её. Это была та самая бабулька, которая спугнула их, когда они хоронили Злыку.

Твёрдым голосом, стараясь уверить бабульку в том, что он решителен в своих намерениях и полон сил, Мяк ответил:

– Дойду.

Старушка внимательно осмотрела его, сомневаясь в его возможностях, покачала головой и спросила:

– Голодный, небось?

Мяк молча достал недоеденную корку хлеба и показал старушке.

– Питаешься, значит, – кивнула она головой и что-то тихо произнесла про себя.

Мяк оторвался от железного края бачка и сделал пару шагов. Получилось совсем плохо: его качнуло сначала в одну сторону, потом в другую. В конечном счёте ему пришлось снова уцепиться за бачок и стабилизировать своё состояние.

– Нет, милок, так далеко не уйдёшь, – заметила старушка. – Пойдём-ка со мной. Держись. – И она подхватила его под локоть, и таким образом медленно, но более-менее сносно они двинулись в сторону от мусорки.

Мяк, переставляя закоченевшие ноги, пытался о чём-нибудь размышлять, но мысли путались, замёрзшие ладони рук в карманах были вроде не свои. Промороженный организм не давал ни на чём сосредоточиться, и только один вопрос интересовал его: зачем он сдался этой бабульке, и куда она его ведёт? Но чем дальше они удалялись от мусорки, тем менее и менее его интересовала собственная судьба.

Старушка крепко держала его, не давая оступиться на скользкой дорожке, и Мяк подумал:

«Крепкая эта бабулька! Старенькая, а сил ещё много, не то что во мне!»

– Чего ты там говоришь-то? – произнесла старушка, и Мяк, услышав её вопрос, удивился:

– Это я что, мыслю вслух?

– Бормочешь что-то, – снова произнесла бабулька. – Вроде спишь на ходу.

«Это я точно сплю, – подумал Мяк. – И всё это мне снится: и мусорка, и бабулька, и эта ночь со звёздами, и сильная боль в руках – обморозил, наверное, – и эта либертория. Всё во сне, а проснусь – где я буду?»

– Где я буду? – повторил Мяк и услышал ответ:

– В тепле, милок, в тепле.

Сколько времени они брели, Мяк, конечно, не заметил. Он помнил, что выбрались они к небольшому дому на краю либертории, и что в доме некоторые окна были освещены, и что завела его бабулька в комнату, уложила на что-то мягкое, и провалился Мяк в тартарары, и сколько времени он провёл в беспамятстве, ему неведомо было.

– Проснулся, – услышал он голос бабульки и открыл глаза.

– Где я? – спросил Мяк.

– Здесь, – ответила старушка. – Отдыхай.

– Зачем? – произнёс Мяк и добавил: – Вы меня зачем это?

– Помирал ты, милок, совсем помирал, – ответила старушка.

– Совсем помирал… – повторил Мяк, закрыл глаза и попытался вспомнить что-нибудь весёленькое, но ничего, кроме колбасы, что принёс недавно Мусьё, на ум не шло.

«Совсем ты, Мяк, духом обнищал», – подумал он и пошевелил сначала руками – руки не болели. Потом покачал правой ступнёй, левой – и остался доволен.

«Вроде всё работает», – подумал Мяк и открыл глаза.

– Ну вот, теперь не помрёшь, – прошепелявила старушка. – А то совсем опаскудились: давеча усопшего на помойку вынесли!

Мякин повертел зрачками. Чистый белый потолок со стареньким абажуром посредине напомнил ему о той комнатушке, в которой они с матерью ютились вдвоём и он, маленький мальчик, был счастлив.

– Да, счастлив, – прошептал Мяк и осторожно, не спеша осмотрел комнатёнку бабульки.

Обиталище его спасительницы поразило его какой-то древней аккуратностью, граничащей и с унылостью обстановки и, может быть, в то же время с некоторой наивностью хозяйки.

В красном углу висела дешёвая иконка, а в противоположном красовался портрет известного революционера и политического деятеля. Мяк, осматривая обстановку, даже немного улыбнулся и спросил:

– Вы верите в Бога?

Старушка отвлеклась от хлопот у старого комода, обернулась и дружелюбно ответила:

– Все верят, только стесняются, а то иногда злятся, что он есть. – Она кивнула в сторону иконки. – А от этого завихрения в голове происходят: мол, нет доказательств, нет чудес – значит, нет его. Вот от этого паскудство идёт.

– Да, – тихо согласился Мяк и почувствовал, что страшно изголодался. – Бабушка, а можно мне поесть чего-нибудь?

Бабулька встрепенулась.

– Вот молодец – есть захотел! Много тебе ещё нельзя.

Она подхватила какую-то тёмную посудину и покормила его с ложечки чем-то вроде кашки. Мяку эта нежная еда понравилась, он съел бы побольше, но старушка убрала посудину со словами: «Через часик ещё подкормлю; лежи, пока я сбегаю по делам».

И Мяк остался один. Попробовал встать, потихоньку свесил ноги с кровати, осторожно поднялся. Голова немного кружилась, слабость чувствовалась во всём теле. Минут десять Мяк осваивал бабулькино пространство. В кресле у окна обнаружил всю свою одежду, натянул на себя бельё, надел штаны и свитер, огляделся. Не хватало куртки, ботинок и шапчонки.

«Спрятала бабулька», – подумал Мяк и приоткрыл дверь.

Из тёмного коридорчика потянуло холодом, и Мяк в нерешительности остановился, закрыл дверь и взглянул на старушечье хозяйство.

– Ну что, Мяк, ты будешь здесь жить? – спросил он сам себя и снова приоткрыл дверь.

Справа на вешалке обнаружились все его недостающие вещи. Мяк окончательно оделся, вернулся в комнатушку и хотел было оставить бабульке прощальную записку, но, не найдя ни бумаги, ни карандаша, оставил эту затею и выбрался наружу.

Солнце приподнялось над крышами одноэтажных домиков. Его лучи ослепили Мяка – он зажмурился и пару минут привыкал к яркому свету. На небольшом крылечке он осмотрелся; маленький дворик и переулок, ведущий к нему, утопали в снегу.

«Вот и пришла красивая зима», – подумал Мяк и, тихонько ступая по узкой тропочке, проложенной от дома, направился к себе в либерторию.

Либертория, укрытая свежим пушистым снегом, искрилась и сверкала на солнце. Сказочный пейзаж радовал глаз, и мусорка – мякинская мусорка – казалась произведением какого-то импрессиониста. Мяк остановился, чтобы передохнуть, постоял несколько минут у того места, где его обнаружила старушка, и почувствовал себя неблагодарным человеком.

Его спасли от смерти, а он, как последняя свинья, сбежал! Сбежал, как собака, не дождавшаяся его! «Собака я и есть. Бездомная собака», – подумал Мяк и двинулся дальше.

У Нуды он долго отогревался у трубы, грыз хлебную корку, что не доел тогда на мусорке. Пошарил по нудинским сусекам, обнаружил несколько белых сухарей. Всё найденное с голодухи употребил и завалился спать на матрас. Спал, наверное, долго, и только в самую ночь услышал голос небритого:

– Явился, лысый глаз! А мы подумали, возвратился.

– Ну и где же ваше сиятельство прохлаждалось эти дни? – прохрипел небритый и пристально взглянул на лежащего Мяка.

– У старушки, – сухо ответил Мяк.

– У старушки, лысый глаз! – повторил небритый. – Небось фанфарики потреблял непрерывно, лысый глаз! Хоть бы нам один доставил!

Небритый уселся в кресло и, оглядевшись, спросил:

– А где все?

– Не знаю, – ответил Мяк и с трудом поднялся с матраса.

– Ну и видок у тебя, Мяк! Худой ужасть как, лысый глаз! – прохрипел небритый. – Заболел, что ли?

– Есть маленько, – ответил Мяк.

Небритый покопался в карманах, достал белую пилюлю и протянул Мяку:

– Кушайте, Ваше величество, лысый глаз!

Мяк недоверчиво взглянул на таблетку и проворчал:

– Стимулятор?

– Ага, лысый глаз, – ответил небритый. – Не боись, взбодрит. Вреда ноль, а организму полезно.

Мяк сунул пилюлю в рот – лёгкая прохлада, обволакивая полость рта, отвлекла от усталости.

– Помогает, – через минуту произнёс Мяк.

– Всем помогает, и тебе поможет, – прохрипел небритый.

– А старушка, видать, утомила тебя, – ехидно добавил он.

Мяк притулился у стола и ответил:

– Она спасла меня от замерзания.

Небритый прокашлялся, несколько раз тяжко вздохнул и мечтательно произнёс:

– Это хорошо, когда женщина спасает мужика! Это, лысый глаз, сверхблагородно и чувствительно. Это не по обязанностям, не по долгу, а по любви.

– По любви? – спросил Мяк.

Небритый закрыл глаза и произнёс:

– Вот именно, по любви. А как же без неё? Без неё ничего не бывает.

У трубы появился Нуда. Он подчёркнуто торжественно нёс впереди себя пакет. Поставив его на стол, изрёк:

– Пируем!

– В честь чего это? – спросил небритый.

– Премию получил, да вот и Мяк объявился – не пропал, как мы думали. Так ему праздник и нам.

Нуда достал из пакета два фанфарика, с десяток пирожков и горсть конфет.

– Заработал? – прохрипел небритый. – Чисто заработал?

– А как же! – радостно ответил Нуда. – Такую бумажку мне кинули!

– Не наш кинул, – вроде как оправдываясь, добавил Нуда и забормотал: – По-нашему ни бум-бум, а что нашему брату надобно, соображает. Вот я и говорю: соображает…

Нуда хотел ещё что-то доложить о своей удаче, но небритый прервал его:

– Так ты на всю бумажку и накупил? – спросил он.

– Ага, – ответил Нуда. – Зато всего много. – Он потянулся к бутылке, открыл её и кинулся искать посуду.

Три кружки и стакан появились на столе.

– А что Мусьё, ещё не вернулся? – спросил Нуда и, наполнив кружки, отодвинул стакан в сторону.

– Не вернулся, лысый глаз! – прохрипел небритый. – На рынке нет. Говорят, в дежурку его забрали, но толком никто не знает.

– Жалко, – произнёс Нуда. – Ну давайте, давайте, – поторопил он всех, поднимая свою кружку. – Давайте выпьем за премию и за Мяка – вокзал он мне уступил! Хороший ты, Мяк, и вокзал у тебя хороший.

Нуда залпом опустошил кружку, выдохнул воздух, тут же схватил пирожок и начал его интенсивно кусать, будто опасаясь, что кто-то может ему помешать.

Мяк сглотнул слюну, мелкими глотками выпил содержимое кружки, взял в руки ближайший пирожок и, откусив небольшой кусочек, принялся медленно его жевать.

Минуты через три справились с первым фанфариком. Нуда открыл вторую бутылку и, наполняя посуду, загадочно объявил:

– Подошла ко мне одна. – Он весело взглянул на Мяка и продолжил: – Расфуфыренная вся – такую я не видел ох как давно!

Мяк, не обращая внимания на Нуду, машинально жевал пирожок и, казалось, никого не слушал.

– Мяк, о тебе спрашивала, – произнёс Нуда и мигом опорожнил свою кружку. – Слышь, Мяк, о тебе…

Мяк, склонив голову к столу, никак не отреагировал на эти слова.

– Спрашивала: мол, стоял здесь мужчина, а теперь где он? – продолжил Нуда. – Но я – нет. Ничего, ни словечка. Слышь, Мяк, ни словечка! Ты, Мяк, пей. За премию мою пей, – забалаболил Нуда. – Уж как она меня обхаживала! Слышь, Мяк, всё допытывалась: как, мол, тебя зовут и вообще? Но я ни словечка! Я, Мяк, за тебя, слышь, за тебя… Такую деньгу мне дала. Не нашу деньгу. Такую премию, но я ни словечка! – Язык у Нуды заплетался, и он ещё долго повторял эти два слова: «Ни словечка».

Опустошили второй фанфарик. Душевный разговор не получался. Нуда что-то невпопад гундел себе под нос. Мяк совсем устал, сложил руки на столе, опустил на них голову и молча смотрел на небритого. А тот, откинувшись в кресле, рассуждал:

– Ты, Нудка, что-то забалаболил нас. Мы так и не поняли. Мяк, мы не поняли?

Мяк тихо буркнул: «Угу» и закрыл глаза.

– Так вот, Нудка – лысый глаз, мы это, значит, не поняли. Ты слышишь, Нудка?

Нуда вскинул голову, мутными глазами обвёл окружающее пространство и заявил:

– Я ни словечка, я за Мяка… – Он два раза клюнул носом и, сосредоточившись, добавил: – Мяк нам друг… Она хотела, а я – ни словечка.

– Поплыл! – прохрипел небритый. – Разбалаболился, друг! Теперь и путается в показаниях.

Нуда повернул голову в сторону небритого, пробовал сфокусировать взгляд на его физиономии, раза два пытался выпучить на небритого глаза и в конечном счёте, отвернувшись от говорившего, пробурчал:

– В показаниях никогда, ни словечка… Она хотела, а я – ни словечка.

Нуда сполз вниз, несколько раз икнул и завалился на матрас.

– Заложил он тебя, Мяк. Слышь, заложил, – прохрипел небритый и закрыл глаза.

Мяк уже давно никого не слушал – он после фанфариков провалился куда-то и сейчас находился совсем не здесь, и снилась ему душевная старушка, защитница всех свободных людей. Она стояла с маленькой иконкой, осеняла крестным знамением большую толпу Мякиных. Мяк был среди них, и кланялся старушке, и видел, что вокруг одни Мякины, – и стало ему скучно. Так скучно, что даже глухой стон вырвался у него из груди и сон пропал. Открыл Мяк глаза – и видит, что бездомная собака строго смотрит на него. Не лает, не виляет хвостом, а просто смотрит и ждёт, когда он отдаст ей корку хлеба. Мяк роется в карманах – всё обшарил, а корки нет. Собака склонила голову набок и не понимает, почему ей не дают еды.

– Не дают еды, – шепчет сквозь сон Мяк и наконец-то крепко засыпает без сновидений.

Солнце уже два часа освещало либерторию, и мякинскую мусорку, и старую трубу у кочегарки. Длинные тени вытянулись на север, изогнулись на препятствиях то от разрушенной стены, то от старых бетонных заборов. Тянутся тени по искрящемуся на солнце снегу, и кажется, что скоро весна, и потекут ручьи, и появятся сосульки, свисающие с карнизов брошенных домов, и птицы, смиренные зимой, зачирикают возле проталин. Но до весны ещё далеко…

Проснулся Мяк в полной темноте, нащупал рукой фонарь, попытался включить его, но на месте кнопки обнаружил отверстие. Тряхнул легонько фонарь за основание – появился слабый мерцающий свет. Огляделся Мяк – никого вокруг нет. Сказал сам себе: «Доброе утро» и выбрался наружу, на солнце. Зажмурился от яркого света и подумал, что день уже в самом разгаре.

– Добрый день, товарищ Мяк! – громко произнёс он.

Собственный голос ему понравился – не было в нём ни жалости к себе, ни глухой тоски от одиночества, ни испуга от ожидаемой неизвестности. Оглядел Мяк чистое небо – ни облачка, словно за ночь некто великий и могучий тщательно протёр небосвод от края и до края.

– Мусорка так мусорка, – сказал он сам себе и не спеша, аккуратно переставляя ноги по нетронутому снегу, двинулся к себе на рабочее место.

На закате, когда солнце коснулось крыш дальних строений, мусорка неожиданно для него превратилась в нечто нереальное, будто старый художник, затосковав от классики, поиграл белой краской по холсту, набросал миллионы оттенков, замаскировал старый холст с непонятными предметами и возрадовался увиденному.

Мяк поставил картонный ящик с кое-какими полезными вещами у контейнера, присел на то же место, откуда его забрала старушка, и наблюдал, как солнце опускается за крыши. Сначала скрылась половина диска, но яркий свет не стал менее ярким, только в нём по сравнению с большим солнцем появились красно-оранжевые оттенки. Затем вниз ушёл почти весь диск и стало заметно темнее, а когда всё солнце спряталось за домами, на мусорке внезапно появились синие сумерки, дневные краски померкли, и картинка старого художника потускнела.

Мяк закрыл глаза и представил себя на санаторной льдине среди бескрайнего неба и льда. Мысли его, ясные и чёткие, с восторгом перебирали дальнейшие сюжеты, и его назначение вместо Герасима Ильича, и ворчание коллектива конторы, и Адмирала с его забористым напитком из фляжки.

Быстро темнело. Яркие звёзды заискрились в морозном воздухе. Мяк подумал:

«Наверное, небритый уже разжёг свой костёр, и яркие сполохи огня освещают его задумчивое лицо. Если бы я был там, то наверняка он рассказал бы мне о живом огне, а может быть, просто молчал и думал о чём-то своём».

Мысли Мяка поплыли куда-то далеко в детство. Он вспомнил мать: как она растирала снегом его обмороженные щёки и нос. Было немножко больно, но он терпел. Терпел, как сейчас, когда холод прокрался в рукава и стали подмерзать ноги. Он мёрз и боялся пошевелиться. Он знал, что стоит только пошевелить пальцем ноги – как холод быстро разбежится по всему телу, и не будет спасения от него.

«Не будет спасения от него», – подумал Мяк и тихо задремал.

– Осторожно берите его! Вот сюда, на носилки.

Голос Мяку показался знакомым, но вспоминать, чей он, ему не хотелось. Он почти не чувствовал себя, и ему казалось, что плывёт он куда-то, и дорога ему предстоит дальняя-предальняя. Его несколько раз переносили с одного места на другое, появлялся яркий свет, а затем наступала темнота. Этот знакомый голос ещё несколько раз что-то ему говорил, называя его Мякишей, но он не хотел отвечать – он плыл всё дальше и дальше, и не надо было ему возвращаться.

– А ведь ты подлец, Мяк! – сказал ему небритый.

– Да я знаю, – не разжимая губ ответил Мяк и подумал: «Я, наверное, опять заболел. В бреду я…»

– Нет, Мякиша, ты у меня, – услышал он Раисин голос и открыл глаза.

Он долго лечился – более месяца восстанавливали мякинский организм. И сам он тоже лечил себя, вспоминал санаторию, клинику, либерторию… Мысленно перебирал все эпизоды своего стремления стать новым человеком, человеком свободным и, конечно, пытался объяснить себе: кем же он стал?

– Я сейчас другой, совсем не тот Мякин, Мякиша, Мякушка. Я… – И он не знал, никак не мог определиться: кем же он стал?

Приходили и уходили доктора, тщательно осматривали Мякина, тихонечко объясняли Раисе, что надобно делать, и однажды он услышал: «Это как же вы довели до такого состояния мужа?»

Раиса вздохнула и ответила старому доктору:

– Он поправится, обязательно поправится!

Мякин лежал и смотрел в потолок, иногда украдкой поглядывал на Раису и думал, думал, закрывал глаза и вспоминал свой дом. Воспоминания лечили его. Он представлял себе, как сидит в своём любимом кресле и домашняя тишина обволакивает его, убаюкивает, и кто-то на цыпочках, стараясь не помешать ему, подходит и накрывает Мякина тёплым пледом.

А потом он вернулся в контору, и сам Казлюк хвалил его за работу.

– Вы, Мякин, незаменимый работник! Мы без вас пропадём, – частенько говаривал он и всякий раз добавлял: – Берегите себя.

Казлюк постоянно не сидел в кабинете, где раньше начальствовал Герасим Ильич, а затем некоторое время и сам Мякин, – он постоянно передвигался по конторе и, как свой в доску парень, раздавал направо и налево ценные советы, которые конторские воспринимали несколько нервозно и раздражительно.

В конторе Мякина сначала жалели – а как же: «Пострадал наш Мякин, чуть не замёрз среди бездомных!» А затем стали осуждать: «С чего это добропорядочный гражданин семью бросил?»

Потом довольно быстро, дня за три, эти разговоры затихли и Мякин был возвращён в своё обычное существование тихого трудоголика. И только Раиса, при соблюдении субординации, всё-таки позволяла себе изредка ласково потрепать затылок Мякина, настойчиво показывая, что её Мякиша – Раисин и ничей больше.

В тот день Мякин работал как никогда. Казлюк накидал ему столько документов, что, казалось, их не разгрести и за неделю, однако закрыть дела предстояло сегодня, то есть в пятницу. Всё было бы ничего, если бы за неделю коллеги Мякина (наверное, от его безотказности) насовали ему свои бумаги в надежде на то, что «наш труженик» обработает их в лучшем виде.

Корпел Мякин весь день без перерыва. В положенное время сотрудники дружно удалились из конторы на отдых. Сам Казлюк несколько минут постоял у мякинского стола, одобрительно хмыкнул и произнёс:

– Раечка, вы уж тут с Мякиным завершайте, а я удалюсь. Приятных выходных!

Раиса покорно кивнула головой и проводила Казлюка до выхода.

– Мякиша, ещё долго? – спросила она Мякина.

Он ответил:

– Скоро – уже закругляюсь.

Через полчаса Мякин закруглился. Как обычно, рассортировал бумаги, не спеша привёл в порядок стол. Поднялся со стула и тихо произнёс:

– Ну, я пойду домой.

– Да-да, – засуетилась Раиса. – Я почти готова, – ответила она, собирая сумочку и приготовив конторские ключи.

– Я пойду к себе домой, – ровным тоном произнёс Мякин и направился к гардеробной вешалке.

– Что ты сказал? – растерянно спросила Раиса.

Мяк набросил зимнее пальто и, повернувшись к ней боком, ответил:

– Я пойду к себе, то есть к себе домой.

Раиса встала из-за стола и долго смотрела на Мякина, пока он просовывал руки в рукава пальто, застёгивал пуговицы и аккуратно прилаживал на голову меховую шапку.

– А там тебя ждут? – спросила она.

– Не знаю, – ответил Мякин, повернулся лицом к Раисе, взглянул на неё, опустил глаза и добавил: – Извини, я пойду к себе.

Не ожидая реакции Раисы, он повернулся и твёрдой походкой направился к двери.

«В этом сезоне, похоже, останемся без зимы», – подумал Мякин, когда вышел в переулок. Холодный, влажный ветер мчал по тёмному небу подсвеченные городскими фонарями облака. Посыпала снежная крупа. Мякин поднял воротник, поправил меховую шапку и повернул на знакомую улицу, где метрах в ста от перекрёстка существовала его остановка, на которой он несчётное число раз садился на свой автобус и наслаждался получасовой поездкой домой, когда уже не надо думать о конторе, когда такие же, как он, горожане, усталые за день, тихонечко, почти ничего не замечая, сидят или стоят в салоне, и кажется, что собралась неведомо какая группа единомышленников, обсудившая до самых мелочей дальнейший ход событий и теперь, покорно отдавшись судьбе, молча, не глядя друг на друга, ожидала, совпадёт ли их прогноз с реальной действительностью.