Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

Румянцевы поняли, что беседа окончилась, низко поклонились императрице и вышли.

2. По европейским странам

19 апреля 1774 года братья Румянцевы и барон Гримм отправились в Европу, с ними были слуги и свои экипажи.

25 апреля Екатерина Алексеевна, получив письмо от Гримма, писала в ответ:

«Господин Гримм! Я получила вчера ваше письмо из Риги от 19 апреля. Не вы один плакали с г. Ридезелем (один из придворных чиновников, приезжавших на свадьбу Натальи Алексеевны. – В. П.), он и меня заставил расплакаться. Ландграфиня Каролина была беспримерная женщина. Как она умела умереть! Когда придет мой черед, я постараюсь взять с нее пример и также прогоню всех плакс. Я хочу, чтоб в эти минуты вокруг меня были люди закаленного сердца, либо завзятые смехотворы.

Вы у меня спрашиваете: «к а к в ы б р а т ь с я и з м о и х в л а д е н и й?» Могу отвечать на это лишь словами Мольера: «Жорж Данден, ты сам захотел того». Впрочем, от вас зависит вернуться. Вы с великою радостью праздновали в Курляндии сорок шестую годовщину моего рождения. Поздравляю вас; сама я ненавижу этот день: прекрасный подарок он мне приносит! Каждый раз лишний год, без которого я могла бы отлично обойтись. Скажите по правде, ведь было бы прекрасно, если бы императрица всю жизнь оставалася в пятнадцатилетнем возрасте?

Но прощайте, господин Гримм; письмо мое начинает походить на болтовню после восьми вечера в Царском Селе. Глупцы, которые прочтут его прежде вас, могут счесть непристойным, что такие важные особы, как вы и я, пишем подобные письма… Оренбург освобожден, и, как я предсказывала, комедия кончится кнутом и виселицею, к которым я не чувствую склонности больше прежнего; но я понесла чувствительную утрату; генерал Бибиков, в 13 дней, умер от горячки, в двух стах верстах перед Оренбургом» (РА. Кн. 3. 1878. С. 7–8).

Можно предположить, что барон Гримм тут же прочитал (или дал прочесть) письмо братьям Румянцевым, потом в свободную минуту написал ответное письмо, истратив целую тетрадь, 12 страниц, осыпая императрицу своими восхищенными фразами по поводу и без повода, сообщив, между прочим, что он по-прежнему страдает засорением кишок, в Дрездене он побывал у докторов. 19 июня императрица с усмешкой ответила «господину философу», что она очень любит получать длинные письма, но, вспоминая Вецлар, где проходили препирательства между многочисленными князьями Германской империи, напомнила барону, что даже там сокращается письмоводство, говоря откровенно, будет отвечать коротко, ее обуяла постоянная лень, такая же лень приходила к ней, как только она собиралась сходить к докторам. Вот Людовик XV имел десять докторов, но в мае этого года скончался от оспы, императрица Российская посылала Людовику XV через французского посланника разумный, человеколюбивый и дружеский совет, чтобы он, не медля ни секунды, приказал своим докторам привить ему оспу, а он не послушал ее – и вот конец… Это стыдно и попахивает каким-то варварством, хотя в варварстве он упрекал Россию.

Екатерина II часто вспоминала ландграфиню Каролину, вспоминала ее глубокий и разносторонний ум, стремление участвовать во всех европейских делах, а значит, писать десятки, сотни писем европейским властителям, чуть-чуть, хоть слабым намеком выразить свое участие в том или ином решении.

Затем братья Румянцевы и барон Гримм побывали в Варшаве, в Карлсбаде, Лейпциге. Здесь братья Румянцевы узнали, что 15 июля 1774 года фельдмаршал Румянцев, вместе со своими генералами и помощниками, среди которых выделялся своими познаниями Алексей Обресков, заключили в Кючук-Кайнарджи мирный договор. Потом Сергей Румянцев вспоминал: «В Лейпциге мы узнали о славном мире, который мой отец заключил концом своей шпаги» (НИОР РГБ. Ф. 255. К. 18. Ед. хр. 43. Л. 8).

Кючук-Кайнарджийский мирный договор, который подписали граф Петр Румянцев, генерал-фельдмаршал, предводящий армией, малороссийский генерал-губернатор, коллегии Малороссийской президент и орденов Святого апостола Андрея Первозванного, Святого Георгия, Святого Благоверного князя Александра Невского и Святой Анны кавалер, и его султаново величество – верховный Блистательной Порты визирь Муссун-заде Мегмет-паша гласил:

1. Отныне и завсегда да пресекаются и уничтожаются всякие неприятельские действа и вражда между обеими странами происшедшие, и предаются вечному забвению всякие неприятельские действа и противности.

2. Совершившие преступления обеих империй, как христиане, так и магометане, должны быть выданы и возвращены в империю обитания.

3. Крымские татарские народы должны быть вольными и независимыми, должны свободно выбирать своего правителя, в духовных же обрядах, как единоверные с мусульманами, сообразуются с верховным Калифом магометанского закона…

Кроме того, Россия возвращает Блистательной Порте Бессарабию, а Блистательная Порта возвращает России свободное плавание по Черному морю со всеми вытекающими отсюда последствиями. Все 28 артикулов мирного договора должны быть ратифицированы в самое ближайшее время и утверждены правителями двух империй.

Естественно, сыновья графа Петра Румянцева гордились не только блестящими победами над турками, но и мирным договором с Турцией, правами, приобретенными Россией в ходе этой ожесточенной войны, свободным, независимым от Турции, Крымом и свободным Черным морем, давней мечтой России.

В октябре 1774 года братья Румянцевы прибыли в Лейден, поселились в гостинице «Голландский двор», как советовал им Александр Куракин, потом пошли к ректору университета, заплатили 6 дукатов и были зарегистрированы как студенты. По воспоминаниям Сергея Румянцева, в Лейдене учились Юсупов, Алексей Куракин и Михаил Нарышкин.

С 7 часов утра до 9 вечера Николай и Сергей, по сведениям биографов, работали в университете, слушали лекции, совершенствовали свои знания латинского и французского языков, изучали итальянский язык и музыку, математику, историю и естественное право. Преподавали одни из лучших профессоров в Европе, среди них заметно выделялся профессор Пестель.

«Несомненно, гуманные взгляды Пестеля, – подчеркивал С.О. Долгов, – проводимые им на лекциях, запали в душу Николая Румянцева. Пестель в своих лекциях задавался такими широкими вопросами, самая постановка которых уже рисовала его гуманную натуру и объясняла его влияние на слушателей. Вот, например, несколько таких вопросов: I. Каким образом люди могут прожить счастливо, несмотря на зависимость свою от разных причин, не подчиняющихся их воле, будут ли они при этом жить в уединении или же среди всемирного общества, которое природа образовала, чтобы дать каждому возможность наслаждаться высшим счастьем, помогая друг другу в их взаимной нужде? II. Каковы права и обязанности относительно других у разных народов? III. Какие следует предписывать законы, чтобы делать народ счастливым и регулировать отношения граждан не только друг к другу, но и к иностранцам…» Несомненно, мудрый профессор глубоко и плодотворно повлиял на восприимчивую и мягкую натуру Николая Петровича Румянцева (Долгов С.О. Памяти графа Н.П. Румянцева. М., 1897. С. 15).

В ходе университетских лекций совершенствовались знания, полученные от чтения книг Дидро, Вольтера, Монтескьё, от общения с великим князем Павлом, Екатериной II и приближенными императорского двора.

«В конце сентября 1775 года, по свидетельству биографа П. Майкова, граф Николай Румянцев с братом заехали на короткое время в Париж, чтобы вместе с Гриммом, оставившим их в Лейдене одних, совершить совместное путешествие по Италии» (РБС. Т. 15. СПб., 1910. С. 494).

Барон Гримм, хорошо знакомый с дворцовой жизнью Парижа, с герцогом Орлеанским и другими знатными людьми, ввел братьев Румянцевых в круг своих знакомых.

Братья Румянцевы были приняты известным политиком Жаком Неккером, который в присутствии своих коллег спросил Николая Румянцева о «греческом проекте» Екатерины II. Николай Петрович поразил собравшихся умным и дипломатичным ответом:

– Нет, господин Неккер, мои слабые познания в этом сложном дипломатическом мире не дадут вам полноценного ответа, но Россия и без того так огромна, что о приобретении новых земель наша всемилостивейшая императрица и не помышляет, об этом нет и речи. Это просто перемена политических интересов, вы хорошо знаете, что Петр Великий занимался благоустройством «северных земель», воевал со Швецией, а сейчас интересы императорской власти переместились на юг, отсюда и название – греческий проект, но речь идет не о завоевании Константинополя и других земель, только горячие царедворцы иногда заговаривают об этом, но это их личное мнение, которое императрица не одобряет и не поддерживает.

Собравшиеся были поражены проницательностью Николая Румянцева.

При этом присутствовала воспитательница короля Франции Людовика XVI Стефания Жанлис, которая в последующем, став писательницей, в романе «Рыцари Лебедя» описала братьев Румянцевых в образах прославленных рыцарей Оливьера и Изамбарда: «…Среди храбрых рыцарей, цветом юношества, украшением и славою Двора Карла Великого, особенно отличались два молодые рыцаря, прославившие себя подвигами, оба прелестные и соединенные вечным союзом дружества. Они делили между собою удовольствия и неприятности, имели все общее, а девиз – с словами: слава и дружба. На серебряных щитах их изображен был белый плывущий по морю лебедь с подписью: верность и искренность. Почему дамы и придворные называли их рыцарями Лебедя. Изам-бард и Оливьер (так назывались два верные друга сии) были особенно уважаемы и любимы императором…» (Жанлис С. Рыцари Лебедя, или Двор Карла Великого. М., 1821. С. 6—10). Похоже, Стефания де Жанлис влюбилась в Николая Румянцева.

Но визит братьев Румянцевых в Париж был кратковременным. Позже, работая над романом, Стефания де Жанлис, узнав об увлечении Николая Румянцева великой княгиней Марией Федоровной, описала и эту неожиданную и внезапную любовь Оливьера к принцессе: «Весь двор с нетерпением дожидался дочери Вишикинда… Громкая слава о красоте ее, подвиги отца, дикие нравы жителей ее родины, – все это усиливало любопытство, и каждый желал видеть ее. Но какие со мною происходили странности, этого нельзя объяснить тебе!.. Я не мог слышать ее имени без содрогания, ибо когда, бывало, заговорят о ней, то в душе моей возбуждалось какое-то непостижимое, мрачное чувствование, но я считал его следствием разговора с императором: ибо оный подействовал так сильно на мое воображение и сердце, что я никогда не забуду его… Я спешу к ней, вхожу в залу и вижу там много вместе стоящих прекрасных женщин. Вишикинд выходит из среды их, берет меня за руку и подводит к ним. Вдруг заметил я одну в иностранном платье… и все сердце мое затрепетало при сем зрелище… я не мог видеть лица ее, ибо она стояла ко мне спиною, а видел только прелестный стан и два длинных локона черных волос. Каждый шаг увеличивал мое смущение – но, друг мой! Что со мною было, когда она оборотилась?.. Ах, друг мой! Ах, друг мой, поздно уже было скрывать от тебя, что я любил со всем жаром чувствительного юноши, и мог быть любимым… Ее лицо, гораздо более прелестное по выразительности, нежели по красоте, это лицо объяснило мне все, судьба моя решилась навеки. Но ее участь?.. Ах, как дерзал я питать в груди своей преступное желание ей нравиться и пленить ее сердце, когда рука ее была уже обещана!.. Смел ли я нарушить спокойствие жизни ее и как мог дерзнуть огорчить невинность, простосердечие, чувствительность и сделать виновником всех ее несчастий!.. Нет, нет! Сказал я сам себе, хотя и могу быть безрассудным, но обольстителем никогда… Ах! Пусть судьба играет мною, как хочет, лишь бы она была счастлива!» (Там же. С. 144–149).

Но это только первые надрывы в душе великого рыцаря Оливьера, пытавшегося помочь прославленному герою древности Роланду, погибшему в бою. И сколько было их потом, после этого мучительного признания в любви к принцессе, дочери Вишикинда. Карл Великий по-своему решил проблему. Его дочь Эмма любит Оливьера, и потому ее руку он предлагает Оливьеру, но Оливьер любит дочь Вишикинда, которая тоже призналась ему в любви, но она уже обещана Альбиону.

Т.А. Соловьева, впервые рассказавшая эту историю, сообщила, что Стефания де Жанлис в разные годы их жизни написала Николаю Румянцеву пятнадцать писем, дважды бывала в России, но ее любовь осталась неразделенной (Соловьева Т.А. Классический «треугольник» (Страницы личной жизни Н.П. Румянцева) // Рукописное наследие деятелей отечественной культуры XVIII – ХХI вв. СПб., 2007. С. 34–36).

Вскоре барон Гримм получил письмо от Вольтера, узнавшего, что Сергей Румянцев пишет стихи, и пожелавшего повидать сыновей великого фельдмаршала.

Из Парижа в Женеву путь оказался недалеким. Больной Вольтер принял их в постели, послушал стихи Сергея Румянцева, предсказал Сергею Румянцеву как поэту творческий успех, высказал комплименты императрице и фельдмаршалу Румянцеву и распрощался.

Мимолетная встреча с Вольтером удивила братьев, но барон Гримм объяснил, что дни Вольтера сочтены, он плохо себя чувствует и принял их как победителей турок, как сыновей великого полководца и как подданных великой императрицы.

После посещения Вольтера барона Гримма и братьев Румянцевых уже ничто не могло остановить от путешествия по Италии. Каждый поселок, каждый город Италии поражал юное воображение молодых туристов, а сколько впечатлений подарили им сокровища музеев и картинных галерей!

В письмах отцу и матери открывались их взгляды на увиденное и на проблемы, возникавшие из-за постоянного безденежья.

«Милостивый Государь Батюшка! – писал С.П. Румянцев. – Если я еще доселе не отвечал на пожелания Ваши, касающиеся до определения наших будущих расходов, тому причиною медленность решений господина Гримма… Пребывание наше в Италии по счету такого человека, который сам несколько раз бывал <в Италии>, может нам около четырех тысяч рублей обойтись. Желание наше было там пробыть большую половину года, но такого тому определения еще теперь сделать не можем. Что же касается до Англии и Франции, то Вам известно, что сии места опричь излишних расходов, которые делаются в них необходимыми, имеют еще и то, что по причине дороговизны всего, расходы гораздо умножаются» (ОР РНБ. Ф. 655. Карт. 2. Ед. 4. Письмо С.П. Румянцева к П.А. Румянцеву от 26 мая 1775 г.).

За учебой и путешествием по западным государствам братьев Румянцевых непрестанно следила Екатерина II, по письмам барона Гримма она знала об их передвижениях. Но неожиданно все изменилось, принц Прусский Генрих решил приехать в Петербург, а для этой встречи Екатерине II нужен был барон Гримм. Получив письмо от барона Гримма из Женевы 29 ноября 1775 года, Екатерина II тут же написала ему: «Вы имеете полное право ворчать: неприятно, когда планы разрушаются. Вы так умно и хорошо продумали приехать сюда с принцем Генрихом, а сначала ехать в Италию. Конечно, с моей стороны было большою неловкостью изменять свои намерения и возвратиться в Петербург не весной, а зимой; но позвольте вам заметить, что вина падает не на одну меня, но также и на моего доброго друга, принца Генриха, который непременно захотел приехать в мое любимое время года, а не осенью. Но вы знаете, что всякий любит товар лицом показать и во время: вообразите четыре эскадры, которых я не видела шесть лет, только что вернулись из Средиземного моря, а у вас уже бились об заклад, что я от них и щепки не увижу. Но я их увижу и принцу Генриху покажу, а он такой свидетель, что ему стоит их показать, не правда ли?.. В добавок я раньше кончила, чем предполагала, все, что мне следовало сделать. Если вы у меня спрашиваете, как же теперь исправить беспорядок, происшедший от изменения в моих планах, то я могу указать только одно: путешествуйте спокойно по Италии, и потом, не торопясь, вернитесь сюда с графами Румянцевыми, буде господин ваш и повелитель изъявит на то согласие» (РА. 1878. Кн. 3. С. 25).

А пока обсуждались планы путешествия и возвращения, братья Румянцевы наслаждались красотами Италии, о которых Сергей Румянцев писал своему отцу: «Великолепие архитектуры, богатство убранств и многочислие, красота картин беспрестанно останавливают взоры любопытных путешествующих, и конечно с сей стороны никак почти изобилия сего города измерить не можно. Сверх же того положение сего места на берегу моря и окружение высокими горами, хребты которых снегами покрыты, а низы все лимонами и померанцами усаженные, делают сие место конечно тем единственным в свете» (ОР РНБ. Ф. 655. Карт. 2. Ед. 4. Письмо С. Румянцева к П. Румянцеву от 3 декабря 1775 года).

Наряду с массой других сюжетов в письме отмечался факт доброжелательного приема Румянцевых итальянцами: «Что же касается здешних жителей, мы довольны их ласкою и приемом нахвалиться не можем». Они гордились своей фамилией и славой отца, сообщали ему о пути следования: «Вам не мудрено должно казаться, Милостивый Государь Батюшка, что нас везде не простыми приезжими принимают. Имя Ваше нам служит препоручительным письмом, и мы с оным лишь учтивости и отмены везде собираем. Отселе мы отправляемся в Милан, где, пробыв несколько дней, поедем во Флоренцию, в Рим и так далее». Побывав в Неаполе четыре недели и осмотрев достопримечательности города и его окрестностей, 1 марта 1776 года они вновь вернулись в Рим, оставаясь в Вечном городе до конца апреля 1776 года (письма от 3 декабря 1775, 1 марта 1776, 21 апреля 1776 года).

Уже находясь в Венеции, они узнали две важные новости из Санкт-Петербурга о том, что 15 апреля 1776 года умерла великая княгиня Наталья Алексеевна и что в июне 1776 года их отец выехал с великим князем Павлом Петровичем в Берлин для свидания с новой невестой, принцессой Вюртембергской.

Екатерина II завела строгий порядок – важные дела никогда не откладывать на последний час. Не покладая рук работали секретари в коллегиях, в иностранном отделе, в Государственном совете, в Военном министерстве. Императрица читала письма и донесения, внимательно следила за сражениями своих войск, огорчалась ранней смерти прекрасного генерала Бибикова, радовалась золотой голове Григория Потемкина. Но виду и не подавала, что перегружена работой, делами, встречами, разговорами, ответственными и серьезными. Она часто шутила, особенно при дипломатах, которые тут же записывали ее слова, принимая шутливые фразы за государственный стиль работы. Порой посланники европейских государств, наблюдательные и тонкие, принимали внешнюю сторону за внутренний смысл преобразований, отсылали неточные донесения своим королям и премьер-министрам о деятельности русской императрицы, мол, «в мирное время она охотно сваливала всю работу на подчиненных, а сама отдыхала или тратила свою энергию на каком-нибудь другом поприще. Любимым житейским правилом императрицы было то, что труд надо всегда соединять с наслаждением, или, как она образно выражалась, «дело с неделанием». Но если она и не занималась лично делами, то умела зато так слепо и беспрекословно подчинять все своей верховной воле, что издали казалось, что это она руководит всем сама». Человек проницательный, но недоброжелательный, по словам историков, французский поверенный в делах Дюран набросал в одной из своих депеш такую картину ее царствования: «Кто бы не подумал, прислушиваясь к шуму, который происходит теперь в Петербурге (в ноябре 1774 года. – В. П.), что все министерство находится в напряженной непрерывной работе, что здесь заседают долгие и частые советы, что Екатерина II обсуждает в них лично текущие дела, взвешивает противоположные мнения и принимает их только после внимательного разбора? Но ничего подобного нет. Румянцев ведет переговоры о мире и управляет движениями войск так, как находит это удобным. При помощи нескольких подчиненных Панин изыскивает средства, чтобы уклониться от домогательств прусского короля, выиграть время и вообще тратить его как можно меньше на работу. Потемкин благодушествует на своем посту; он довольствуется тем, что подписывает некоторые бумаги, и возбуждает страшные толки пристрастием к роскоши, высокомерием и смелыми решениями своих канцелярий… Флот находится всецело в руках графа Алексея Орлова. Великий князь, генерал-адмирал, проводит время в том, что участвует в спектаклях, и императрица, которая уже закончила его образование, поощряет его в этом направлении, говоря, что если она скучает в обыкновенном театре, то зато очень забавляется, когда играют знакомые ей лица. Сама Екатерина Вторая, окруженная планами зданий, с отвращением относится к политике и интересуется только своими постройками, в которых может смело ничего не понимать, потому что все равно знает, что заставит искусство подчиниться во всем своему капризу. Ее приближенные говорят при этом… что если она ни в чем не отказывает лично Потемкину, то в то же время ему стоит большого труда добиться у нее пустяка для третьих лиц. Таким образом, милость ее не безгранична. Страсть Екатерины к господству сильнее ее любви, и, отстранив от трона прилежание и труд, она тем не менее хочет сохранить за собою его власть».

Страсть к господству и ревнивая любовь к своей власти действительно составляли основную черту характера Екатерины – таков вывод европейских информаторов.

Историки и биографы опровергают эти односторонние выводы. В частности, перечитаем ее письма Мельхиору Гримму, в которых в свободной, а чаще всего шутливой форме императрица рассказывает о том, чем она занимается чуть ли не ежедневно. Кое о чем здесь уже рассказано из этой переписки. А вот еще: подробнейшим образом императрица описывает, как она прошла три с половиной версты за крестным ходом из Казанского собора в Александровскую лавру, вечером прочитала двенадцать страниц письма барона Гримма, в котором он восхищается, что мир с Турцией подписан на выгодных для России условиях, а далее подробнейшим образом описывает, как господин Тома храпит у нее за спиной, а дочка Тома возится в передней. А затем в сентябре, октябре, декабре 1774 года Екатерина Алексеевна извещает барона Гримма о множестве событий, в которых она принимала участие: нет, она вовсе не сеет смуту, точно «маркиз Пугачев», как уверяет барон Гримм, «маркиза» поймали, заковали и заточили, ему прямая дорога на виселицу… Негодяй Пугачев не отличается большим смыслом, надеется на помилование, кажется, человек не может существовать, не предаваясь обманчивым надеждам. Но в это же время она получила экземпляр издания Petit Prophete de Bohmischbroda, сочинение Гримма, но Потемкин в ту же минуту подхватил брошюру и унес в свои апартаменты, это у него старая привычка, приобретенная на войне, лишил ее приятного чтения, но с этим ничего не поделаешь. А получив письмо Гримма из Парижа, она надеялась, что оно будет пронизано необычайным остроумием, но текст оказался пронизанным Севером, и пусть господин философ не обижается, но она почувствовала, что в этом письме он мелет какой-то вздор, она могла бы в два счета объяснить ему, в чем он заблуждается, но она сейчас очень занята, посадила себя на диету, ест только хлеб, пьет только воду… (Попутно заметим, что в это время Екатерина II забеременела, в связи с этим договорилась с Потемкиным о тайном браке, тайное бракосочетание в присутствии самых близких царедворцев состоялось в церкви Самсония на Выборгской стороне, а летом 1775 года родилась дочь Елизавета (РА. 1906. № 12. С. 614). Размышляя о минувшем, Екатерина Алексеевна перебирает в памяти и лучшее, что было в жизни, и мелкое, вроде бы незначительное. Признается, как резко изменилось ее мнение о невестке, которую она приняла с распростертыми объятиями. А тут… Может, все образуется, слишком она еще молода, неопытна… Но уж слишком много неблагоразумного величия…

В июле 1775 года было решено провести праздничные гулянья в Москве и Петербурге по случаю окончания Русско-турецкой войны и заключения Кючук-Кайнарджийского мира. Но представленные проекты показались Екатерине II штампованными, хотя газетчики уже успели откликнуться о них с похвалой в своих изданиях. Она тут же приказала позвать придворного архитектора Баженова и, когда он явился, сказала, обращая его внимание на проекты:

– Любезный Баженов, посмотрите, что за проекты мне предложили для проведения победоносного праздника в честь мира с Турцией. Те же храм Януса, храм Бахуса, храм еще невесть какого дьявола, все дурацкие, несносные аллегории, и притом в громадных размерах! А за 3 версты от Москвы есть луг, представьте себе, что этот луг – Черное море и что из города две дороги, одна из них будет Танаис, а другая – Борисфен. На устье первого вы построите столовую и назовете Азовом, на устье второй – театр и назовете Кинбурном. Из песку сделаете Крымский полуостров, поместите туда Керчь и Еникале, которые будут служить бальными залами. Налево от Танаиса поставим буфет с винами и угощением для народа. Против Крыма устроится иллюминация, которая будет изображать радость обоих государств о заключении мира. По ту сторону Дуная пустим фейерверк, а на месте, имеющем изображать Черное море, будут разбросаны лодки и корабли, которые вы иллюминуете. По берегам рек, которые в то же время и дороги, будут расположены виды, иллюминованные дома, мельницы, и таким образом у вас выйдет праздник без вычур, но, может статься, гораздо лучше многих других, и в нем будет больше простоты. Кстати, позабыла вам сказать, что вправо от Танаиса – Таганрог, где будет ярмарка. Вы привыкли все разбирать, но скажите, разве все это дурно придумано? Правда, что море на твердой земле – бессмыслица, но не обращайте внимания на этот изъян, а все остальное окажется очень сносно. Так как место очень просторное и будет это вечером, то все сойдет, по крайней мере нисколько не будет хуже, чем языческие храмы, которые мне страшно надоели.

Екатерина II видела недавний проект реконструкции Кремля, созданный Василием Ивановичем Баженовым, другие его проекты и постройки, высоко ценила его архитектурный дар и надеялась, что он еще многое сделает для украшения Москвы и Петербурга.

Встречу с Баженовым и свой проект празднования мира с Турцией Екатерина II тут же описала в письме барону Гримму.

В письме от 12 апреля 1775 года Екатерина II в ответ на письмо Мельхиора Гримма с иронией извещает его, что если он умрет от чувства благодарности, которое скрылось внутрь, то она в свою очередь может сообщить, что рано или поздно умрет «от много-писания»: «Никогда в жизнь не приходилось мне так много писать, как здесь. Теперь царапаю прекрасные, красноречивые указы, которые прескверно будут переведены, так как в них мыслей больше, чем слов, а у переводчиков обыкновенно бывает больше слов, нежели мыслей. Если вам попадется такой перевод, плюньте на него и не читайте; но коли увидите в конце 47 пунктов, тогда скажите: «Она не колдунья, а между тем, тотчас после войны, которая длилась шесть лет и которую в Париже все считали очень разорительною, прощает около двух миллионов податей, и у нее расплата со всеми полная»…»

В Москве, в селе Коломенском, Екатерина II приняла решение предоставить губернским властям больше полномочий в управлении губернией и в 1775 году написала «Учреждение для управления губерний», документ, который давал широкие полномочия и губернатору, и всем членам губернского управления; губернатору и губернскому управлению теперь подчинялись уездное правление и земские суды. Появились капитаны-исправники, городничие, губернские и уездные казначейства, казенные палаты, губернские и уездные казначейства, Сиротский суд, Приказ общественного призрения, Верхний земский суд, Губернский магистрат, Верхняя земская расправа, палаты Уголовного и Гражданского суда… Таким образом императрица передала часть своих полномочий на места, оставаясь постоянно в центре всех событий решающим звеном любых споров, жалоб и обид. Екатерина II вроде бы все продумала о губернской и судебной реформах, все четко и ясно расставила по местам, предоставила соотечественникам равные права перед законом, но она не забыла свой «Наказ», написанный в 1767 году, когда в Москве собралась комиссия по составлению кодекса вместо Соборного уложения царя Алексея Михайловича 1649 года. Тогда дело кончилось разочарованием в сегодняшних реформах. В то время, в 1767 году, выслушав сведения о 1465 наказах с мест, прения от депутатов о положении крестьян и дворян на местах, Екатерина подвергла серьезной критике положение с крепостным правом в России, осаживала невежественных дворян, которые протестовали против отмены крепостного права, даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и, в сущности, самый гуманный, с негодованием и страстью защищал дело рабства (Сочинения императрицы Екатерины II. СПб., 1901. Т. 12. С. 169). Ее «Наказ», переведенный на немецкий и французский языки, стал широко известен в Европе, Вольтер одобрял его, Дидро жестко критиковал, при этом находя в нем множество заимствований из европейских источников.

Но тогда было другое время, сейчас невозможно говорить об отмене крепостного права – столько сумятицы развелось в придворных кругах и в обществе.

22 июля 1775 года Екатерина II писала барону Гримму: «По случаю празднования мира, архиепископ Московский Платон нас всех заставил плакать. В проповеди он обратился к фельдмаршалу Румянцеву и говорил так хорошо, так красноречиво, так справедливо и так кстати, что сам фельдмаршал заплакал, а с ним вся церковь, которая была битком набита, и я тоже…» Пересказав о наградах фельдмаршала Румянцева, Екатерина II с восторгом описала праздник мира в Москве:

«Вчера праздники снова начались; но что это за праздники! Посылаю вам рисунок, изображающий место, где гулянье. Что за вид!! Сколько народу! Красивы эти холмы, где построены здания! Описать всего нет возможности. Одним словом, никогда еще не было такого пиршества, и ничто не нарушало всеобщего удовольствия. Все говорят, что праздник был прелестный.

Завтра все кончится маскарадом и фейерверком в той же местности; но такого места другого нет! Представьте, тут сто тысяч человек, и ни малейшей толкотни, ни тесноты; всякий находит свой экипаж на месте, без малейшего затруднения, всякий приходит и уходит, как и когда ему угодно; не приходится терпеть ни от жары, ни от холода, и всем предоставлены всевозможные удовольствия. Чтоб понять рисунок, вы должны знать, что Кинбурн – это театр, Керчь и Еникале – большие залы, Азов – столовая, а мачты, фонтаны и народные зрелища находятся там, где ногайские татары расположены станом…» (РА. 1878. Кн. 3. 21–22).