Он прилёг на койку, покряхтел немного, укладывая поудобнее своё тело, и вмиг задремал. Тихое сопение блаженно распространилось по палате. Моряк лежал на спине, и на лице его Мякин пытался уловить какой-нибудь знак, хотя бы какой-нибудь еле уловимый след от моряцкого сна.

«Наверное, снов у моряка должно быть множество», – думал Мякин и пытался представить себе, как молодой капитан стоит на мостике большого корабля, бороздящего бескрайние просторы океана. Капитан зорко смотрит вдаль, куда-то за горизонт, и ощущается, что он, как опытный морской волк, всеми фибрами души чувствует ровное и уверенное движение стальной громадины, напичканной боевой техникой, электроникой и матросами, знающими назубок своё военно-морское дело. Корабль идёт на восток, навстречу восходящему солнцу к неизвестным берегам, и Мякин уверенно, широко расставив ноги, смотрит вперёд – туда, где первый луч солнца вот-вот должен появиться над тёмной кромкой воды.

– Ты опять спишь, матрос? – услышал Мякин сквозь сон. – Спи, спи, матрос, выздоравливай.

Мякин повернулся на другой бок и снова погрузился в лёгкую дремоту, какая обычно наступает у больничных пациентов после утренней беседы. Он снова попытался представить себе молодого капитана, но морская тема как-то в голове не появлялась, то есть как бы появлялась, но со странными персонажами. Стоит будто бы Мякин на капитанском мостике, а сзади у него за спиной (он не оборачиваясь чувствует это) толпятся и наблюдают за ним соседи из той палаты, откуда исчез инструментальщик. Мякин ощущает, что все они, стоящие сзади, недовольны тем, как он управляет большим кораблём, и того гляди готовы сменить его. Он хочет обернуться и резко и грубо напомнить, кто здесь командир, но что-то ему мешает. Он смотрит по сторонам и обнаруживает, что у штурвала стоят доктор с помощницей и рулят куда хотят, не обращая внимания на команды капитана. Мякин нервничает, ему становится жарко, пот течёт по лбу, наплывает на глаза, из-за этого он совсем ничего не видит и думает: «Как же я буду управлять кораблём?» Доктор оборачивается к нему и густо басит: «Ни часа больше».

– Матрос, ты опять кричишь. Во сне кричишь. Это нехорошо с твоей стороны, – слышит Мякин голос моряка и открывает глаза.

– Извините, – спросонья бормочет Мякин и ложится на спину. Он долго смотрит на потолок, тихо шепчет про себя: «Дурь какая-то снится, ничего весёлого».

– Матрос, ты что молишься? – слышит он снова и тихо отвечает:

– Нет, не молюсь. Это я так, про себя говорю.

– Про себя не надо. В этом заведении про себя говорить не надо. Неприятности могут быть, – ехидничает моряк.

– Шуметь, когда спишь, тоже не надо, – добавляет он. – Здесь тихая контора, шумных не любит.

– Да, я знаю, – вяло отвечает Мякин и снова закрывает глаза. На этот раз он спит долго, без сновидений и просыпается только тогда, когда слышит голос медсестры:

– Больной Мякин, больной Мякин, просыпайтесь! Я вас жду.

– Я не больной, – бормочет Мякин и открывает глаза.

– Не больной Мякин! – весело повторяет медсестра. – Вставайте, нас ждут на процедуре.

– А позвольте выведать, – вмешивается в процесс подъёма моряк. – Вас там ждут обоих или только товарища Мякина?

– Только товарища Мякина, – хихикнула медсестра.

– Отлично, – продолжает моряк. – Значит, я могу надеяться на вашу аудиенцию?

– Можете, – улыбаясь отвечает она.

– Товарищ Мякин! Матрос! Вас ждёт процедура, а меня – приятное рандеву с красавицей. Не задерживайте нас, – балагурит моряк.

Мякин, потирая глаза, встаёт, поправляет одежду и объявляет:

– Я готов.

– Ну, так я жду тебя, красавица, – басит моряк. – Не забудь навестить морского волка.

– Морского волка? – смеясь, повторяет медсестра. – Морского волка – страшно.

Моряк хохочет и отвечает ей:

– Я волк, да не страшный, приручённый.

– Не знаю, не знаю, – улыбается медсестра и обращается к Мякину: – Пойдёмте. Весёлый у вас сосед, – говорит она Мякину, когда они идут по коридору.

Мякин отвечает:

– Да, весёлый. – И молча идёт за сестрой.

В большом кабинете Мякина усаживают в удобное кресло, всю его голову утыкивают какими-то датчиками с проводами, подсоединяют Мякина к аппаратуре.

– Закройте глаза и сидите спокойно, расслабленно. Старайтесь не двигаться, – слышит он сзади.

Мякин послушно закрывает глаза, пытается расслабиться, немного ёрзает в кресле и затихает.

«Хорошая процедура, – думает он. – Сиди себе и ничего не делай. Только вот ухо сильно зачесалось».

Он старается осторожно подвигать ухом, тихонько сжимает лицевые мышцы, двигает языком, но желаемого результата не получает. Ухо чешется всё сильнее и сильнее.

«Ну влип! – думает Мякин. – Сколько же терпеть эти мучения?»

Он слышит, как сзади разговаривают друг с другом.

– Вот здесь. Да, пожалуй, что-то есть. Это у всех…

Голоса затихают. Ухо продолжает чесаться. Мякин тихонько пытается осуществить отвлекающий манёвр – он осторожно постукивает указательным пальцем по подлокотнику.

– Вам удобно? Вас ничто не беспокоит? – слышит он сзади.

– Нет, – сухо отвечает Мякин и ловит себя на мысли: «Что это я так говорю? У меня же ухо сильно чешется».

– Нет, – машинально повторяет он и чувствует, что ухо перестало чесаться, но заболела шея.

«Плохая процедура», – думает он и ощущает, что проваливается куда-то, и нет уже никакого кабинета, а есть большое поле цветов под ярким солнцем, и его, Мякина, тоже нет. То есть он есть где-то здесь, но тела своего он не чувствует.

– Всё, заканчиваем, – слышит он сзади.

Кто-то аккуратно снимает с него датчики.

– Как вы себя чувствуете? Всё хорошо? – слышит Мякин вопрос и, не открывая глаз, отвечает:

– Всё хорошо, только ухо чесалось.

– Ухо? – переспросили его.

– Да, – ответил Мякин.

– Можно почесать, – ответили ему и добавили: – Всё, процедура закончена. Тихонько вставайте и идите в свою палату.

Мякин открыл глаза, встал, подошёл к дверям кабинета и в нерешительности остановился.

– Вы хотите что-то сказать? – услышал он сзади.

– Так мне и идти? – спросил Мякин.

– Так и идти, – утвердительно ответили ему. – Вас что-то беспокоит?

Мякин дотронулся до дверной ручки – дверь легко открылась. Он ответил: «До свидания» и вышел в коридор.

Коридор обрадовал его просторной пустотой и тишиной. Мякин подошёл к окнам, посмотрел направо, налево. В дальнем конце за столом тосковала дежурная и, не обращая внимание на Мякина, как всегда, листала какой-то журнал.

«Вот бы сейчас удрать отсюда!» – подумал Мякин и повернулся в сторону выхода. Ноги его машинально сделали несколько шагов к вестибюлю, но затем он остановился, взглянул на своё больничное облачение, посмотрел в окно на промозглый пейзаж и подумал: «Сейчас не уйти. Не готов я. Не готов…»

Мякин повернулся в противоположную сторону и без энтузиазма поплёлся к себе в палату.

– Ну что, матрос, отпроцедурился? – пробасил моряк, когда за Мякиным захлопнулась дверь.

– Да, – равнодушно ответил Мякин и с угрюмым лицом подошёл к окну.

Моряк повернулся на спину и снова спросил:

– Что-то ты, матрос, нынче невесел, словно боцман без команды!

Мякин, не оборачиваясь, ответил:

– Поднадоело мне это заведение. Не вижу смысла.

– Не видеть смысла, – повторил моряк, задумался и тяжко вздохнул. – Не видеть смысла в твоём возрасте, матрос, нехорошо, совсем нехорошо. Смысл всегда должен быть, даже тогда, когда кажется, что его нет.

Мякин отвлёкся от окна, повернулся к моряку и удивлённо произнёс:

– Вы что-то сказали мне непонятное. Простите, не уловил.

– Не уловил, – повторил моряк и не спеша встал, прошёлся к двери, потрогал гладкую поверхность и заметил: – А ведь не зашла красавица, но не будем печалиться. Не будем печалиться, матрос? Не будем?

– Не будем, – согласился Мякин и вяло возвратился на своё место.

– Ты, сосед, что-то совсем прокис – так и депресняк можно подхватить, – пробасил Адмирал.

Мякин сел на постель и, кивая, ответил:

– Да, вы, пожалуй, правы. Киснуть не стоит.

– Вот-вот, молодой человек. Это правильная мысль. Был у меня боцман на каботаже – как-то загрустил, на берег перестал ходить. Сидит себе в каюте – на волю не выгнать. С матросами угрюм, как скала перед штормом. Обстановка на посудине образовалась дрянная. Вся морская служба от этого страдает. Я уж старпома к нему (к боцману) подпустил – разведать, как, мол, такие перемены в нём образовались. Возвратился старпом из разведки, докладывает: вроде ничего такого у боцмана и не произошло. Всё как было, так и осталось, а вот печаль морская какая-то прилипла к организму и поглотила боцмана, как пучина заглатывает проржавевший буёк. Думали мы, думали со старпомом, как морскую душу боцманскую починить, ремонт ей капитальный дать. Старпом экзотику разную предлагал: мол, сообщить ему, что на берег его списывают по состоянию, то есть стрессом его шандарахнуть, да всё что-то нам не нравилось. Надо бы что-нибудь весёлое придумать, а что весёлое на каботажке придумаешь? Тягомотина одна. И придумал старпом эту весёлость – поручить боцману худсамодеятельностью заняться.

– Художественной самодеятельностью? – недоумённо повторил Мякин.

– Да, матрос, этой самой самодеятельностью, – ответил моряк. – А что тут такого? Худсамодеятельность, когда службе не помеха, помогает настроение на плаву поддерживать. Ты, матрос, слушай дальше, что получилось.

– Я слушаю, – покорно ответил Мякин.

– Сообщили мы боцману, что приказ с базы получили, чтобы на судне худсамодеятельность организовать, так как по прибытии на место смотр будет среди всех экипажей. Боцман поначалу не понял, что это к нему в первую очередь относится. Угрюмо кивнул и пробурчал что-то вроде: «Так и организовывайте». А старпом ему по всей строгости излагает всю сущность обстоятельств, говорит ему, как приказ читает: «Вам, товарищ боцман, надлежит эту самодеятельность и устроить. Подбирайте среди матросов, кто что может, и чтоб к базе всё готово было».

Смотрим, наблюдаем боцманскую реакцию – и видим, несколько удивился угрюмец наш, с недоверием на меня смотрит и отвечает: «Я, товарищ капитан, этим никогда не занимался, этой самодеятельностью. Я из этого дела всего-то одну частушку-прибаутку и знаю, и то со словами… Ну, вы знаете какими». А я ему не менее строго заявляю: мол, работай, боцман, с матросами. Ищи таланты да сам сочиняй, то есть соображай, что-нибудь по худчасти, а твои обязанности я на старпома взвалю.

Замечаем, что проникся боцман поручением – угрюмость и печаль его во что-то другое превращаются, вроде как в озабоченность унылую. Буркнул он: «Есть» и отчалил из капитанской каюты. А мы со старпомом переглянулись, и, наверное, одна и та же мысль к нам пришла: «Не ерунду ли мы затеяли? Как бы ещё больше боцманскому организму не навредить?»

– День-два выждали, следим, что боцман делать будет. Видим, вроде ничего не меняется. Боцман работу свою исполняет. Экипаж занят по расписанию, словно и не было никакого приказа про самодеятельность. На третий день вызываем боцмана, спрашиваем про самодеятельность, с подозрением спрашиваем, не забыл ли он о своей новой обязанности. Узнаём, что не забыл, что думает он о ней денно и нощно, что весь экипаж готовит, кто что может, сообразно имеющимся талантам.

– Отпустили мы боцмана. Сидим соображаем: изменилось ли в нём что-нибудь, хоть какая весёлость, что ли, появилась, тоска-печаль ушла? Посоображали и пришли к выводу, что ухудшений в боцмане не произошло, – и на том, как говорится, спасибо.

Ночью в порт зашли, разгрузились, новый груз приняли, команде до рассвета отдых дали. Утром ранёхонько побудку сделали. Смотрим – боцмана нет. Исчез наш худрук. Допытываемся, кто что про боцмана знает. Вахтенный сообщает, что на берег боцман сошёл – ещё ночью, после погрузки. Переглянулись мы со старпомом. Удивление и тревога у нас произошли. А как же, боцман впервые за несколько месяцев на берег сошёл! Однако не мог же он, старый моряк, с родного корабля из-за самодеятельности удрать. Вот ты бы, матрос, мог бы так поступить с родным коллективом? – спросил моряк Мякина.

Мякин от неожиданного вопроса вздрогнул, задумался и неуверенно ответил:

– Я никогда боцманом не был и в ваших морских делах совсем не разбираюсь.

– Вот именно, – пробасил моряк. – Не разбираешься. А я тебе, матрос, вот что скажу: не может старый моряк свой коллектив просто так бросить, не может и всё тут!

Сосед встал, прошёлся по палате туда-сюда. Снова сел на койку и продолжил свой рассказ.

– Мало, мало озадачились мы со старпомом: в рейс уходить пора, а боцмана нет! Нехорошее обстоятельство произошло, и мы, как командиры, виновники того. Стоим на мостике, соображаем, как поступить, полчаса максимум можем ждать, а дальше без боцмана следует уходить. Экипаж, как положено, к отходу готовится. Я старпома послал груз проверить, а сам на месте остался – наблюдаю за причалом да на часы посматриваю. Мысли всякие нехорошие в голову лезут: «Отчаялся боцман наш от худзадания, и тронулся ум его в сторону побега». Стою, мысль эту худую гоню от себя, ещё надеюсь на что-то, а время бежит – уж пятнадцать минут от получаса остались. Старпом появился, мрачный весь, – тоже ответственность за боцмана чувствует. Встретились мы с ним взглядами и подумали об одном и том же: нахрена нам эта самодеятельность сдалась, как крыса дохлая в трюме? Вот из-за неё, этой самодеятельности, и боцмана можем потерять.

Моряк на минуту замолчал, попил водички из кружки, чем-то пошуршал в тумбочке и с досадой изрёк:

– От добра добра не ищут. Слышишь, матрос? У тебя были такие случаи?

Мякин тихо вздохнул и совершенно искренне ответил:

– Таких не было.

– Значит, мудрый ты, матрос. А вот мы со старпомом тогда подумали, что вляпались в неприятную историю. История-то совсем не морская, а от желания помочь человеку. А вывод прост, как шпонка на втулке. Не просят тебя – не лезь куда не надо.

Стоим со старпомом, на часы смотрим – пора трап убирать. Замечаю, у старпома на лице улыбка появилась. Оборачиваюсь – вижу, боцман наш по причалу почти бегом к нам движется. Старпом от радости даже рот открыл – хотел, видно, что-то крепкое сказать, да от вида приближающегося боцмана слова все в голове исчезли. А я на лице радость свою не показываю, строгость напустил, изготовился боцману выговор залепить за опоздание. Стоим, ожидаем «беглеца», замечаем пакет здоровый у боцмана под мышкой – бережно он к нему относится. Поднимается к нам и докладывает: «Здравия желаю, разрешите приступить к обязанностям». Я, как можно строже, вглядываюсь в боцманское лицо, вижу, что довольство у боцмана появилось и даже сдержанная улыбка чуточку проявляется. «Фу-ты, ну-ты, – думаю про себя. – Неужто поправили мы здоровье боцманское?»

Моряк на минуту прервал свой рассказ, прокашлялся, вздохнул пару раз, лёг на постель и закрыл глаза. Мякин терпеливо ждал продолжения боцманской истории.

– Ты что там, матрос, заснул, что ли? – услышал он через некоторое время.

– Нет, что вы, – ответил Мякин. – Очень хочется узнать, чем закончилась эта история.

– Всем всё хочется узнать, – не открывая глаз, ответил моряк. – Много знать вредно, – добавил он и ухмыльнулся. – Ты не серчай, матрос. Это я просто пошутил. А про боцмана почти и нечего рассказывать. Поправился наш боцман. Угрюмость исчезла, и весёлость морская, как положено на корабле, появилась.

– А худсамодеятельность? – вежливо спросил Мякин.

– И самодеятельность появилась, – пробасил моряк. – всё как по приказу.

«А был ли приказ?» – подумал Мякин и тихо промолчал.

Он ещё некоторое время размышлял о рассказанной истории. Совсем не понял, для чего боцман на берег уходил и что за пакет у него оказался. Потихоньку мысли о боцмане ушли, и Мякин снова задремал.

– Обедать, будем обедать? – услышал он сквозь сон.

– Будем, а как же без обеда, – откликнулся моряк. – Не подхарчишься – не подлечишься. Матрос, просыпайся, камбуз приехал!

Мякин открыл глаза, с удовольствием потянулся и несколько секунд затаясь наблюдал, как просыпается его организм. Голова была свежа. Он, похоже, хорошо отдохнул. Мякин энергично встал, прошёл в туалетную комнату, немного ополоснулся и в бодром настроении вышел в палату. Сосед уже успел разместить обеденные тарелки на тумбочках.

– Давай, матрос, располагайся. Обедаем, – произнёс моряк и принялся за первое блюдо.

Мякин энергично похлебал бульон с вермишелью и, отстранив пустую тарелку, спросил:

– А что у боцмана за пакет оказался, когда он на корабль вернулся?

– Пакет? – переспросил моряк. – Да, пакет был. Да ты любопытный, матрос! Мы про пакет-то потом всё узнали, много позже, когда вся интрига с самодеятельностью раскрылась. – Моряк неспешно прожевал котлету, залпом выпил компот и только тогда добавил: – В пакете у боцмана худсамодеятельность находилась.

Мякин оторвался от второго блюда и вопросительно взглянул на моряка.

– Самодеятельность там была, – твёрдо повторил моряк. – Оказалось, что боцман где-то ночью надыбал журналов разных развлекательных и всю работу с матросами раскрутил, имея на руках готовые шутки, песенки и прочую веселуху. Вот как оно получилось.

Моряк замолчал, Мякину показалось, что он хотел ещё что-то сообщить о боцмане, но сообщения не последовало. Рассказчик прокашлялся и надолго замолк. Мякин тихонько закончил обедать, аккуратно сложил тарелки и, стараясь не потревожить соседа, осторожно подошёл к окну. По сухой стене забора можно было догадаться, что утренняя сырость прекратилась и, возможно, к вечеру подморозит. Мякин минут десять стоял молча, затем вернулся к себе и лёг, закрыл глаза и представил себе, как он вырвется из этого заведения.

«Надо бы обзавестись тёплой одеждой», – подумал он и с этой мыслью задремал.

– К вам посетительница, – услышал он сквозь сон и открыл глаза.

Дежурная медсестра стояла у кровати соседа и ждала ответа.

– Да-да, – пробасил моряк. – Сейчас я выйду.

– Она хочет пообщаться с вами здесь, в палате, – произнесла сестра.

– Пообщаться в палате? – переспросил моряк.

– Она так сказала, – ответила сестра.

– Хорошо, – согласился моряк, поднялся с постели, оправил одежду. – Через минуту я буду готов.

Стараясь быть энергичным, он прошёл в туалетную комнату и, действительно, через минуту вернулся. На нём поверх тельняшки красовалась спортивного вида куртка. Редкие седые волосы были строго зачёсаны назад, отчего его общий вид приобрёл некоторую важность. До того суровое лицо получило ещё большую строгость, и, глядя на несколько преображённого моряка, Мякин подумал, что его сосед, пожалуй, по службе, может быть более строгим, чем Герасим Ильич.

– Я готов, – произнёс моряк. – Запускайте.

– Здравствуй, котик! – Уже немолодая, но эффектная дама уверенно появилась из-за дверей. – Ты здесь не один, – добавила она, мельком взглянув на Мякина и, обратившись к медсестре, по-деловому распорядилась: – Будьте любезны, голубушка, пакеты, что я оставила возле вас, принесите сюда. Котик, нам же обещали комфорт? А у тебя… – Дама снова взглянула на Мякина и в этот раз, прищурившись, осмотрела его более подробно.

Мякин ссутулился и попытался не смотреть в сторону дамы.

– Мамочка, – пробасил моряк. – Это матрос. Мы здесь подружились и славно проводим время. Полный комфорт!

– Вижу, вижу, – быстро отреагировала дама. – Тебе везде нужны матросы. Кстати, я говорила с врачом.

Моряк несколько насторожился и спросил:

– Ну и что он тебе сообщил?

– Котик, надо лечиться, серьёзно лечиться, – ответила дама.

Дверь палаты отворилась, и появилась медсестра с двумя большими пакетами.

– Поставьте это сюда, – сухо приказала дама и, обратившись к моряку, добавила: – Это тебе, котик, гостинцы. Всё, что ты любишь. – Она по-хозяйски обошла палату, взглянула в окно. – Пейзаж здесь у вас не очень, – и, не обращая внимания на Мякина, произнесла: – У тебя, котик, нынче матрос-одиночка или целая команда?

– Мамочка, – как бы извиняясь, произнёс моряк. – Ты уж как никто можешь меня понять! Мне одному никак нельзя.

– Да, котик, я понимаю, – немного недовольно произнесла дама. – Ну да, Бог с тобой. Всё равно нам переезжать.

– Как переезжать? – удивился моряк и вопросительно взглянул на притихшего Мякина. – Погоди, погоди, мамочка! Как переезжать? Куда? Зачем? Да ты присядь сначала, а уж потом…

Дама остановилась возле стула и безапелляционно заявила:

– В другую клинику. Ты, котик, не волнуйся. Это недалеко. Там тебя ещё раз проверят, а уж потом решим…

– А когда переезжать? – уныло спросил моряк.

– Завтра. Я уже договорилась, – ответила дама.

Она аккуратно, даже можно сказать, изящно присела на стул, поправила причёску и продолжила:

– Ты, котик, тоже садись. – И, когда моряк расположился на кровати, внимательно осмотрела его. – Выглядишь неплохо, – сказала она. – Ну-с, чем вы здесь с матросами занимаетесь?

– Чем занимаемся? – растерянно произнёс моряк и ответил: – Да так. Просто общаемся.

– Просто общаетесь, – повторила она и, обратившись к напряжённо застывшему Мякину, спросила: – Он вас не утомил морской тематикой?

Мякин повернулся в сторону дамы, неловко положил руки на колени и хрипло ответил:

– Нет, что вы! – Затем прокашлялся и добавил: – Мне интересно.

– Да, конечно, – равнодушно сказала дама и оставила Мякина в покое.

Моряк, почувствовав некоторую неловкость Мякина, как бы в своё оправдание произнёс:

– Матрос – он не совсем матрос. Он просто понимающий. Вот поэтому мы и общаемся.

– Да, котик, я поняла, – ответила дама и, чтобы продолжить разговор, указала на пакеты: – Ты уж, котик, употреби это. Угости кого-нибудь. Вот и понимающего матроса можно. Здесь много чего. Я когда собирала, ещё не знала, что ты переезжаешь.

– А впрочем, можешь всё это оставить здесь. Завтра я ещё принесу, – добавила она и, неожиданно грустно вздохнув, заключила: – Лишь бы ты был здоров.

Наступила тишина. Мякин уже давно хотел встать и как-нибудь незаметно ретироваться, но куда? Он подумал, что можно подойти к окнам и сделать вид, что увлечён серым пейзажем, или, чтобы не мешать беседе моряка с мамочкой, пробраться в туалет? Но эти варианты ему не понравились. Он подумал, что можно просто лечь и, отвернувшись от беседующих, притвориться спящим, но и это ему показалось неприличным – и он решил занять себя чтением. Достал из тумбочки толстую книгу, которую принесла супруга, улёгся на койку и прочёл первую страницу.

Это был драматический роман, и с первых строк Мякину стало понятно, что такое начало не доведёт героев до счастливого конца, а начало было такое:

«Длинный деревянный одноэтажный дом скорее напоминал барак, чем обычное жильё. Ровные, калиброванные, хорошо подогнанные брёвна, пропитанные снаружи чем-то чёрным, намекали на то, что строили это сооружение не для проживания отдельных граждан и их семей. По местному преданию, в этом строении сначала разместили небольшой госпиталь, а уже после окончания лечения последних больных приспособили его для жильцов. Дом своим торцом выходил на шоссе, по которому частенько, гремя железом, проезжали машины разных марок. Шоссе вело в большой город и иногда было забито машинами весьма плотно. Шум от моторов напоминал жителям, что они существуют почти как горожане, хотя вся окружающая местность скорее походила на деревенскую с множеством мелких построек среди пышных старых садов и прочей дикой зелени.

Внутри помещение дома выглядело абсолютно неуютно. Длинный узкий коридор с многочисленными дверьми освещался слабо и в любое время суток был тёмен и мрачен. Сиротливо висевшие на длинных шнурах электропроводки редкие лампы неместного жителя сразу вводили в состояние уныния и, конечно, не предвещали встречи с жизнерадостными, весёлыми жильцами. После госпиталя сюда заселили немало семей. В каждой отдельной комнате проживало по два, а то и по три-четыре человека. Разнообразные жильцы не очень-то дружили друг с другом, нередко ссорились на общей кухне, где теснота, когда собирались хозяйки, возникала удручающая. Иногда (правда, довольно редко) общие проблемы сплачивали коллектив. В коридоре происходили возбуждённые обсуждения по некоторым животрепещущим вопросам коммунального бытия, и когда полемика заходила в тупик, как правило, кто-нибудь тихо предлагал: “Надо писать жалобу ему…” и шёпотом произносил имя главного человека в стране. Однако никому эту петицию составлять не хотелось – на том собрание и затихало до выявления следующей проблемы».

– Котик, вижу, тебя это не очень устраивает, – Мякин, услышав слова дамы, оторвался от чтения и взглянул в сторону соседа и его посетительницы.

Дама настойчиво добавила:

– Но ты же должен понимать, что это мы делаем для тебя, для твоего здоровья!

– Мамочка, я понимаю, – покорно пробасил моряк. – Только вот матроса жаль… – И, махнув рукой в сторону Мякина, добавил: – Все меньше матросов встречаю.

– Ну, котик, этого добра ты где угодно найдёшь, – возразила дама.

Мякин сделал вид, что не слушает их, и перевернул следующий лист:

«Из всех проживающих в доме выделялись, пожалуй, только две семьи: инвалида и учительницы. Инвалид, худощавый мужчина средних лет без ноги, проживал в середине коридора, что уже придавало ему некоторый повышенный статус по сравнению с теми, кто теснился в своих комнатах у самого выхода или у кухни. Инвалид имел кругленькую, низкого роста жену и послушного, тихого сынишку. Формально среди жильцов существовало мнение, что инвалид потерял ногу в боях, но нередко соседи шёпотом, за глаза, говорили, что инвалиду оторвало ногу на лесопилке, а уж когда женщины схватывались на кухне в словесной перепалке, кто-нибудь да и выдавал эдакую тираду: “Твой-то ногу на лесопилке оставил – тоже мне герой войны!”»

– Мы вам, наверное, мешаем. – Дама несколько раздражённо обратилась к Мякину.

Мякин отложил книгу и, посмотрев на даму, тихо ответил:

– Нет. Это, вероятно, я стесняю вас. Уж извините, здесь такой порядок, что из палаты не вырвешься.

– Да, порядок, – покачала головой дама и обратилась к моряку: – Котик, там тебе точно будет лучше, комфортнее. Там и прогуливаться будешь, а не сидеть в этой… – Она попыталась подобрать обидное слово вместо палаты, но решила просто обозвать её комнатой. – В этой коммунальной комнате, – закончила она фразу.

– Мамочка, нам и здесь комфортно, – попытался возразить моряк.

– Ну да, тебе, котик, везде комфортно, ты у нас совсем неприхотливый, – согласилась дама.

Мякин вновь углубился в чтение:

«Инвалид был немногословен. В коридорных разговорах участвовал редко. По утрам он надевал большой протез и, стукая искусственной ногой об пол, выходил в сумрачный коридор. Протез при ходьбе жутко скрипел кожаными ремнями, которые удерживали сложное сооружение на худом теле инвалида. Местная шумная ребятня инвалида побаивалась и при его появлении как-то затихала, стараясь незаметно проскочить мимо него вдоль стены.

Тихий сынишка инвалида, видимо, подчиняясь влиянию сверстников, вёл себя так же. Одним словом, совершенно трудно было заметить по его поведению, что инвалид является его отцом. Может быть, у себя в комнате его поведение было другим, но здесь, среди коридорных сорванцов, трудно было догадаться, что он и инвалид – близкие родственники».

– Ну, котик, я, пожалуй, пойду, – услышал Мякин громкий голос дамы. – Ты уж одну ночку потерпи, – добавила она. Затем встала, обернулась в сторону Мякина и заявила: – Вы, молодой человек, извините нас, если мы вам помешали. Завтра ваш сосед освободит вас от своего присутствия. Так что и вы потерпите всего одну ночку.

Мякин отложил книгу и, почувствовав, что, наверное, надо встать при даме, поднялся с постели, поправил одежду и, опустив руки по швам, застыл в ожидании следующих слов посетительницы. Дама, слегка улыбнувшись, добавила:

– Всего одну ночку.

Мякин, вроде бы в знак согласия, несколько раз кивнул.

– Прекрасно, – произнесла дама и повернулась к моряку. – Целую тебя, мой котик. Так что до завтра. Не скучайте здесь. – Она подошла к двери и тихонько постучала в неё указательным пальцем.

– Мамочка, так ты до них не достучишься! – Моряк встал рядом с дамой и три раза жёстко ударил в дверь кулаком. – Вот так, может быть, услышат.

– Да, – поморщилась дама, и они вдвоём застыли в ожидании реакции больничного персонала.

Только после третьей серии ударов дверь отворилась, дама прикоснулась губами к щеке моряка и, попрощавшись, вышла в коридор. Мякин от нечего делать потоптался возле кровати и, заметив, что моряк не расположен общаться, снова занялся чтением:

«В отличие от инвалида, учительницу никто не боялся. Её появление в коридоре никак не влияло на поведение ребятни. Да и взрослые относились к ней довольно равнодушно – может быть, потому, что она сама была не очень приветлива, а может быть, оттого, что её всегда строгое бледное лицо было закрыто для эмоций. Соседи считали её нелюдимой и редко обращали на неё внимание. С ней, в комнате почти напротив инвалида, проживал её взрослый сын, который где-то учился и всё время был занят, в общественных делах никогда не участвовал, и его личная жизнь соседям практически была неизвестна.

Остальные соседи охотно общались, ссорились из-за пустяков, трудно мирились, воспитывали детей разного возраста, заготавливали на зиму дрова, весной усиленно возились на огородах, которые располагались здесь же, недалеко от дома. Время летело и быстро, и медленно – в зависимости от настроения, занятости и обременения бытовыми мелочами».

– Что читаешь, матрос? – услышал Мякин, перелистывая очередную страницу.

Он положил книгу на тумбочку и скромно ответил:

– Да так. Роман какой-то. Только начал.

– «Какой-то»? – удивился моряк. – Читаешь и не знаешь о чём?

– Да нет. Знаю о чём, только читаю машинально, лишь бы время занять, – оправдался Мякин.

– Понятно, – пробасил моряк, тяжело вздохнул и добавил: – Вот, видишь ли, расформировывают наш экипаж. Последняя ночка осталась.

Мякин, не зная, как отреагировать, односложно ответил:

– Да…

– Да-а… – протяжно повторил моряк, подошёл к окну и несколько минут стоял молча, созерцая рано наступившие сумерки. – Скоро зима, – задумчиво произнёс он. – Замёрзнет всё, и наше судоходство.

– Судоходство? – вопросительно повторил Мякин. – А что же, ледоколов у нас нет?

Не оборачиваясь моряк ответил:

– Ледоколы, конечно, есть, а судоходство всё равно мёрзнет.

Мякин не стал уточнять, что имел в виду моряк, но, почувствовав в этих словах «судоходство мёрзнет» какое-то глубокое уныние, спросил: