Катарсис. Темные тропы

Потому каким-то автоматом (что это – «автомат»? – не знаю) готовлюсь к бою. Осматриваю себя. М-да! Хотел бы сказать, что бывало и хуже. Но – не бывало. Ладно, что уж теперь?! Ищу оружие. Штык на место – короток. Топор – самое длинное, что имелось.

Пытаюсь идти. Сильно припадаю налево. У меня ещё и одна нога короче другой! И не сгибается полностью. А правая рука не разгибается. Повезло, однозначно!

Выбираюсь на гребень. Вижу, что несколько «дружков» палача гоняют рыжеволосую девочку. Да и хрен бы с ней, но на руках у девочки свёрток, в котором только полный дубина не признает ребёнка. А вот это уже – за гранью моего понимания. И моего равнодушия. Иду. В атаку.

Ну как иду в атаку? Ковыляю.

– Бродяга! – кричит один отморозок, разворачиваясь на меня с какой-то радостью, – бежит навстречу, сразу забыв о рыжей.

Бродяга я, бродяга! Ковыляю кое-как. Как настоящий бродяга. Откуда? Куда? Не знаю. Не важно же!

Не знаю – почему, но я знал, что именно он собрался делать, как бить, как замахиваться, куда целиться. Если бы не деревянное тело, скованное, как стянутое жгутами, было бы проще. Но и так – увернулся, подрубил ему ногу своим топором, ещё один замах топора – голова его лопается.

Не знаю – почему, но на меня опять нашло. Не смог сам себя удержать – припал к сводящей с ума крови.

Как раскалённая, расплавленная сталь под высоковольтным напряжением, она потекла по пищеводу. Стало нестерпимо ярко, меня разрывало изнутри, распирало.

И так же быстро, как и в прошлый раз, всё закончилось летящим перед лицом пеплом сигаретным. И дым сигаретный – изо рта, сложился на долю мгновения в образ убитого мною, развеялся.

Я встал, посмотрел на застывших «дружков» этого мерзопакостника. Шагнул к ним. И они – побежали. Кто куда! Но – врассыпную. Чтобы я гарантированно смог догнать только одного, если побегу преследовать. Вроде испугались, но мозги не отказали. Будем посмотреть!

А вот девочка металась в отчаянии. И даже пыталась из огня сплести что-то. Но у неё не получалось. Энергия просто истекала из неё – в никуда. Слишком она испугана и растеряна.

Я хотел ей сказать: «Не бойся меня!», но получилось: «О-о-а-о-а!»

Да, с речевым аппаратом мне тоже «повезло». Прямо сплошная пруха!

Но из девочки будто позвоночник вынули. Ноги её ослабели, она села прямо на попу, прижала к себе почему-то молчащий свёрток, слёзы брызнули из глаз рыжеволосого ребёнка, как под давлением.

– Я и не боюсь тебя! – разобрал я в том потоке рыдания, что бил девочку.

Она всё пыталась дрожащими руками, головой, подбородком, острыми плечами указать мне туда, за россыпь валунов, где кучковались эти беспредельщики. Вот это слова из меня вылетают!

Да понял я уже всё, девочка! Не бойся – я уже тут! А где мы – там победа! Не дрейфь!

Ковыляю к камням. Девочка вскочила, пометалась с ребёнком, прижимаемым к груди, – ко мне, от меня, потом посеменила следом за мной. Определилась.

Понравился я ей, видимо. Ещё бы! Такой красавец! Хромой, скрюченный, с разбитой головой, с колтуном грязных волос, со спутанным окровавленным комком бороды, по которой бесконтрольно – с моей стороны – течёт слюна и кровь, с носом – набок, с через один – расколотыми зубами, богато одетый – в портупею, весь обтянутый прекрасной кожей, прекрасным пособием по кожным заболеваниям для учащихся медучилищ, богато шрамированной шкурой, да и просто – рваной, с чувственными музыкальными пальцами, через один – укороченными, да и те несли следы переломов. Мечта юной волшебницы!

А как я-то рад! Как я рад! Просто не передать словами! Тем более что слова эти не передаются просто. Язык у меня укорочен. Для большей коммуникабельности, однозначно!

Может, мне тоже поплакать над судьбой-злодейкой? Ага! Это же всё изменит. Слёзы и меня превратят в прекрасного прынца и так пронзительно, страшно кричащую женщину спасут.

Злоба закипает во мне. Злоба гонит меня на бой. А увиденное просто бросило меня в дикое бешенство!

Открылась мне картина попавшего в засаду каравана, почему-то – привычная. Очень привычная. Поперёк дороги стоит транспорт, тяговая сила – неуправляема. Водила – свесился с кабины управления, рота охраны… Видимо, та куча-мала и есть – добиваемые бойцы прикрытия. Гражданские… Три женщины. Их насилуют. Ещё бой не закончен, а уже. Скоты. Две уже мертвы. Я почему-то отчётливо знаю, что они мертвы. Третья… Вижу, как от неё отлетает то облачко, что я видел накануне, тем остановив испускание звуков телом этой бедолаги, обессиленных, хриплых криков и стонов. Облачко это так же соткалось в образ. Но не развеялось, а стремительно унеслось куда-то. Судя по ране и количеству крови – женщину убили, пронзив насквозь живот. И насиловали – в её агонии. Продолжая насиловать уже бездыханные тела этих несчастных.

А поодаль, левее от меня – ещё толпа. Ещё одна гражданская. Тоже – насилуемая. Она жива. Я же чётко вижу – кто жив, а кто уже нет.

Всё это я рассматривал, пока думал, куда идти – умирать. И кого – убивать. Просто процесс этот – думания, мышления – оказался весьма сложным. Просто невыносимо трудным. Потому и завис я, крутя башней.

В конце концов, я решил, что мёртвым не помочь, а бойцы? Ну, такова наша судьба, боевая – пасть в бою. А вот та, что отчаянно кричит, ещё полна жизненной силы. И сила эта из неё не хлещет, как из пробоины, значит, серьёзной угрозы для её жизни нет. Пока… Потому я и поковылял именно к этой куче отморозков. Спасать надо то, что можно спасти.

Но они были не только отбитыми отморозками, а еще и полными раздолбаями. На меня, такого красивого, неприметного, незаметного, – никакой реакции! Долбодятлы!

Замахиваюсь со всей злобы, со всей яростью – бью. Узкое лезвие топора легко распластывает плоть и кости, но застревает.

– Бродяга! – кричат вокруг.

Второй раз меня так называют. Может, они знают меня? Может, это мой позывной? Или – погоняло? «Бродяга»? А что? Нормально. Можно прямо на лобовуху наклеить – «Бродяга».

Вырываю топор, отклоняю его рукоятью от себя копьё, без замаха бью обухом в лицо отморозка-копейщика – хватило – отлетел, свернулся, выпал из боя. Отмахнулся ещё от одного, подсёк ногу третьему, но не попал лезвием по ноге, просто сбил с ног. Отморозки расступаются. Мне не хватает оборотистости, деревянному, закостенелому телу не хватает ловкости – достать кого-либо из них.

Ко мне выходит одноглазый урод с мерзкой ухмылочкой, затягивающий на себе пояс. Ему подали длинную полосу заточенного и чуть изогнутого металла. Сабля? Шашка? Бывает! Всяк загоняется по-своему.

Одноглазый, судя по биению силы в нём, вокруг него, – главарь этой шайки-лейки. Хорошо. Обычно в таких шайках главарь – основа всего. Хорошо, что сам вышел. Подставил под меня критическую точку вашей организации. Не знаю, почему, но уверен, что именно это – мой профиль, вынос как раз командных центров.

Меж тем одноглазый решил поразить меня казачьими ухватами. Но – не впечатлил! Тебе до характерников как до Китая раком. Как мне – до нормального человека. Но смотрю внимательно – как он крутит эту полосу металла. Смотрю не в глаза. В центр его корпуса, в точку, которую очень хочется назвать солнечным сплетением. Хочется назвать, но – не можется. Смотрю расфокусированным взглядом, с максимальным охватом. Так, вижу и его лицо, выражение его глаза, его ноги, его руки и мелькание сверкающей стали. Даже контролирую отморозков вокруг.

И вдруг понимаю, что он задумал. Ну-ну! Давай, мальчик, поиграем в казаки-разбойники! Намечаю выпад топором. Ожидаемо – смещается, чиркая мне по запястью лезвием своего оружия. Топор выпадает из враз обессилевшей руки.

Боль – есть. Но не столь потрясающая, какую я ожидал от перерезанной до кости руки. И кровь из перехваченных жил не бежит с ожидаемым напором.

Вижу краем глаза торжество в его глазу, намечающуюся ухмылку пренебрежения. Рано! Рано ты порадовался. Штык легко входит ему под подбородок. Горячая кровь хлынула мне на руку. В этот раз смог себя сдержать – не кинулся, как псина, лакать эту сводящую с ума бордовость. Но одноглазый – всё одно – блекнет, сереет, его глаз за мгновение побелел. Его пасть раскрылась, выпуская дымок-парок его души. А его жизненная сила, через штык – широким потоком высоковольтного тока – бьёт меня, выгибая меня дугой.

От боли ору. На одной ноте. От боли, от распирающей меня силы, от нестерпимого давления, от обжигающего, испепеляющего жара и тока этой силы.

Одноглазый за секунду стал похож на пепел истлевшей сигареты, осыпался невесомой взвесью.

Если бы на меня, сжигаемого, ломаемого, оглохшего, ослепшего, шокированного и контуженого, кинулись бы отморозки – порвали бы, как крыса – каравай. Но они отшатнулись назад.

– Демон! – выдохнул один.

– Демон-бродяга! – закричал другой.

– Повелитель нежити! – взвизгнул третий.

И этот визг стал для них сигналом к отступлению. Они прыснули – кто куда, как кухонные тараканы от тапка.

С женщины вскочил насильник, тоже побежал, путаясь в спущенных штанах. И так меня это задело, что вернуло к реальности.

И эти глаза. Этой женщины.

Прыгаю. И сам от себя офигиваю. Перелетев через этого насильника, падаю, качусь кубарем – ноги разной длины, не привык. А насильник так резко совершил поворот от меня, что тоже упал, порвал штаны, припустил от меня под прямым углом. А я никак не встану. То нога не гнётся, то рука не выпрямляется.

Одним словом – метнул в него штык. И ведь попал! С левой, изуродованной, руки! Не совсем удачно, не туда, куда целил, и не так как хотел, но – попал! Хотел-то я меж лопаток ему клинок вогнать, а попал – в ягодицу, да еще торцом рукоятки. Нет, там торец будь здоров! Можно, как молоток использовать! Но, блин, в задницу?!

И очень удивился, что голозадый рухнул, затрясся, стал стремительно сереть, испепеляясь. А меня опять выгнуло дугой и стало колотить, будто я на высоковольтный кабель помочился.

Пока меня колбасило, отморозки разбежались. Да и плевать на них! Судьба их незавидна и уже определена. Самим родом их занятий. Не сегодня – так завтра сдохнут. В придорожной канаве, а саваном им будет дорожная пыль.

Глава 2

Встаю. Меня ещё потряхивает и распирает, как ту лягушку, надутую через соломинку.

Осматриваю себя. Раз уж ужалось выжить – надо жить. Разбираться с поломанным телом, с глючащим разумом, с…

Я же голый! И ладно бы – совсем всё отрезали, но треть-то оставили! Стыдно чёй-то стало. Две пары женских глаз пристально наблюдают за мной. От этих взглядов и стало стыдно. Поворачиваюсь боком, ковыляю к куче тел на дороге.

Старшая стоит в боевой стойке, сверкая своими женскими белыми прелестями через прорехи остатков одежды, маня меня горячей, живой, чистой кровью, что обильно стравливается через порезы. А руки – как и моя правая рука – бессильные. Видел, как она пыталась ножи подобрать. Глаза её – в пол-лица. Бывает. И не таких красавцев на дороге встретишь. И не так охудеешь в атаке.

– Кто ты? – кричит мне.

Кто я? А в самом деле – кто я? Не помню. Ничего не помню. Никаких координат. Как моё имя? Родовое имя? Родина? Какого я рода? Одно понятно – почти мужского. Блин, опять стыдно. Потому как видно. Откуда я? Как сюда попал? Что происходит? Ни на один из этих вопросов у меня нет ни одного ответа. Даже приблизительного.

Куча тел шевелится. Живы аж семеро. Четверых я однозначно определил отморозками. Мне и так хреново, но почему-то уверен – силы никогда не бывает много. Мой штык переводит их в пыль. Обидно, что всё сразу. Вместе с одёжами и оружием. Всё, за мгновение, истлевает в прах. Да и!.. Плевать!..

Меня так распирает, что, кажется, пукну – взлечу!

Трое живы. Красная расцветка единообразных шмоток как бы намекает на их единство. Один встаёт сам. Меня боится. Правильно делает. Такую красоту встретишь в тёмной подворотне – обделаешься. Выставляю в него обе руки в жесте, который для меня означает остановку. И показываю ему, кроме семи с половиной пальцев, что ладони мои пусты. Как и мои карманы. Карманы у меня – прозрачные настолько, что нет их, сам может видеть, что у меня где припрятано. Потом махнул ему левой ладонью, подзывая, указывая на его раненого товарища, жестом-рывком демонстрирую, что парня надо извлечь из-под тел. Он меня понял. Опустил топор, помог. Но старался держаться как можно дальше. Воняет? Бывает! Тебя будут пытать – не так обделаешься, не так обмараешься.

А дела плохи! Парни-то – на грани. Один даже пытался белое облачко выдохнуть. Не дал. Загнал этот пар обратно в тело. Откуда я знал, что станет только хуже? Сделал то, что посчитал правильным.

Но парней надо штопать. И меня. И ту, сиськастую. Выпрямился. Нашёл глазами красноголовую девочку. Жестом позвал. Только потом опомнился, схватил окровавленный порванный плащ, закутался.

«Ты понимаешь меня?» – мысленно спрашиваю, глядя в зелёные глаза девочки.

Кивает, икает. Сверток с ребёнком очень неловко держит старшая женщина. Бесчувственными пальцами пытается погладить лицо ребёнка. Она – его мать. Вон как их марево жизни тянется друг к другу.

«Нужна нить, игла. Шить, понимаешь? – спрашиваю девочку, жестом показываю, будто шью. – И острый нож!»

Девочка кивает, крутится, бежит лёгкими ножками к повозке. Ну а нож я сам нашёл. Нет, штык не годится. Он не режет. Он стирает из реальности. Да, руки хотя бы вымыть. Хоть чем – всё чище, чем сейчас. Блин, а ногти-то мои, ногти! Вот это я неряха!

Когда девочка прибежала со шкатулкой, которая оказалась дорожным ремкомплектом швеи, попросил её прокалить клинок. А у неё не получается. Подсказал, где она ошиблась. Волна обжигающего пламени пробежала по лезвию.

– Вы – маг? – спросила с дрожью в голосе девочка.

Мотаю головой. Какой я маг? Я – урод. И вообще – не отвлекай!

Оказалось, девочка и это услышала. Отступила на шаг. Но, встав на носочки, прикрыв рот ладошками, смотрела через моё плечо, как я пластаю рану, вычищаю её, как сшиваю.

Заштопал обоих бессознательных парней. Тот, что был в сознании, мужественный парень, кстати, боялся меня до ужаса, но допустил меня до своего тела, скрипя зубами и рыча – терпел.

А вот белогрудая категорически отказалась. Пожал плечами, сел на тело одного из убитых (ему уже всё равно), стал левой рукой сшивать себе правую. Странно, вена перерезана. Но кровь не бежит. Составляю, прихватываю, сшиваю белые нитки сухожилий. Только потом сшиваю кожу.

Да и из других моих ран кровь уже не бежит. Где-то свернулась коркой. А где-то – нет. Как раны на трупах – не кровоточат. Может, я этот? Зомби? Да и отморозки кричали, что во мне увидели вожака нежити.

Старшая женщина переодевалась. Терпеливо ждал, пока девочка её оденет. Ну вот! Совсем другое дело! Только вот раны надо было сначала обработать, чтобы перестали кровоточить. Ведь крышу мне сносит! От её крови! Подхожу к ней, показываю, что правая ладонь управляема, что все три с половиной пальца двигаются.

Решалась она долго. Совещались с бойцом и девочкой. Я возился в сторонке, делая вид, что не слышу их. Разбирал тела. Освобождал их от трофеев. Найдя куски более или менее чистой ткани, сначала замотал себе правое запястье, потом стал стирать кровь и грязь с остальных ран, штопая сам себя.

Видя это – решились. Но я – только в роли организатора. Штопает – девочка. А зовут её, оказывается, Пламя. И это Пламя в полуобморочном состоянии шила полуобморочную хозяйку.

Оказалось, грудастая – довольно немаленькая шишка, баба при деньгах и при власти. Только вот как она, такая знатная, богатая и влиятельная, оказалась на этой дороге под отбросами людскими? Ну, это её жизнь. Накосячила – пусть теперь хлебает полными половниками. Отребье, вон, её уже наполнило – грязью. Чувствую, как она боится понести от этой швали. Да, баба плодовитая. От случайного чиха залетает. Ещё бы – такая сила жизни в её чреслах! Отребью крышу посносило. Аж меня не заметили, такого бесшумного, незаметного.

Но это несправедливо! Позволить этому мусору продолжить себя в веках – преступление перед человечеством. А потому – семя их умирает прямо в лоне этой женщины. По моему желанию. Если бы ещё знать, что именно я сделал для этого?!

Девочка туго затягивает руки хозяйки полосами ткани. Киваю головой, одобрительно, мысленно хвалю девочку. Она – молодец. Во всём сегодня себя показала с исключительно замечательной стороны. Лицо девочки стремительно догнало в расцветке свои же волосы и превалирующую расцветку одежды остальных.

А старшая – как-то смешно – присела, чуть поклонилась, приняла какое-то подобие помпезности на лицо, стала говорить:

– Я – Лилия Медногорская, властительница земель Медной Горы, что на западных землях Порубежья Империи, знаменосец Князей Волка, благодарю вас за оказанную помощь, за наше спасение. Мы в неоплатном долгу перед вами. Кому мы обязаны спасением?

И тут я опять задумался. Понятно, что она спрашивает, так вот, витиевато – «а ты хто, собственно?» Но вот кому она обязана своим спасением? Кто та гнида, что сунула меня сюда? В этот вот мешок ломаных костей и гнилого мяса, с разбалансированной нервной системой и противофазной энергетикой?

Чувствуя, что пауза затягивается, ткнул рукой в небо над головой, а потом мысленно продекларировал, а рыжая девочка озвучила:

– Он говорит, что спасением вы, госпожа, обязана не ему, а вашим богам, им и должны. А как его имя – он сам не знает.

Лилия Медногорская переглянулась со своим воином, повернулась ко мне:

– А какие ваши дальнейшие планы?

В ответ я пожал плечами, а Пламя озвучила:

– Говорит, нет у него планов. А собирается он – собрать то, что тут плохо лежит и… Валить? А, уходить отсюда. Пока… падальщики? Пока твари не набежали.

Лилия опять переглянулась с парнем, говорит:

– А можем ли мы просить вас сопроводить нас, помочь нам? Видите ли, у нас есть золото. Немного, но – есть. А вот людей у меня не осталось. А нам надо попасть в столицу.

Я пожал плечами, потом – кивнул. Если всё едино – что делать, то ведь едино – что не делать?!

А Пламя озвучивает:

– У него нет к нам злобы. Говорит, что не надо его бояться.

– Да как его не бояться?!.. – воскликнула Лилия, но осеклась, пряча глаза.

Я усмехнулся. И этим сделал ещё хуже. Отшатнулись не только Лилия и Пламя – даже боец обратно схватился за топор, отступая на пару шагов. Видимо, у меня настолько добрая и открытая улыбка, прямо – гагаринская, что ею можно страдающих запорами лечить.

Потому, поняв, что дипломат из меня никакой, забил, занялся делом. Меня как раз перестало разрывать изнутри давлением… непонятно чего, потому я утилизировал тела, освобождённые от рухляди. Кстати, от трупов выхлоп – никакой. Есть, конечно, но – никакой.

Отморозков особо и не шмонали. Там поживиться было совсем нечем. Потому обращал их в пыль вместе с их ржавым и дряхлым тряпьём и вещами.

Долго стоял над телами трёх молоденьких девочек, с сожалением смотря на них. Душу мою щипало. Им бы жизнь преумножать. Всё для этого есть. Тела – гармоничные, родины животов – приёмистые, дитя выносили бы, родили бы без сложностей, ведь кости таза достаточно проходимые, груди развиты, выкормили бы, каналы жизненной силы чистые, головы были светлые. Здоровые дети бы народились, поднялись бы. Но девушки полетели по ветру – прахом.

А это моё оцепенение вызвало такое же оцепенение и троих живых. Раненые – живыми ещё не считаются. Дитя и так было в постоянном оцепенении. Проклят он. Его каналы жизни перевиты, заблокированы, запутаны. Почти как мои. Но у меня – врождённое.

Видел, как Пламя пересказывает им те слова, что я позволил ей уловить в моем прощальном обращении к девушкам. Я надеялся, что в будущем Круге им достанется лучшая Доля. Они выстрадали своё.

Как я и говорил, с трупов никакого толку. Сила от них приходила плохая. Я её развеивал обратно в воздухе. Особенно – с тел отморозков. Потому предложил воинов Красной Горы захоронить. И этим вызвал ужас у живых.

А когда поднялся тот боец, которому я запретил умирать, понял – почему. Почему надо было именно уничтожить тела.

Боец поднялся быстро. Как будто и не был смертельно ранен. Второй – даже в сознание не пришёл, а этот встал. И кинулся на Пада – бойца Лилии, которому повезло меньше остальных пострадать в этой потасовке.

Хорошо, я рядом был. Отшвырнул этого поднявшегося. С такой злостью толкнул поднявшегося бойца, что его снесло, будто в него машина врезалась. Только тогда я понял, насколько этот поднявшийся неправильный. Ток жизненных сил в нём сменился током какой-то другой силы. Плохой силы, вызывающей ощущение нечистоты, противной сырости, промозглости, стылости.

«Не смей!» – мысленно крикнул я, выхватывая свой штык из ножен, с желанием развеять пеплом и этого бойца, коль уж его выздоровление не сложилось. Но боец замер, вытянувшись в струнку, как салага перед сержантом-дембелем. И смотрит мне в лицо бездумными глазами трупа.

И я передумал его уничтожать. Велел поставить повозку на дорогу. Тоже зря. Кони его боялись, как мертвеца. Блин! Так он и есть мертвец! Похудеть – не встать!

А как похудели живые! Ну про мальчика не говорю, он вообще сам в себе, навсегда. А вот эти трое – стоят с лицами цвета этого поднятого бойца, губы трясутся, ножи трясутся.

Они – живые. Боец – нет. А я? Я кто? Я какой? Кожа теплая. Стала. Сердце бьётся. Теперь. Но нежить слушается меня беспрекословно. Может, отморозки были правы? Я – хозяин нежити? А кто хозяин нежити? Нежить. Некромант. Я некромант? Гля-ка, муха! Вот повезло, так повезло! Ё-ё! Ведь всегда мечтал о готической романтике некрофилии! Это сарказм, если что. Никогда не понимал этого самоубийственного увлечения молодёжи.

Одним словом – настроения никакого. Потому работа закипела.

Раненого положили в повозку, Пад – за «водилу кобылы», Лилия с ребёнком – туда же, шмотьё, что признано ценным – в «багажник», девочка и я – едем на следе от телеги. То есть следом идёт. По разные стороны дороги. Самого тошнит, как от меня воняет.

Мертвяка я прогнал с дороги. Пусть идёт где-нибудь там, чтобы не злил меня видом своим, напоминанием о моей неудаче, но чтобы и был недалеко. Мёртвые не устают. Мёртвые не потеют. Не просят повышения оклада, не требуют обеда и перекура. И не бастуют, не саботажничают, не воруют. Пригодится!

Пустота и скудность окружающего ландшафта вгоняла в уныние. И за всё это время никого на дороге. Какая бойкая тут магистраль! Прямо Тверская-Ямская!

А вот девочка оказалась бойкой и разговорчивой. Наверное, это нервное. Вон её барыня, как скрылось место бойни с глаз, так и полились слёзы из её очей. Так и ревёт. Думает, если в платочек завернулась – не видит никто? А девочка трендит и трендит. Причём моё участие в разговоре и не требуется особо. А-а! Знаю! Синдром попутчика! Девочке надо выговориться! Нервное это. Отпускает её нервы напряжение пережитого страха и ужаса. Ну, так – пусть! Послушаю. Авось, уши-то не завянут.

Послушаем про разумелого и очумело рукастого папу этой девочки, про ласковую и такую добрую маму, про какого-то сказочного дядьку-деда-северянина, про братьев и сестёр девочки, про её покровителей и господ-бояр, про злых и нехороших – врагов.

Причём про врагов было что-то особенно жутковато даже для богатой фантазии подростка. Про кого только она не плела! Хотя… Слишком логично, чтобы быть выдумкой, слишком невероятно, чтобы быть правдой. На родину девочки ополчился буквально весь белый свет. В едином порыве слились чиновники и церковники, нежить и дикие твари, ещё целая куча организаций и структур. И все, даже демоны, все хотели лишь одного – извести родню девочки под корень. Её отца-умельца, оружейника, дядьку-деда-великана, братьев-богатырей, их хозяев – бояр, сплошь – с нимбами на головах, их золотых соседей, сплошь добросердечных, и даже дворовую скотину, отличающуюся особым умом и сообразительностью, иногда, когда никто не слышит, переговаривающуюся в стойлах, а когда никто не видит – летающую. Низэнько-низэнько, чтобы без палева. Либо высоко-высоко, чтобы незаметно.

Хорошо быть ребёнком. И жить в сказке. Плохо быть именно этой девочкой, с именем Пламя. И находиться именно в этой, именно в её сказке. Сказка её больно уж жуткая. А самое херовое, что, похоже, и не сказка это вовсе. А быль. Что ни на есть быль. Вот она – сама волшебница, пусть и неумелая. Огонь из ничего создаёт, просто из воздуха и мысленного усилия, мысли немых уродов (это я про себя) читает, а вон она, нежить, бойко чапает по корке каменистого глинозёма Пустоши. Станешь ли удивляться, если из-под земли встанет демон, а с неба спикирует дракон? Наверное, нет. А где-то далеко, потому незаметно, – сильные и могучие богатыри. В славном городе Ростове, у попа соборного, под ряской ныкаются.

В общем, сказка споро сказывается, а дорога за беседою короче кажется. А вот, кажется, и река какая-то. Хотя это и не обрадовало моих спутников, а вот меня река обрадовала. Река – это вода. А вода – это помывка. Девочка быстро поняла, что мне требуются мыльно-рыльные. А старшие удивились. И мне показалось – даже обрадовались. С облегчением. А-а! Так они меня нежитью считают. И, блин, не поспоришь! Ибо сам не знаю – живой я или – не думаю.

Река – одно название. Брод – по колено. Но переходили почему-то в состоянии повышенной боеготовности. На днёвку встали на том берегу. Но не на берегу. В отдалении, на высотке. Мертвяка я послал на обход окрестностей, Лилия и Пламя занялись готовкой, Пад – бдил. Со щитом, копьём, топором и самострелом. Ну а малыш и раненый – понятно, не с нами. А я, прихватив мыло и мочало, пошёл к реке.

Пламя говорит, что реки – опасны. В них водятся разные опасные твари. Верю. И вот опасных тварей в реке стало больше – стою в ней по пояс, жду остальных. Тварей. Опасных. Поймаю – уху сварю.

Наверное, они правы. Я всё же немного мертвец. Вода – как будто вчера лёд сошёл. Холодная. Но я, ощущая, что вода ледяная, не замёрз. И даже не трясёт. Стою, моюсь, как в море, южным жарким солнцем подогретом. С яростью скребу своё ненавистное, уродское тело – лыковым мочалом с жидким мылом. Безжалостно тру покрытые коростой раны. Когда отчаялся вымыть колтун волос и бороды, сходил на берег за штыком. И срезал всё, к херам! Штык испарял волосы, как бензорез.

Я начинаю новую жизнь! Как новобранец! С чистого листа, с бритой головы и подбородка.