Что комната говорит

IV

А теперь-то кто из угла отвечает кроватке? И пыхтит, и сопит… Печка, да, старуха-печка!

– А меня-то, сударыня, что же забыли? – говорила она. – Хоть и не родная вам тетка, а все, чай, двоюродная. Снаружи-то тоже совсем железная, а внутри только из кирпичей сложена; но кирпич-то, правду сказать, разве не земляной же природы, как и вы? Из песку да глины смешаны да спечены, как пироги из теста. Да и как зарумянились-то! Совсем докрасна. Теперь их ничем не проймешь: глотаю же я вот каждый день сколько огня, всю кирпичную внутренность, кажись, должно бы прожечь, а ничего-таки и знать не знаю. Только согреешься изрядно да дымом в трубу отдуваешься. А люди-то меня как любят: чуть с холода – все ко мне да ко мне, погреться около меня! Без тепла моего им и жизнь бы не в жизнь.

– Тепло теплом, – сказала стоявшая у печки на табуретке умывальная чашка, – но для здоровья им нужно и тело свое в чистоте держать. А эту деликатную службу мы вот с братцем-кувшином справляем. Сами ведь деликатной породы: хоть тоже из глины, да из тончайшей – фаянсовой.

– А знаешь ли еще, сестрица, как мы с тобой на свет родились? – спросил кувшин.

– Еще бы не знать! – отвечала чашка. – Как теперь помню: было то в мастерской на фаянсовом заводе. Лежала я еще комком глины. Вдруг мастер хвать меня, шлепнул на круглый столик, завертел его ногою, а руками давай мять да тискать. Верчусь, верчусь, совсем закружилась: чую только, как середка у меня вдавилась, края изогнулись. А он уж кончил, поставил меня на скамейку. Оглядела я себя, – сама себя не узнала: вместо безобразной глиняной глыбы я стала красивой умывальной чашкой! Смотрю: мастер опять завертел свой столик, мнет и давит комок глины. «Что-то теперь выйдет, – думаю, – что-то выйдет?» И что же вышло?

– Я вышел! – подхватил кувшин.

– А то кто же? Как увидала тебя, признаться, так обрадовалась… Точно сердце мне сказало, что ты мне брат родной. Как только мастер, обернувшись, нечаянно толкнул скамейку – я прыг к тебе навстречу.

– И не допрыгнула! – засмеялся кувшин. – Он тебя на лету и поймал, а то бы ты больно расшиблась.

– Смейся, смейся! – сказала чашка. – Сам-то ведь тоже с радости чуть не выскользнул у мастера из рук, да он тебя за ручку удержал: «Куда! Куда! Людей посмотреть и себя показать? Да на вас, милые мои, и глазури-то нет, а без глазури кто же вас к себе примет?» Сунул обоих в каленую печь и солью посыпал. От жары мы насквозь прокалились, а соль нас кругом глазурью залила. Тогда он вынул нас из печи: «Ну, теперь гуляйте вместе по белу свету хоть до скончания века. Только, чур, не ссорьтесь, не отбейте друг дружке глазури. Глазурь – первое дело».

– А мы вот со стаканом насквозь из глазури, насквозь из стекла, – подал теперь голос со стола графин с водой. – Вы моете людей снаружи, а мы изнутри; затем-то мы так и прозрачны: пусть всякий тут же видит, что пьет.

– Так, стало быть, вы просто из соли? – сказал кувшин.

Графин звонко расхохотался:

– Эк, батенька, куда хватил! И ваша-то глазурь разве просто из соли? Для глазури, милый мой, две вещи вместе в огне сплавить надо: какой-нибудь землицы да какой-нибудь соли. Ваша землица – глина, ваша соль – обыкновенная поваренная, вместе и оглазурились. Наша землица – кремнистый песок, наша соль – промытая зола, поташ, в огне они живо в прозрачную жижу сплавились – в жидкое стекло. Видал ты, я думаю, как хозяйский сынок наш, Ваня, соломинкой мыльные пузыри пускает?