– Это хорошо, – серьёзно сказала Аня, – что ты так в себя веришь. Но лучше бы ты, конечно, поступил. Образование никогда не сделает человеку хуже. Хотя, ладно, сам решай, тебе виднее, Серёжа.
– А что ты в Констах делаешь, когда приезжаешь? Одна там гуляешь?
– Да, Серёжа, одна. На могилу к бабушке хожу, на озеро…
– Озеро! А помнишь, как мы туда на Ивана Купала бегали, на чучела смотрели?
– Помню, конечно, мы тогда, кажется, поцеловались в первый раз.
– Точно! Ты уже тогда меня курить научила, и я очень хотел от чучела горящего сигарету подкурить – и подкурил. Эх, как жаль всё-таки, что мы так давно не виделись. Я, может, и на вокзалах тогда не засыпал бы один.
– Вдвоём бы засыпали тогда.
Сейчас Аня спит на своей кровати, пока я валяюсь на полу, где она мне постелила, и совсем не могу уснуть. Я измерял для интереса свой пульс, чтобы не просто образно сказать вам, что у меня сильно бьётся сердце, когда я на неё смотрю, а доказать фактический. Пульс, когда я смотрю, думаю, разговариваю с Аней – 93, когда мой пульс в норме – 72-78.
Теперь я понимаю, почему Аня настолько сводит меня с ума, а она именно это и делает, потому что я не могу сейчас уснуть, я ворочаюсь на полу в её квартире, я думаю о ней, кажется, у меня дрожит голос, когда я с ней говорю. Для меня она не совсем-то и человек. Дело в том, что я знаком с ней с самого детства, где-то лет в шесть мы понарошку поженились, я подарил ей кольцо из одуванчиков. Она на два года меня старше, всегда была (и, конечно, до сих пор), умнее меня, понимала больше, но никогда надо мной не смеялась.
Аня не человек – это чистый цветок, до которого не достала никакая грязь, а если достала – то была быстро смыта, а если и не была – то шла ей к лицу.
Аня не человек – это выведенный в реальный мир образ всех (решительно всех!) прекрасных женских персонажей мировой литературы, первобытного мифа и любых, совершенно любых сказаний.
Аня не человек – это совершенная красота, абсолютная, завершённая, способная свести с ума красота.
Аня не человек – это идея. Идея, которую оживила меня и дала ту самую пощёчину, которую я пытался дать себе сам. Всю дорогу мы говорили не то, чтобы о неважных вещах, мы говорили обо всём на свете и не могли наговориться, как будто до этого годами копили слова и темы, чтобы потом их разом произнести.
– А если бы одно слово до конца жизни могла говорить, какое бы выбрала?
– Что? – Аня опять смеялась. А я не мог поверить, что до сих пор не вспоминал о ней, забыл и даже не думал, потому что, когда девушка смеётся вот так – ничего, в целом, больше и не нужно, – одно слово? Я бы тогда совсем не выбирала. Вот ты лучше скажи, что страшнее – если мы во всей Вселенной одни, или если кто-то ещё есть во Вселенной, но мы этого не знаем?
– Наверное, я бы выбрал слово «папа». Папа, папа. Всегда бы это говорил, чтобы никогда его не забыть, мне почему-то кажется, что если не говорить слов, то всё забудешь. Одни. Было бы страшнее остаться одним.
– И я думаю, одним… ну, почему забывать? Ты бы слышал слова.
– А можно разве с интересом что-то слушать, если не можешь сказать тоже самое?
– Что? – теперь Аня смеялась сорок три секунды, а я девятнадцать.
Не поезд – ковёр-самолёт, не ехали – летели, не в Константиновичи – в вечность.
– Хорошо, какое бы одно чувство оставил, если все другие исчезли бы?
– Радость, конечно. Не грусть, в конце концов.
– Нам на психологии говорили, что есть семь базовых эмоции – положительных две, одну ты выбрал. А я бы себе оставила удивление. Представляешь, тебе ни страшно, ни весело, тебе или интересно, и ты удивлён, либо нет. И ищешь всю жизнь что-то новое, чтобы хотя бы что-то ощутить.
– Три главных качества, которые должны быть в людях?
– Ты, Серёжа, смешной. Ну, хорошо, допустим, честность, юмор, и что-нибудь, чего нет у других людей, какая-нибудь особенность. Вот у тебя эта особенность, какая?
– Я слова люблю. То есть, почти как людей. Я знаю их характеры, знаю, какой к ним подход нужен, чтобы и они тебя тоже любили. Вот, например, мои любимые: стало быть, значит, наверняка. Ты слышишь, как они звучат? Это же просто чудо. Язык часто создаёт во мне мысли, и мысли совершенно новые, а не мысли формируют слова.
Я бы отдал свою селезёнку (я, честно говоря, так и не понял, зачем она нужна), левую почку (живут же люди с одной) и все свои деньги за то, чтобы это старый поезд ехал всегда и никогда бы не довёз нас до Константиновичей. Но мне не с кем было заключить такую сделку, у меня не было знакомого дьявола в баре, поэтому непонятная селезёнка, левая почка (я решил, что если и отдавать почку, то непременно левую, не правую же, в конце концов) и мои 40 рублей 28 копеек остались при мне, а мы приехали в деревню.
Темно, и совсем ничего не видно.
– Аня, я не хочу, чтобы ты про меня плохо подумала, но бабушка сейчас спит, она, наверное, очень испугается, если сейчас меня увидит. Я могу одну ночь остаться у тебя?
Аня совершенно серьёзно кивнула.
Мы пошли к Ане домой.
И да, дорогой дневник, я влюбился.
Среда
Мы решили спать ровно до девяти утра, то есть где-то три часа. По итогу, я совсем не заснул, а просто лежал с закрытыми глазами, пока Аня (предположительно) спала на своей кровати.
Вот в эти три часа стало очень страшно. Утром было плохо, вечером стало хорошо. А что ночью? Ночью стало очень страшно.
Я боялся, что будет дальше. До этого было всё понятно, я действовал инстинктивно, не отдавая себе точного отчёта в происходящем. К тому же, я до конца не верил в то, что это происходит на самом деле. Зачем-то я попросился к ней, хотя мог прийти к бабушке, и ничего страшного не было бы. Зачем-то она меня впустила, постелила на полу, и дала пачку мармеладок. Аня помнила, что я очень люблю мармеладки. И откуда они у неё взялись?
Идя домой, мы больше не могли говорить непринуждённо обо всякой ерунде. Потому что пока мы ехали в поезде – всё казалось далёким, ничего не надо было решать, как только мы вышли – сразу появились насущные вопросы. К тому же, я очень давно не спал как следует, Аня, наверное, тоже.
Перед сном мы вышли на балкон покурить, поэтому, как только я лёг, сразу начал громко кашлять и не мог остановиться. Было ужасно стыдно перед Аней.
Но вот теперь, когда будильник зазвенит примерно через час, мне стало очень страшно. Я сам не до конца понимаю, почему. Неужели я так привык к грязи и чему-то нехорошему, что одна-единственная девушка, которая отнеслась ко мне хорошо, теперь вызывает у меня страх и чувство, что что-то идёт не так?
Но какая она красивая!
Звенит будильник. Неестественно быстро я просыпаюсь, она делает тоже самое. Значит, и она не уснула в это время.
Аня предлагает чай. Но чая не оказалось, и мы просто попили воды.
Сидели за столом и пили воду из стаканов, потому что не было чая.
– Аня, давай вечером спишемся, я пока к бабушке всё-таки пойду, спасибо тебе большое, что оставила переночевать, за воду спасибо…
– Да-да, Серёжа, отличная вода, я тоже так думаю. Хорошо! Погуляем вечером, а я пока на кладбище схожу, цветы поменяю.
– Здорово, хорошо, я тогда пойду.
Здорово. Я это правда сказал.
Нужно вам описывать её квартиру? Вот и я думаю, что не стоит. Тем более, я ничего не запомнил.
Я невероятно быстро запрыгнул в кроссовки.
– Ну, до встречи, Серёжа, – Аня обняла меня на прощание, я задрожал в её руках.
Я вышел из серой трёхэтажки. Да, квартира Ани находилась в так называемом block of flats, или, как говорят у нас «трёхэтажки». Ворд решил выделить это слово красным. Это он оттого, что жизни не видал.
Бабушка жила в небольшом деревенском доме. Прежде чем пойти к ней, я зашёл в один из трёх магазинов в Константиновичах. Люди на меня как-то странно смотрели, даже останавливались, пристально на меня поглядывая. Кто-то здоровался. В основном в магазине были взрослые люди, в основном брали водку. Я взял коньяк за пятьдесят три рубля. Кассирша с недоверием на меня посмотрела (зачем брать один коньяк за 50 рублей, если можно взять пять бутылок водки), затем я попросил пачку сигарет, и был таков. Всё это мне продали, не спросив паспорт. Может, я и не выглядел на тот возраст, когда паспорт спрашивать определённо не стоит, скорее всего я просто имел вид человека, которому непременно надо вот это вот всё. Так, впрочем, выглядели все, кого я успел встретить по пути.
Вышел на улицу и занялся своим любимым делом – курением. Покурил и опять разразился страшным кашлем, что мне совершенно не понравилось. Кажется, я сплюнул кровью.
Давно ничего не ел, не считая воды, так любезно предложенной Аней. Я даже немного испугался, когда, кашляя, не мог остановиться. Выкашляв по крайней мере душу, я пошел к бабушке.
Всё серое, только заборы выкрашены во всякие цвета, но лучше бы и они были серыми. Почти никого нет.
Дом бабушки. Небольшой зелёный домик. Я открыл калитку и зашёл на участок. Подошёл к двери, открыл её. Через прихожую, на кухню – бабушка именно там. Смотрит телевизор и чистит картошку.
– Ба! Серёжка приехал! Ай-ё! Ходи, поцелую! – бабушка вся светилась, бабушка плакала, и бабушка была рада меня видеть – а когда ты приехал, внучек?
– Сегодня, бабуль, вот только что, – не стоит бабушке знать о моих вчерашних приключениях.
– Сегодня? Ну, добро, Серёжка. Ты пока иди мойся, с дороги ж только! Ай, дай ещё поцелую, как я рада! Столько годков не приезжал, а тут приехал! Как я рада! – бабушка опять меня поцеловала, я её тоже.
– Бабуль, я тут кое-что привёз тебе.
Я достал бутылку коньяка и поставил на стол.
Бабушка рассмеялась.
– Ой, ну спасибо, спасибо внуча, только он ж дорогой, небось! Откуда у тебя такие гроши большие теперь?
– Так я же, бабушка, играю до сих пор, – я постучал по чехлу с гитарой, висевшему у меня за спиной.
– А-а-а, ну, добро, добро. Всё, иди пока мойся, отдохни с дороги, я пока есть наварю. Голодный же?
– Очень голодный, бабушка.
И действительно, я уже даже не чувствовал боль в животе, я просто перестал чувствовать живот, а после того, как покурил, стал ходить, слегка пошатываясь – кружилась голова.
Бабушка страдальчески покачала головой. Внук не должен быть голодным. Это страшное преступление.
Я во всём послушал бабушку – пошёл в ванную (а у бабушки была дома ванная), помылся, переоделся, и зашёл в комнату, где вырос мой папа.
В восьмом классе нас водили в музей одного поэта, и комната отца во много напоминало то место. На стене висел большой портрет папы с молодости (ещё чёрно-белый), на полке в рамке стояла фотография с ним. Часы остановились, бабушка их выключила в тот самый день. На полке лежали папки с его стихотворениями. В комнате было чисто. Видно, что бабушка здесь убиралась, но ничего не трогала. Я открыл маленькую книжку, сборник стихов папы. Все его стихи я знал наизусть, мне попался вот этот:
И без молнии гром вдруг заглохнет,
И в безмолвии плачет земля,
Вспоминаю себя с четырёх лет,
А забыть я хотел бы с нуля.
Стало совсем грустно. Я услышал, как сзади всхлипывает бабушка.
– Ай, Сашка, Сашка, какой ты молодой был, ай! – бабушка тотчас же перекрестилась, успокоилась, и добавила: – ну, Серёжка, ты тут свае сумки кидай, поживёшь в отцовском покое, тут чиста, я каждую неделю тут прибираюсь…
– Спасибо тебе большое, бабуля, – я подошёл и поцеловал бабушку.
– Ну, всё, идём есть! А какой ты худой, какой худой!
Мы пришли на кухню. Я понятия не имею, как, но бабушка успела сварить картошку и в данную минуту пекла блины.
Я сел за стол и впервые за долгое-долгое время нормально пообедал. Я вообще-то не люблю есть, стараюсь есть самую малость, потому что, если много ешь – хочешь спать, а если спишь – ничего не успеваешь сделать.
Но сейчас я не мог не уважить бабушку и ел до победного состояния, когда тяжело двигаться. Всё это время бабушка, с удивительной для её возраста расторопностью пекла блины, и постоянно говорила.
– Ну, как ты Серёжа там живёшь? Мамка как?
– Да никак, бабушка. Как всегда.
– Ай-ай-ай, бедная Танька, совсем с ума сошла, и о сыночке своём не заботится, да разве можно так! Она же так рассердилась на меня тогда, больше не разговаривала со мной, да тебя не привозила. Ну, как я рада, что ты сейчас приехал!
Мы и дальше в таком же духе разговаривали с бабушкой, не до конца друг друга понимая. В конце концов она достала коньяк, налила нам в рюмки, и мы наконец-то друг друга поняли.
– Ну, пойди теперь поспи, вижу, какой ты усталый, а я пока по хозяйству тут поработаю.
И опять-таки, бабушка совершенно точно угадала мои желания, я пошёл в комнату отца, и наконец-то, впервые за долгое время, уснул.
Я крепко спал, мне ничего не снилось, и поэтому настроение не ухудшилось. Но когда я проснулся – я был в шоке, я совсем забыл, где я и что делаю, почему я нахожусь здесь, я не мог понять, что это за комната, и мне опять стало страшно. Очень медленно я стал всё вспоминать и приходил в себя. Я увидел свой телефон, который заряжался в другом конце комната. Шторы я занавесил, на улице было темно. Я лёг спать где-то в 11 утра, сколько же сейчас было времени, как вы думаете?
Всё правильно, мои любимые 16:23.
Я уселся на край кровати и прислушался к разговору. Кроме бабушки, на кухне сидела какая-то её подруга. Вероятнее всего, беседа велась на старославянском, мне трудно было что-то разобрать, но говорили (само собой) про меня. Подруга бабушки что-то ещё говорила про «Аньку» – это, надо думать, Аня. По тону было совершенно невозможно понять, довольны ли бабушки предметом разговора, или не совсем. Они общались на своей собственной частоте, и я их решительно не понимал.
Я оделся: нужно было выходить на свет, искать Аню.
На кухне, как оказалось, бабушки не только общались, но и пили коньяк. По всей видимости, для бабушки это большая редкость и значительное событие, пить вот такой алкоголь. Надо думать, её собеседница-собутыльница была наиболее приближённой к моей бабушки, раз бабушка допустила её к такому таинству.
Лица обеих пожилых дам были совершенно красного цвета, в особенности носы. Они резко на меня повернулись. Начала говорить бабушка, её подруга всё это время смотрела на меня, непонятно улыбаясь.
– А ты один приехал сюда, Серёжка? – вдруг спросила бабушка, хотя, судя по всему, уже понимала, что не один.
– Один, конечно, бабуль, а что такое?
– А ты не с Анькой вместе был? Вот Тома её сегодня видела, – бабушка кивнула в сторону её подруги, та довольна махнула головой, – Анька с кладбища шла, и курила ещё. Девка, і курит! Ты представляешь себе, внучек, как это девка может курить?
– Ужас, бабушка, просто кошмар какой-то.
– Ай-ёй, нашёлся мне, герой, ты ж сам куришь, от тебя сигаретами за километр несёт! Не кури, внучек, ещё привыкнешь, ой не кури!
Причитая, бабушка вдруг пустила слезу, её подруга, держась рукой за руку, начала беспрерывно кивать. Я не знаю, усиливала она таким образом речь бабушки, или у неё был какой-то тик. Быть может, ни то и ни другое, а возможно, и всё вместе.
– Все мужики, кто курил, молодыми померли! А с Анькой ты не ходи, она девка нехорошая, эта вся семья ихняя такая!
Бабушки выпили ещё коньяка.
Но слушать это я больше не хотел, потому и пошёл из дома. Бабушки цокнули, насколько я слышал, одновременно.
Город (или деревню, это вопрос чисто философский) мне описывать нечего, уедете сами за сто километров от столицы, и всё увидите. Самое главное, так это то, что жизни тут никакой не чувствовалось, всё казалось или неподвижным, или мёртвым.
Я позвонил в дверь Ани. Ладони мои вспотели, это я вам точно говорю.
Аня открыла дверь и пригласила попить уже настоящего чая.
Как бы вам это сказать – мне очень хотелось поскорее выйти на улицу, потому что в её доме я чувствовал, что что-то мешает мне говорить, была некоторая неловкость, и я хотел уйти с ней гулять.
Аня тоже не была разговорчива. Она поставила кипятиться чайник, взяла две кружки, а потом просто стояла и ничего не говорила. Наконец, она позвала меня на балкон – покурить, и как только мы туда вышли, сразу стало легче, понятнее и проще.
– Нехорошо мне дома, Серёжа. Вроде, и времени много прошло, а грустно как-то здесь.
– Давай не будем чай пить, Аня. Пойдём лучше сразу на улицу.
– Да, хорошо, я рада, что ты сам предложил, но мне же нужно было тебя угостить чаем.
– Зачем?
– Ну, всегда так у нас делают, нельзя гостя без чая оставить.
– Пойдём докажем, что можно, а иногда и нужно. Видимо, пока не пришло наше время пить чай вместе.
Мы докурили и вышли на улицу, и несмотря на то, что стало уже почти темно, а на улице делать было решительно нечего – на свежем воздухе мы повеселели и разговорились.
Не то, чтобы квартира Ани была как-то ужасно неприятна, просто она была пустой, видимо заброшенной, и там с какой-то невероятной громкостью тикали настенные часы. Ещё вчера ночью я их заметил, и, может быть, именно благодаря им так и не заснул. Ко многому человек может привыкнуть, но к такому громкому так тиканью – никогда.
Решили идти в парк, и ровно по следующей причине – в Константиновичах два места, куда можно идти при любой погоде – это озеро и парк, но для озера сегодня было уже поздно.
Дорогой нам встретилось конских размеров поле – с густыми кустарниками в нём. Именно здесь мы провели чудесные летние часы, строя шалаши.
– А помнишь, как Олег здесь в шалаш зачем-то песка со стройки натаскал, весь пол засыпал, невозможно было сидеть, помнишь, Серёжа?
О да, я слишком хорошо это помню.
– А потом мы ушли из нашего шалаша, взбунтовались, я, ты, и кто ещё? Забыл!
– Димка, по-моему.
– Или Женька? Но неважно – ты помнишь какой мы тогда шалаш втроём построили?
– Помню, Серёжа, а ещё помню, как ты тогда высушивал в шалаше на солнце листья какие-то – самокрутки хотел сделать.
Тут Аня рассмеялась.
– Как будто я их один потом пробовал курить! Но они от чего-то не вышли. А помнишь, как потом Олег к нам пришёл?
– Ага, они же думали, что мы ничего не построим, пока они там в песке валяются, а он как увидел – сразу мириться пришёл, и всех остальных позвал.
– А дальше? Аня, я совсем не помню, что было дальше!
– А не было ничего, уже конец августа был, мы все разъехались, а в наш новый шалаш старшие начали ходить – курилка у них была.
– Точно! А интересно, сейчас дети шалаши тоже строят летом?
– Сомневаюсь, Серёжа. Ну, может только, чтобы там видео снимать.
Дальше мы прошли мимо пятиэтажек – самых высоких домов в городе. В детстве, а может и сейчас, здесь жили богатые дети. Мы же, кто беднее, жили или в трёхэтажках, как Аня, или в домах, как я. Бедные дети ходили крестовыми походами к богатым, на пятиэтажки. Чаще всего мы воевали, стреляли друг в друга из пластмассовых пистолетиков, но это лучше вы у Яна спросите, в такой перестрелке он как-то лишился глаза, после чего взрослые провели важное совещания, изъяли у нас всё оружие, и жестоко наказывали, если удавалось кого-то с ним найти.
Впрочем, вражда тоже не стояла на месте, и война бедных с богатыми изменила свою тактику, но никогда не меняла своей ожесточённости.
Война перебралась на другие поля сражение и приобрела множество граней. Мы сражались в футболе, в борьбе (я не успел – был ещё маленьким), выясняли отношения в гонках на велосипедах, и, конечно же, в корольках. Это старая народная игра, где из крышек от пачек сигарет делаются плоские летающие фишки, обязательное условие – чтобы логотип сигарет был виден.
Дальше два ковбоя встречались на ровной дороге, брали свои корольки, становились в линию, и с двух пальцев руки щелбаном запускали корольки в воздух. Чей пролетит дальше – тот ходит первым. Нужно щелбанами пододвинуть свой королёк к корольку соперника так, чтобы расстояние между ними позволяло ширине пальцев, коснувшись своего королька, дотронуться до королька соперника. Если это получалось, то фишка проигравшего навсегда переходила победившему. Я достиг немалого искусства в этом виде народного творчества, в своё время у меня была самая лучшая коллекция во дворе – благо, отец курил всегда разные и дорогие сигареты.
Но война не может идти вечно, и иногда случалось быть и перемириям. В основном, после того, как взрослые увидят очередную проделку детей. Во время перемирий мы могли спокойно гулять по району богатых, а они – по нашему, не боясь быть обстрелянным из рогатки. Войну же объявлял глашатай, чаще всего самый хилый и слабый мальчик, которого было не жалко отдать на растерзание врагу.
Мы с Аней жили в районе бедных, так уж вышло, но мы боролись каждый день с богатыми, и по моему глубокому убеждению, ту войну победили мы. Я не знаю, что творилось тогда в мире взрослых, но что-то мне подсказывает, что несмотря на запреты войны между богатыми и бедными, они каким-то образом тоже в этой войне участвовали, только вели её на неведомых нам уровнях. Я думаю, что войне богатых и бедных здесь много-много лет, потому что даже бабушка мне про это рассказывала.
Так мы с Аней вспоминали наше детство, и незаметно дошли до парка.
Стало совсем темно, парк освещался неприятным жёлтым светом фонарей.
Мы немного побродили по тропкам парка (совсем небольшого и очень редкого), пока не увидели вдалеке компанию молодых ребят.
– Пойдём к ним! – весело сказала Аня, – может, знакомых увидим.
– А тебе так хочется их видеть? Мне кажется, они нам рады не будут. Хотя, ладно, пойдём, конечно.
Удивительно это или нет, но среди всей компании в восемь человек, знакомых нам оказалось пятеро – те самые Олег, Петя и Женька, и ещё двое – Денис и Паша были здесь. Было две девушки, их я не знал, и ещё один парень, на вид куда моложе остальных – чей-нибудь младший брат, стоит думать.
– Какие люди в Голливуде! Аня и Серёжа приехали! – говорил Олег.
Видимо, спустя столько лет он остался лидером, остальные ребята пока молчали.
Дорогой читатель! Я вынужден обратиться к тебе, взывая о понимании и прощении – я приведу реплики ребят в том виде, в котором услышал их я.
– Всем привет! – Аня улыбнулась сразу всей толпе, им это понравилось.
Я поздоровался за руку с парнями, с трудом вспоминая, как здесь нужно здороваться. Дать руку, стукнуться плечом, побить ладонью об ладонь обеими сторонами, удариться кулаками – в деревнях, почему-то было очень важно, как ты здороваешься с «корешами» – намного важнее, чем то, что и как ты говоришь. Девушкам я просто кивнул, и даже не спросил их имена – мне было всё равно.
Младший, видимо, тоже очень хотел со мной так поздороваться – но Олег крикнул:
– А ты ещё малой, Лёха, стой, где стоишь.
Лёша заметно поник.
Я чуть не рассмеялся от напыщенной серьёзности, но только улыбнулся, Олег это заметил, и недоверчиво спросил:
– А ты чего лыбу давишь, Серёга?
– Да соскучился по вам. Ну, как вы, рассказывайте.
И они рассказывали. Мне было неинтересно их слушать, однако пришлось.
Первый, конечно же, говорил Олег. В целом ничего особенного – они все ещё учатся, поступать хотят в колледжи, кто на строителя, кто на водителя. Девушки (их имена он назвал, но я забыл) закончили девятый класс, одна из них встречалась с Олегом, или, к сожалению, как будет правильнее сказать в Константиновичах, одна из двух дам была «тёлкой» Олега.
Всё это время компанию пила дешёвое пиво, курила сигареты, пристально смотрела на нас с Аней.
Я наскоро рассказал им, чем занимаюсь, сказал, что поступлю на географа, на факультет Тихого океана, который тогда же и выдумал, просто, чтобы повеселиться. Среди них (на удивление) не было интересующихся географией, и проверить они меня не могли, хотя, кажется, поняли, что я говорю неправду.
Аня же зачем-то очень серьёзно им рассказала о том, чем занимается в Минске. Ребята слушали внимательно, но поняли мало.
– Так вы типа встречаетесь? И на медовый месяц приехали в Константиновичи? – спросил Денис. Толпа рассмеялась. Вот, значит, что у них здесь смешным считается.
– Нет, Денис, мы случайно встретились на вокзале, приехали вместе, и вышли сегодня погулять, – так же серьёзно отвечала Аня.
Но толпа униматься не хотела.
– Ну сто процентов, так мы вам и поверили, голубки.
Ещё один приступ смеха.
Но я уже говорил – мне было неинтересно с ними общаться, поэтому я не злился, а хотел поскорее уйти.
– А ты парень, как поживаешь? – неожиданно обратилась Аня к младшему брату Олега.
Мальчик не понял, что обратились к нему. Он уставился на Аню.
– Нормально, – не понимая значения этого слова, произнес Лёша. Видно, Олег его запугал, и лишнего он говорить не хотел.
– Ну, кем хочешь стать, когда вырастешь?
Лёша посмотрел на Олега. Олег нагло и очень тупо улыбался. Давай, мол, всем очень интересно. Видно, что он ждал, что Лёша скажет какую-то глупость, чтобы потом над ним посмеяться.
Но Лёша ответил:
– Я хочу этнографом стать, и древних славян изучать.
Олег ликовал, толпа смеялась. И тоже улыбнулся: на вид парню было лет двенадцать, какие ещё славяне?
– Ничего себе, как здорово! – восторженно, но без капли насмешки сказала Аня, – тебе тогда надо в университет культуры поступать.
– Да, и я так родителям говорил, и бабушке тоже. Я же сам из города, сейчас только на каникулы меня родители привезли.
– А вы его не слушайте, он у нас немножко того. Постоянно про Чёртову Гору какую-то говорит, по лесам ходит, во сне разговаривает – шизик, что сказать.
Видимо, Олег хотел, чтобы и мы поиздевались над Лёшей, но мне стало непонятно другое:
– То, есть ты не его брат? – спросил я у Олега.
– Двоюродный. Он только на каникулах здесь, и постоянно за мной ходит.
– Только вы тему так не меняйте! – вдруг крикнул Паша, обнимая вторую девчонку, – нам всем очень интересно, чем вы там с Аней в поезде занимались.
И опять толпа засмеялась, только Лёша на нас смотрел, улыбаясь по-доброму.
– Ну, давай браток, – я попрощался с Лёшей так, как до этого поздоровался со всеми, кроме него. Лёша был счастлив.
– Пойдём, Аня.
– Да, Серёжа. Всего тебе хорошего, малыш, – Аня почесала Лёше макушку, тот расплылся в улыбке.
– Спасибо вам большое! – крикнул Лёша, но тут же словил подзатыльник от Олега.
– А с нами ты не попрощаешься, Се-рё-жа? – последнее слово Олег протянул ужасно долго, повысив до уродства свой голос, видимо, копируя голос Ани. Но для его друзей – это самое оно, самая жила юмора, они засмеялись.
Я резко подошёл к Олегу вплотную, он от такой быстро испугался.
Его друзья пристально на нас смотрели, ожидая, что скоро может понадобиться их помощь. Олег быстро отошёл от испуга, тупо улыбался мне в лицо. Он понимал, что, если начнётся драка – я ничего ему не сделаю. Количество было на его стороне, но не качество.
Да бить я его и не собирался, всё-таки, жить ещё хотелось. Я посмотрел на тупое лицо Олега, и мне стало его жалко, и до такой степени неинтересно, что я просто сказал не ему, но всем сразу: