– Нуда надоесть может, – подтвердил небритый, откупоривая бутылку. – Останемся без колбасы, лысый глаз! – Он налил в кружки светло-коричневую жидкость и продолжил: – База – вещь серьёзная. Я правильно говорю, Профессор?

Пришелец вздрогнул от обращения в свой адрес и, прижавшись к столешнице, ответил:

– Я не знаю. Я… – Он попытался дополнить свой ответ, но на «я» застрял и еле-еле выговорил: – Не был…

Мяк объяснил, что хотел сказать напарник:

– Он на базе не был.

– Ага, – прохрипел небритый. – Я тоже не был. Держи кружку, Профессор.

Пришелец с испугом заглянул в кружку, которую ему подвинул небритый, и, разглядев тёмную жидкость, заполнявшую половину кружки, тяжело вздохнул.

– Я не… – Он, видимо, хотел отказаться от своей порции, но небритый знаком остановил его попытку что-либо выговорить.

– Ты, Профессор, не боись! Это для организма полезно. Да и коллектив тебя из уважения просит. Пей, я вот с тобой чокаюсь. – Небритый поднял вторую кружку и легонько стукнул ею о кружку Профессора.

– Я не… – Пришелец возобновил свою попытку отказаться, но небритый его перебил:

– За твои обновки, Профессор! Не тяни, пей, а то носиться не будут!

Пришелец, ища поддержки, взглянул на Мяка и замотал головой. Мяк взял кружку, предназначенную Профессору, и залпом выпил её.

– Мы ему потом нальём – пусть сосредоточится, – произнёс Мяк, возвращая пустую кружку на стол.

– Пусть, – недовольно прохрипел небритый и медленно осушил свою кружку. Затем снова наполнил посуду спиртным и произнёс: – Воня, это тебе с Профессором. Если хотите, то на брудершафт, лысый глаз!

Пришелец совсем растерялся. Пытаясь отстраниться от комода, он уронил один костыль, судорожно зацепился рукой за край столешницы и промычал что-то невнятное.

– Ты, Профессор, не трясись. Напиток достойный. Мы тебя уважаем. Давай с Воней осуши.

Пришелец отчаянно схватил кружку и, торопясь, заглотил содержимое. В конце поперхнулся, еле удержал посуду в руке, покачнулся, и Мяку пришлось его поддержать.

– Молодец! – прохрипел небритый. – Вот, Воня, молодец у нас Профессор, лысый глаз, а ты ворчишь на него!

– Я не ворчу, он сам не хочет. – Воня прихватила кружку и, словно жажда мучила её последние несколько дней, торопливо проглотила свою порцию, утёрла рот рукавом, благостно вздохнула и, оглядев присутствующих, заявила: – Нас всякий обидеть может. Только Мякушка не обижает. А ты… – она обратилась к небритому, —.. придираешься.

– Придираюсь, – согласился небритый и в третий раз наполнил кружки. – А ты не обижайся. Вот, лучше выпей.

– «Не обижайся, не обижайся», – загнусавила Воня. – А как же не обижаться? Живу одна. Никто не хочет с одинокой поселиться.

Воня быстро выпила вторую кружку, шмыгнула носом и снова пожаловалась:

– Всегда одна. Вот ты… – Она обратила внимание на пришельца: – Вот ты, Профессор, меня не уважаешь? Не уважаешь, я знаю. Мякушка тебя мне подсунул, а ты? А ты… – Она безнадёжно махнула рукой и замолчала.

Небритый осушил до дна свою кружку, прокашлялся, хмуро осмотрел компанию и, снова наполняя напитком опустошённую тару, прохрипел:

– Не знаю, чего ты плачешься! Фанфарик есть, компания есть. Чего же ещё?

Небритый уставился на Воню, долго смотрел на неё и, переведя взгляд на пришельца, спросил:

– Профессор, ты же умный – скажи: чего же ещё?

Пришелец еле держался на одной ноге. Он уже полностью облокотился о столешницу, низко уронил голову и, по всей видимости, плохо расслышал вопрос небритого. Он попытался приподнять голову и взглянуть в сторону говорившего. Это на мгновение ему удалось – он даже неожиданно улыбнулся, а затем голова его снова склонилась над столом.

– Да-а… – прохрипел небритый. – Ты, Профессор, не знаешь, чего же ещё? Никто здесь не знает. Пей и молчи.

Мяк подвинул кружку к себе и проворчал:

– Ты Профессора не беспокой. Он утомился – еле стоит. Его бы надо уложить.

– Уложить? – просипел небритый. – Уложить, так уложить. Вонька, уложай Профессора, лысый глаз!

Хозяйка взглянула на бутылку и ответила:

– Ещё рано. Фанфарик ещё не кончился.

Небритый вскинул голову и грозно прохрипел:

– Для Профессора кончился. Видишь, мается он, лысый глаз!

Воня, ни на кого не глядя, подвинула к себе кружку и быстро выпила содержимое:

– Вы привели – вы и укладайте.

– Вот зараза, лысый глаз! – проворчал небритый. – Мяк, давай его отведём. Положим учёного. Сам-то он никудышный нынче, лысый глаз!

Они несколько минут возились с пришельцем, оторвали его от комода, подхватив под руки, протащили к Вонькиному дивану и, запыхавшись, плюхнули тело Профессора на рыхлую тёмную поверхность. Мяк следом поднёс костыли и положил их рядом на пол.

– Надо идти, – предложил он и, обращаясь к небритому, добавил:

– Допивай и пойдём.

Небритый взглянул на Мяка, на Воню, которая, стоя у комода, раскачивалась из стороны в сторону и что-то мурлыкала себе под нос.

– Уже поёт, – произнёс небритый. – Значит, нам пора, и остатки Нуде принесём. – Он подхватил фанфарик, заткнул горлышко пробкой и сунул бутылку в карман куртки.

Около часа они добирались до Нудиного подвала. Небритый несколько раз останавливался, проверял, цел ли фанфарик в кармане, ворчал, жалуясь на темень и сырую погоду, ругал Воню, Нуду и всё, что мешало ему идти по тёмным переулкам в сторону либертории. Мяк поддакивал ему, не спорил, соглашался с несколько странными доводами небритого и, как правило, хвалил его за мудрость и правильность суждений обо всём.

В подвале было тускло и холодно. Нуда сидел на стуле и мотал головой, словно не соглашался с кем-то.

– Ну и холодно у тебя! – произнёс Мяк, приближаясь к столу. – Почему не топят?

– Не знаю, – равнодушно ответил Нуда. – Труба холодная с утра.

– Погрейся. – Небритый выставил бутылку на стол и продолжил:

– Мы тебе фанфарик принесли.

Нуда перестал мотать головой, встал и подошёл к столу.

– Да, погреюсь, – ответил он и достал откуда-то снизу стакан, налил себе спиртного, медленно выпил и тихо произнёс: – Меня с базы того… Вот… – И он показал синяк под глазом. – Прямо в переходе…

Небритый хмыкнул – то ли от удивления, то ли от жалости к Нуде – и, кряхтя, расположился в своём кресле.

– Обидели, значит, лысый глаз! – прохрипел небритый. – А ты радуйся. Радуйся, что глаз цел, а база и переход твой – ну их, лысый глаз! Пойдёшь на мусорку вместо Злыки.

Нуда промолчал, отошёл от стола и улёгся на матрас. Он несколько раз переворачивался с боку на бок, в конечном счёте лёг на спину и заговорил:

– Никуда не пойду. Буду Мяку на вокзале помогать. Я много чего могу. Могу носить чего-нибудь, могу помогать по хозяйству. Могу на подхвате…

Он на несколько секунд задумался над тем, что же может, и продолжил:

– Могу даже ухаживать за кем-нибудь. Был же я когда-то…

– Когда-то все мы были, – перебил его небритый. – Были когда-то, а теперь не стали. Что, не хочешь на мусорку идти?

– А что я там не видел, на мусорке вашей? Работа вредная, чистоты нет. Не резон мне там ошиваться.

– Смотри-ка, Мяк, не резон ему! – прохрипел небритый. – Непыльную работёнку ему подавай!

– Да, непыльную. Я уж здесь который год – привилегии должен иметь, а вы меня на мусорку! Злыка и то хотел уйти оттуда, а я что, хуже Злыки? Что, хуже?

Нуда резко поднялся с матраса, кинулся к столу, вылил в стакан остатки содержимого бутылки и залпом выпил.

– Обидеть хотите мусоркой… Обидеть? – Нуда сгорбился и, скрючившись, снова улёгся на матрас.

– Ну поспи, поспи, обиженный, – прохрипел небритый и закрыл глаза.

Мяк потрогал рукой трубу в нескольких местах и, убедившись, что она везде одинаково холодна, сел на стул и, скрестив руки на груди, задремал. В дрёме вспомнил он свою обиду у дядьки.

Мякинский дядька жил с семьёй в маленьком городке на берегу реки – не очень большой, но и не маленькой. Летом по реке ходили малые судёнышки, перевозили и людей, и грузы разные, помогали железной дороге снабжать население разнообразными необходимостями. На реке рыбалка была, но не промысловая, а так – для любителей. Дядька рыбалку любил, и, как выдавалась свободная минутка, так он и на рыбалку. Изредка брал он с собой и Мяка, и сынишку – пытался приручить к своему любимому занятию. И вот такой случай произошёл.

Собрались они втроём на рыбалку. Дядька червей отменных в саду накопал, снасти приготовил, поручения сыну и Мяку выдал, что кому прихватить с собой. Погрузились они рано поутру в лодку и пошли против течения в те места, где полагалось хорошей рыбе быть. Течение на реке приличное, не давало оно возможности выгрести лодку против него – и приходилось толкать, тащить посудину вдоль берега через перекаты по грудь в воде, а то и выше. Добрались рыбаки через час до заветного места, бросили якорь, удилища размотали – хвать, а червей нет! Баночка с отменными червями отсутствует в лодке, словно её и не было здесь никогда.

Дядька на Мяка:

– Забыл? Как же забыл? Как рыбалить-то без червей?

Дядька на парня сердится, а парень-то помнит, что не ему поручали червей не забыть взять. Сынишке своему дядька это дело поручил.

Сидит Мяк в лодке, слушает дядькины упрёки, и обида его берёт всё больше – хоть из лодки в воду прыгай и за червями назад в город плыви несколько километров. Парень хочет дядьке возразить, что не он виноват, а сынишка его, но не может – дядька сердитый не поверит ему, а этот сын-забывалкин тихо сидит и виду, что виноват, не подаёт.

У дядьки сердитый запал поутих понемножку, и соображает он, что червей где-то добыть надо. И поручает он Мяку сойти на берег и порыскать червей где-нибудь на берегу, а они с сыном подождут его, посидят в лодке.

Выбрался Мяк на топкий берег. В болотину забрался и больше часа ковырялся голыми руками в болотной траве, набрал в баночку червей и жуков болотных, на лодку вернулся, и с этой наживкой кое-как рыбалка продолжилась, но удовольствия у парня от этой рыбалки не было. Как, впрочем, и от всего житья у дядьки.

Мяк задремал, и сны ему снились, менялись сюжеты и не запоминались. Сидя спалось не очень – он часто просыпался оттого, что чуть ли не падал со стула, а под утро прозяб основательно, встал, оглядел спящую компанию и выбрался наружу.

Погода за ночь не улучшилась, утро выдалось тёмное, небо всё сплошь в темно-серых облаках.

«Надо идти за напарником», – решил Мяк и, по ходу разминая затёкшие за ночь суставы, зашагал к Воне.

Он долго стучал в дверь, но Воня не открывала. Он даже подумал, что они с пришельцем куда-то подались спозаранку. Через минуты три упорного стука за дверьми послышалось какое-то движение.

– Чего надо? – раздался заспанный голос Вони.

Мяк ответил, что пришёл к Профессору, то есть зашёл проведать.

Воня что-то проворчала, не открывая дверь, и ответила:

– Профессор отдыхает.

Очень удивился Мяк и не сразу сообразил, как на это отреагировать.

– Воня, – спросил он. – А работать сегодня он будет?

За дверью с минуту молчали, затем он почувствовал какое-то движение и услышал голос Профессора. Заикаясь, тот произнёс довольно длинную фразу:

– У меня сегодня выходной. Я могу иметь выходной?

«Можете», – подумал Мяк и, ничего не ответив, направился к вокзалу.

У вокзала с левой стороны – со стороны складов – развернулась мелкая торговля. На самодельных прилавках в основном торговали пожилые женщины – предлагали разнообразный товар сомнительного происхождения. Сегодня было воскресенье, и стихийный рынок обещал оживлённую торговлю.

Мяк не спеша двинулся вдоль прилавков, отмечая про себя, где товар более-менее, а где барахло и дрянь всякая. Торговали всем подряд – от шмоток до консервов овощных да фруктовых. Он подошёл к одной из бабулек, на прилавке которой стояло несколько банок то ли с вареньем, то ли ещё с чем-то тёмным.

– Сынок, вот бери смороду. Сплошные витамины! – услышал он голос продавщицы и снова вспомнил, как вместе с дядькой торговал смородиной.

В тот год смородины назрело видимо-невидимо. Урожай образовался сверх меры богатый. Дядька не успевал перерабатывать ягоды. Ни сил, ни тары под это дело уже не хватало, и было решено остатки смородины продать на рынке. Таких умных в городе оказалось много – у всех урожай знатный был. Как только они с дядькой расположились на выделенном месте, стало ясно, что смородины на рынке завались, а покупателей немного.

Простояли они с дядькой уж часа два, а торговля совсем не идёт, да и у соседей со смородиной та же петрушка. Переизбыток товара образовался на рынке. Скучно стало дядьке без толку стоять с полными корзинами ягод, и решил он Мяку на ухо задание нашептать: надо, мол, самых крупных ягод отобрать из корзин и в лоток подсыпать – вид товару создать более привлекательный. Пришлось Мяку под прилавком потрудиться: крупные ягоды выбрать из корзин и в лотки на прилавок сверху подсыпать. Дядька доволен остался: товар выглядеть стал значительно лучше, а главное – покупатели начали задерживаться у дядькиного прилавка и изредка покупать смородину. А Мяку от этого труднее стало на рынке пребывать: ранее он просто стоял рядом с дядькой и просто наблюдал за происходящим – ведь в первый раз пацан на рынок попал, всё интересно! А теперь сидел он под прилавком на корточках и ягоду, что покрупнее, выбирал из корзин и подавал дядьке. Корзины тяжёлые – трясти их, чтобы ягоды крупные наверху оказались, тяжко ему стало. Через час такой работы запарился парень. Торговля наверху, на прилавке, постепенно наладилась, покупатели у дядьки чаще стали появляться – всем хотелось ягоду покрупней приобрести. Со временем содержание корзин убавлялось, настроение у дядьки улучшалось, пацан работает, покупатель покупает – торговая идиллия наступила!

Утомился пацан с ягодами разбираться, оторвался от корзин, поднялся, спину разогнул, рядом с дядькой оказался за прилавком и решил немножко передохнуть от нижней работы. Дядька доброжелательно смотрит на него, кивает, одобряет его труды и понимает, что парню передых требуется.

– Ну что, сынок, смороду берёшь? – услышал Мяк от старушки.

Он пошарил в карманах, нашёл там несколько монет и спросил:

– Вот та, маленькая, почём?

Старушка тронула баночку рукой, взглянула на Мяка и ответила:

– Тебе, сынок, почти что задаром отдам. Сколько у тебя есть?

Мяк раскрыл ладонь и показал всё, что у него есть.

– Маловато, сынок, – отреагировала старушка.

Мяк пожал плечами и, спрятав монеты в карман, ответил:

– Больше нет. Не заработал.

Он внимательно оглядел всё, что выставила бабка для продажи, и, вздохнув, решил двинуться дальше.

– Стой, погоди! – услышал он, не успев отойти от прилавка. – Давай твою цену и забирай смороду-то. Поди, смороду любишь?

Мяк остановился, достал монеты и положил их на прилавок. Старушка протянула ему баночку с вареньем и снова спросила:

– Смороду любишь?

– Это память о детстве, – ответил Мяк и положил баночку в карман.

– Кушай, сынок, на здоровье, – произнесла старушка и, вздохнув, добавила: – Детство – это хорошо. Ох, давненько это было!

До обеда Мяк прилично наработался – в карманах улеглось довольно мелочи и купюр. В полдень появился дежурный, и Мяк расплатился с ним по двойному тарифу. После обеда он ещё немного постоял на своём месте, через час заскучал, стараясь быть незаметным, побродил по вокзалу, подумал: «Может быть, заменить Профессора на Нуду?» и, ничего не решив, вернулся в свой угол.

Вихрастого из конторы с какой-то подружкой он заметил сразу: тот внезапно появился у дальнего входа и, поддерживая спутницу за талию, оживлённо что-то ей объяснял. Спутница, стреляя глазками, была очень довольна вихрастым, часто улыбалась его словам, одобрительно кивала и с восторгом сверлила его широко раскрытыми глазами.

Мяку буквально несколько секунд было достаточно, чтобы сразу понять, что вихрастый со своей девицей неминуемо пройдёт мимо него и Мяку никак не удастся избежать встречи с этой парочкой. Он опустил голову и, стараясь не смотреть в сторону вихрастого, затаился в своём уголке. Вихрастый увлечённо продолжал вещать нечто весёлое и занимательное своей подружке и в то же время энергично двигался вдоль витрины буфета в мякинскую вотчину. Поравнявшись с Мяком и мельком взглянув на странного бездомного с табличкой на груди, он остановился, посмотрел на него более внимательно – и, к неудовольствию Мяка, на лице вихрастого появилось удивление. Он даже приоткрыл рот и сразу хотел что-то сказать, но подружка в нетерпении дёрнула его за руку. На что вихрастый несколько раздражённо остановил её, отлепился от её талии и развернулся прямо лицом к странному бездомному.

– Мякин, это Мякин! – радостно заорал вихрастый. – Ты смотри! – потеребил он подружку. – Это же Мякин!

Подружка, взглянув на бездомного, скривила лицо и, выдавив из себя нечто вроде «фи», снова дёрнула вихрастого:

– Пойдём. Нам пора.

– Постой, – отмахнулся от неё вихрастый. – Это же Мякин!

Мяк понял, что просто так от вихрастого не отделаться. Он машинально представил себе, что произойдёт, если он признается, и изобразил из себя пугливого дебила.

– Мне здесь можно, – прохрипел он, подражая голосу небритого, и, немного заикнувшись, повторил: – Здесь можно.

Вихрастый от этих слов опешил и, нахмурив брови, опустил взгляд вниз – на мякинскую коробочку, в которой сиротствовали всего три монетки.

– Очень похож, – растерянно произнёс вихрастый и неуверенно продолжил: – Простите, мы обознались.

Мяк прищурился и не мигая уставился на спутницу вихрастого.

– Мне надо, – прохрипел он, обращаясь к девице, и протянул ей ладонь.

– Дай ему что-нибудь и пойдём, – проворковала подружка и отвернулась от бездомного.

Вихрастый бросил в коробочку пару монет, несколько искусственно улыбнулся, подхватил подружку и скоренько удалился из зала. Настроение у Мяка испортилось, торчать в уголке с коробочкой более не хотелось, и он бросил это занятие, прикупил небольшой фанфарик и подался в Нудин подвал.

Помещение встретило его кромешной темнотой, Мяк на ощупь нашёл холодную трубу и вдоль неё пробрался внутрь к самому Нудиному месту. Тишина и глухая темень окружили его, и Мяк некоторое время стоял у стола и соображал: что же делать дальше?

Он тихонько спросил:

– Есть кто живой?

Ответа не последовало. Мяк пошарил руками по столу, нашёл фонарь, включил его – и небольшое пространство около стола осветилось слабенькой лампой.

«Не сменил Нуда батарейки», – подумал Мяк и огляделся.

Всё Нудино хозяйство было на месте, только ни самого Нуды, ни остальных обитателей либертории окрест не наблюдалось. Мяк выставил фанфарик на стол, задумался, стоит ли хлебнуть горячительного, всё-таки решил сегодня обойтись без фанфарика и устроился на одном из матрасов. Холод от Нудиного ложа проник в мякинское тело – он повернулся набок, скрючился так, чтобы тело заняло как можно более компактный объём, и вспомнил, как ложился спать у дядьки в каморке, где ему была выделена старая оттоманка. Лежбище для пацана представляло собой весьма некомфортный вид. Промятая предыдущими пользователями поверхность при каждом движении молодого тела вгрызалась пружинами в мягкие ткани организма. Юный Мякин со временем привык к экстремальному сну и умудрялся высыпаться с минимумом поворотов с боку на бок.

Мяк ещё плотнее прижал колени к животу, покрепче обнял себя руками и на несколько минут провалился в сон. Лежит он будто бы на своей оттоманке и вспоминает, как опрятная старушенция подошла к дядькиному лотку со смородиной, как попросила взвесить ей полкило покрупней и как дядька услужливо насыпал ягоду в бумажный куль. Старушенция подозрительно взглянула на весы, заглянула в кулёк и строго произнесла:

– Вы насыпали мне мелкой. Разве я это просила?

– Разве она это просила? – повторил Мяк и вытянул ноги.

Ноги прозябли основательно, и Мяк проснулся. Он сел на матрасе, достал баночку с вареньем и открыл её. Запах смородины напомнил ему дядькин сад, уборку урожая и дядькины заготовки. Мяк прямо из банки попробовал варенье, немного удивился тому, что оно не загустело, как бывало у дядьки к середине зимы, и маленькими глотками не спеша опустошил всю баночку. Затем он встал, поставил банку на стол, обратил внимание на то, что на дне и на стенках ещё оставалось немного варенья, и решился на потребление в малой дозе фанфарика. Спиртное из бутылки в смеси с остатками варенья на вкус оказалось довольно приятным. Мяк, смакуя, выпил всю баночку, для сугрева немного помахал руками, поприседал рядом со столом, засунул бутылку со спиртным в карман и выбрался наружу.

С юга поддувал слабенький ветерок, небо было закрыто облаками, и чувствовалось грядущее очередное потепление. В эту зиму настоящей зимы ещё не было. Такие зимы старожилы называли сиротскими, и Мяк подумал:

«А ведь я и есть сирота», – и он вспомнил, как дядька однажды сказал: «Ты, парень, молодец. Вот мать бы обрадовалась, царствие ей небесное».

Языки пламени быстро пожирали деревянные обрезки от ящиков и прочего хлама. Старик сидел у костра. Огонь жадно расправлялся с деревяшками. Издалека казалось, что костёр живёт сам по себе, и, только когда небритый открывал глаза и подбрасывал новую порцию дров, становилось понятно, что старик и костёр – одно целое. Мяк любил наблюдать за этой парочкой и всегда, прежде чем приблизиться к кирпичной стене, несколько минут стоял поодаль, тихо размышляя, о чём думает небритый, старожил этих мест. Может быть, он вспоминает, мысленно перебирает изо дня в день эпизоды своей жизни в либертории, а может быть, думает о своём детстве – ведь было же у него когда-то детство.

Небритый пошевелился, открыл глаза, аккуратно положил на раскалённые угли обрезок доски, и Мяк подумал:

«Вот и я когда-нибудь буду в одиночестве сидеть у костра. Интересно, о чём я тогда буду думать? Может быть, только об огне? Интересно, подойдёт ли ко мне кто-нибудь, и кто это будет? Новый Мякин, которому я скажу: “Подлец ты, братец, опять без фанфарика явился?”»

Новый обрезок доски задымился, языки пламени сначала нехотя облизали его, а затем охватили деревяшку со всех сторон. Почернела доска, потрескалась с краёв, и не было у неё шансов сопротивляться огню. Мяк почувствовал, что холод проник под его одежды, и, осторожно ступая по мокрому снегу, сделал несколько шагов к костру. Небритый, не открывая глаз, прохрипел:

– Подлец ты, Мяк! Опять явился без фанфарика.

– Принёс, – ответил ему голос из темноты.

– Да ну! – отреагировал небритый. – Ты, Мяк, всё равно подлец!

– Да, – согласился голос.

Пламя разделалось с последним куском доски и стало затихать. Небритый пошевелился, дотянулся до очередной деревяшки и аккуратно положил её на жаркие угли.

– Я принёс фанфарик, – повторил голос из темноты.

Небритый промолчал. Он снова закрыл глаза и замер у костра. Пламя обхватило кусок доски со всех сторон. Ярко-красные языки оторвались от деревяшки и взвились с искрами вверх в темноту.

– У тебя хороший огонь, – произнёс голос. – Сегодня особенно хорош.

– Огонь всегда хорош, – ответил небритый и повернулся в сторону говорившего. – Что стоишь? Грейся, – просипел он и снова погрузился то ли в сон, то ли в свои никому не известные мысли.

Мяк вышел из темноты и, не найдя ничего подходящего для того, чтобы присесть у огня, прислонился к стене.

– Огонь бывает разный, – тихо произнёс он.

Небритый молча подбросил в огонь пару свежих обрезков досок и проворчал:

– Ты, Мяк, про огонь ничего не понимаешь, поэтому так и говоришь. Видишь, как живёт пламя? Оно живёт, если есть чем жить. Так и у нас: есть чем жить – живёшь, а если нет… – Небритый тяжко вздохнул и продолжил: – Я думаю, если есть надежда на что-нибудь, то и живёшь. Ну, в общем, ты и без меня знаешь.

– Догадываюсь, – ответил Мяк.

– Догорит – к Нуде уйдём, – прохрипел небритый.

– А почему не к Воне? – спросил Мяк.

Огонь ярким пламенем устремился вверх, разогретые жаркими углями дрова потрескивали, шипели и сдавались огню. Огонь жил, двигался, играл языками пламени. Костёр от свежих дров разгорелся, пламя гудело, вырывалось из-под чернеющих обрезков и обрывалось вверху рваными сполохами.

– Гудит, – просипел небритый.

– Хороший огонь, – согласился Мяк. – А всё-таки, что с Воней?

Небритый ответил не сразу – он ладонью заслонился от яркого пламени и пошевелил длинной палкой горящие угли. Искры посыпались из костра. Некоторые из них, подхваченные горячим потоком, устремились вверх и там гасли в темноте.

– У Вони теперь твой Профессор, лысый глаз, – проворчал небритый. – А мы теперь не то… лысый глаз!

Мяк отступил от сильного огня и согласился:

– Да, мы не то… Мы без цели, а у Профессора есть цель.

Пламя костра начало затихать. Небритый открыл глаза и долго не мигая смотрел на огонь.

– Пойдём к Нуде, – прохрипел он. – Там с фанфариком одружимся, лысый глаз!

Мяк пощупал бутылку в кармане, поправил её и ответил:

– Труба холодная, и никого нет.

Небритый ещё раз пошевелил костёр, повернулся к Мяку, прищурился, глядя на него, словно проверял, правду ли он говорит, и прохрипел:

– Нам больше достанется. А Нуда, наверное, новое место ищет. Футляр мой потерял, лысый глаз!

Небритый машинально подбросил в костёр несколько обрезков – пламя вновь занялось.

– А какая цель у него? – спросил он, глядя на огонь.

– У кого? – переспросил Мяк.

Небритый, кивая в сторону огня, ответил:

– У него.

Мяк задумался. Он протянул руки к огню, будто хотел ладонями погладить пламя, и ответил:

– Чтобы греть.

– Чтобы греть, – медленно повторил небритый и добавил: – Греть нас, не перегреть, лысый глаз! Всех греть и всем светить. Так, что ли?

Мяк угукнул в ответ.

– И Воньку, и Профессора, и тех, что Злыку и Нуду побили? – спросил небритый.

Мяк потёр разогретые ладони друг о друга и ответил:

– Всем нужны свет и тепло.

– Да, – согласился небритый. – Только мы ему не нужны, и цель у него другая.

Костёр догорал. Небритый тихо сидел и молча шевелил угли. Россыпи красных звёздочек вспыхивали и постепенно гасли в тёмной золе.

– Он сам по себе, – прохрипел небритый. – Горит для себя. Горит и живёт, лысый глаз! Совсем как мы. Слышишь, Мяк, совсем как мы!

– Да, – ответил Мяк и повернулся спиной к костру. Мякинская спина у стены немного прозябла.

Костёр окончательно погас, и уже через полчаса они проникли через лаз в Нудин подвал. Небритый проворчал:

– Темень, лысый глаз, у этого Нуды! Где этот любитель просрочки?

Мяк потрогал в нескольких местах трубу и произнёс:

– Труба холодная. Холодно будет.

– Будет, – просипел небритый и на ощупь двинулся в сторону Нудиного угла.

Когда они добрались до стола, сонный голос откуда-то снизу спросил:

– Кто здесь?

– Свои, – прохрипел небритый и добавил: – Свои, лысый глаз, а вот ты кто?

В темноте почувствовалось некоторое шевеление, и кто-то, прокашлявшись, объявил:

– Нуда я – что, совсем не узнаёте?

– Темень тут у тебя, лысый глаз! Тут и себя не узнаешь. Где фонарь? И фонарь потерял, что ли?

– Фонарь на столе… Горит слабо, – последовал ответ.

– Сам ты слабо горишь, лысый глаз! – проворчал небритый, и было слышно, как он плюхнулся в кресло. – Совсем людей не уважаешь, без огня встречаешь, лысый глаз!

– Я на бюллетене, – ответил Нуда и загундосил: – Мне бюллетень дали, а вы не понимаете! Я теперь при работе – словорубщик я на кладбище. Вот как.

Мяк нашёл фонарь, и слабенький желтоватый свет появился на небольшом пространстве в центре стола.

– Ну и огонь, лысый глаз! – прохрипел небритый. – Ты, Нуда, не блюдёшь своё имущество, фонарь твой еле-еле.

– У меня бюллетень, говорю вам. Бюл-ле-тень, – по складам повторил Нуда. – Мне лечиться надо, а вы про фонарь.

– Вылезай! – прохрипел небритый. – У нас фанфарик, будем тебя лечить.

– Мне нельзя, бюллетень у меня, – последовал ответ, и Нуда, оторвавшись от своего лежбища, появился у стола. – Вот. – Он показал средний палец левой руки, плотно обмотанный бинтом.

– Ещё один инвалид! – проворчал небритый. – Ну, Мяк, мы с тобой одни остались. У остальных бюллетень. Доставай фанфарик – чего уж теперь тянуть-то.

Мяк выставил бутылку на стол, подвинул к себе баночку, которую он оставил здесь недавно, и наполнил её. Нуда пристально наблюдал за его действиями и, похоже, даже сглотнул слюну, когда баночка наполнялась светлой жидкостью.

– Не будешь? – спросил его небритый. – Будешь бюллетенить?

Нуда отвёл глаза от полной баночки, взглянул на свой забинтованный палец и, вздохнув, произнёс:

– Это бюллетеню не помеха. Имея травму, имею право.

– Имеешь, имеешь, – прохрипел небритый. – Тогда пей, не тяни. Твоя правая ведь без травмы?

– Без травмы, – подтвердил Нуда и аккуратно, мелкими глотками опустошил баночку.

Фанфарик осушили оперативно. Нуда раскопал в своих закромах немного съестного, и компания мало-мальски закусила. Посиделки плавно перешли к свободной беседе. Холод после фанфарика стал менее заметным, и Нуда кратко изложил свои приключения.

– Словорубщик, наверное, хорошее дело, лысый глаз. Мяк, как ты думаешь: что значит словорубщик?

Мяк без суеты устроился на стуле, около минуты смотрел на довольного собой Нуду и, осторожно подбирая слова, ответил:

– Я думаю, что такой человек произносит слова, словно рубит их топором. Сказал слово – словно отрубил нечто окончательно, и возражать нечего.

– Да, лысый глаз, – прохрипел небритый. – Там, на кладбище, так и надо говорить: мол, ушёл от нас такой-то – не воротишь. Очень резонно.

Нуда обиженно вскинул голову и эмоционально возразил:

– Вот, вы опять смеётесь! Смеётесь без понятия. Словорубщик – это работа по камню, по надгробиям.

Небритый закрыл глаза, откинул голову в кресле и прохрипел:

– Ты, Нуда, не бойся: мы не смеёмся – мы рассуждаем. А если что и неправильно, то мы и поправиться можем. Можем? – спросил он Мяка.

Мяк кивнул, что-то подкрутил в фонаре – и лампа засветилась чуточку ярче. Он облокотился о столешницу и произнёс:

– Нуда, наверное, буквы на камнях выдалбливает. Вот и палец повредил.

– За буковку зацепился, – добавил небритый.

Нуда замотал головой, поднял вверх левую руку, оттопырил перевязанный средний палец и начал объяснять:

– Мужики делают памятники и буквы, а мне – камни подтаскивать. Взяли за еду работать. Хорошие мужики – накормили… Камень палец придавил. Сказали: «Сиди, лечись на бюллетене. Потом придёшь».