Read the book: «Ума палата»
© Фёдоров В. В., 2023
© АО «ВЦИОМ», 2023
* * *
Предисловие
Земную жизнь пройдя до половины, я вдруг понял, что среди тех умных, образованных, глубоких людей, которые меня окружают… многие ужасающе невежественны в ключевых темах и понятиях, актуальных для современных социальных наук. Как же так вышло?
Возможно, виной тому морок смердяковщины в его неолиберальном изводе, помутивший разум нашей позднесоветской интеллигенции несколько десятилетий тому назад. Возможно, общая интеллектуальная деградация постсоветского общества, усиленная многолетней «утечкой мозгов» в иные палестины. А может быть, дело в общем процессе все более глубокой и беспощадной специализации наук, не оставляющей шанса даже образованным гуманитариям сколько-нибудь серьезно разбираться в темах, лежащих за пределами узкого фокуса их собственной дисциплины…
В любом случае проблема есть, и она только усугубляется. «Племя молодое, незнакомое» приходит на смену советской «образованщине». Но это племя чаще всего в принципе не способно читать большие тексты! Не говоря уже о том, чтобы понимать их и удерживать в памяти хотя бы самые значимые их моменты. Google нам в помощь, говорят они – и легко находят нужное в данную минуту на просторах всемирной сети. И это работает! По YouTube люди учатся варить борщ, ремонтировать двигатели, покупать и/ или майнить биткоины…
К сожалению, обретаемые таким образом практические навыки редко помогают понять, что происходит в мире и в нашей жизни в целом. Для этого по-прежнему не придумано ничего лучше, чем чтение толстых умных книг и задавание вопросов умным людям. По определению британского экономиста Пола Мейсона, именно «теории позволяют нам описывать реальность, которую мы не видим. И они позволяют нам прогнозировать». Знакомясь с теориями, изучая и сравнивая их, размышляя над ними, мы постепенно поднимаемся от обыденного сознания к научному.
Умные книги и возможность знакомиться с ними – смысл существования библиотек. Но давно ли мы последний раз были в библиотеке? А ведь именно благодаря им «общество мудрейших и достойнейших людей, избранное из всех цивилизованных стран мира на протяжении тысяч лет, предоставило нам здесь в лучшем порядке результаты своей мудрости», – напоминает американский философ Ральф Уолдо Эмерсон. Именно здесь можно извлечь не информацию – ее у нас явный переизбыток, но… знание и понимание!
Искусственный интеллект на нынешней стадии своего развития помогает найти, скомпоновать, структурировать информацию быстрее и легче, но к знанию и пониманию он нас не продвигает. Их поиск остается уделом человека – и слава Богу, ведь иначе смысл нашей жизни на Земле был бы окончательно потерян и цивилизация роботов, подобная насельникам «планеты Железяка», заменила бы нас совершенно безболезненно.
Итак, читать сложные книги, читать их вдумчиво, спорить об их содержании и основных идеях – то, что должны делать все люди, особенно студенты. Но они это делают редко даже во время учебы – и почти никогда после ее завершения. Конечно, мы читаем и обсуждаем прочитанное, но каково среднее качество этой литературы – и каково качество ее обсуждения? Обычно это либо посредственные жанровые произведения «для разгрузки мозгов», либо сугубо специальная, техническая литература, либо же опусы раскрученных персон типа Юваля Харари, с напыщенным видом выдающих мелкие банальности.
Такое чтение – скорее легкое времяпрепровождение, которое не помогает нам ни стать лучше, ни разобраться в сложных вопросах и сегодняшнего дня, и вечного характера. Еще Сенека предупреждал: «опасайся того, чтобы чтение многих писателей и всякого рода книг не произвело смутности и неопределенности в твоей голове. Следует питать свой ум только писателями несомненного достоинства». Но кто сегодня, в эпоху «калифов на час» и всяческих «пятнадцатиминутных менеджеров», способен дать трезвую оценку такому достоинству? Вот и читаем что ни попадя, забивая голову сущей ерундой, но не продвигаясь ни на сантиметр к знанию и пониманию.
В свое время Лев Толстой составил книгу «Круг чтения», куда включил цитаты и афоризмы умнейших мыслителей человеческого рода. Их высказывания относятся к человеческому роду в целом, а потому интересны любому и применимы почти везде и всегда. Свою задачу я вижу гораздо скромнее: дать читателю представление о самых интересных концепциях мироустройства и устройства общества, с небольшими, но необходимыми экскурсами в изучение культуры и хозяйства. Безусловно, заслуживающих изучения работ по этим темам гораздо больше, но нужно же с чего-то начинать? А затем, если вам – читателям – понравится, можно будет и продолжить…
По определению китайского вождя Си Цзиньпина, «мир вступил в эпоху перемен, которых не было сто лет». Сказано громко, но что это за перемены и к чему они нас приведут? Понимание происходящего момента и сути всемирной борьбы за будущее, которая идет прямо сейчас, на наших глазах, невозможно без ключей, которые содержатся в трудах социальных исследователей XX и начала XXI века. Очень рассчитываю, что знакомство с их кратким изложением побудит вас к более тщательному и заинтересованному изучению теорий и подходов этих выдающихся мыслителей. А вместе с тем и поможет прорваться, по определению российского социолога Юрия Левады, «от мнений – к пониманию».
Правильное и глубокое понимание не самоцель, но этап на пути к правильному и эффективному действию. Поэтому, приглашая вас присоединиться к путешествию в мир замечательных идей, я напомню слова великого американского ученого Иммануила Валлерстайна: «Мы можем сделать мир менее несправедливым; мы можем сделать его более прекрасным; мы можем углубить наше познание его. Нам нужно всего лишь строить его, а для того, чтобы его строить, нам нужно всего лишь разговаривать друг с другом и стремиться получить друг от друга то особое знание, которое каждый сумел приобрести».
Мир
Государство
Джеймс Скотт
Против зерна. Глубинная история древнейших государств
М.: Дело, 20201
Профессор из Йеля Джеймс Скотт, известный своими исследованиями взаимоотношений государства и общества в различные эпохи и в разных регионах мира, на этот раз обратился к истории древнейших государств, возникших за несколько тысячелетий до новой эры на территории Месопотамии. Инвентаризируя имеющиеся знания о них, он обнаружил целый ряд фактов, подвергающих сомнению устоявшуюся трактовку причин и обстоятельств образования и функционирования первых государств. Обобщая и концептуализируя новейшие открытия археологии, демографии, экономики, биологии и других наук, Скотт предлагает ревизионистскую точку зрения на процесс государствообразования, полезную в том числе и для понимания, что такое вообще государство – ключевая единица мировой политической истории – и какую роль оно играет в выживании и развитии человеческих сообществ.
Эта ревизия заставляет с большей осторожностью отнестись к всеобщему преклонению перед государством и задуматься об опасностях, которые оно несет обществу и человеку, рисках, которым оно их подвергает, и возможностях альтернативного, безгосударственного типа развития. Сегодня – когда большие и малые, сильные и слабые, огромные и микроскопические государства равно находятся под ударом и претерпевают драматические изменения, их будущее кажется все более туманным, а по планете множатся территории “failed states”, – такая рефлексия особенно полезна.
Доминирующий сейчас нарратив, описывающий древнюю историю, создан именно государствами и гласит, что «сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников. Земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни, официальной религии, формирования государства и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо неспособными адаптироваться». Новые открытия показывают, что с переходом от охоты и собирательства к земледелию жизнь людей как минимум не улучшилась, этот переворот «нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений». На самом деле рацион охотников и собирателей разнообразен и хорошо сбалансирован, рацион земледельцев же скуден и однороден; первые свободно распоряжаются своим временем и трудятся довольно мало, вторые постоянно заняты и тяжко трудятся.
Переход к земледелию Скотт уподобляет «изгнанию из рая», которым на фоне тяжелой и недолгой жизни оседлых предстают свобода и здоровье кочевников и охотников-собирателей. Но даже сама оседлость, тесно связанная с государственностью и земледелием, как показывает автор, на деле необязательно ведет к государству: в Двуречье известны и многонаселенные города без сельского хозяйства, и кочевые общества, выращивавшие сельскохозяйственные культуры. Вообще, первые государства возникли около 3100 г. до н. э., спустя более четырех тысячелетий (!) после появления первых одомашненных зерновых и элементов оседлой жизни.
Главное изменение, которое привнесли первые государства в жизнь людей, это… «одомашнивание». Как человек одомашнил растения и животных, так и государство одомашнило прежде свободного и не привязанного к конкретной территории человека! «Одомашнивание растений… опутало нас сетью круглогодичных повседневных обязанностей, которая определила организацию нашего труда, особенности наших поселений, социальную структуру наших сообществ, устройство наших домохозяйств и существенную часть нашей ритуальной жизни». Сделав шаг к сельскому хозяйству, человек «поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений».
Увы, в ходе одомашнивания мы обменяли «все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных». Эта революция стала деквалифицирующей и упрощенческой: человек оседлый, «одомашненный», в отличие от кочевого, занимается довольно простым, монотонным и нетворческим, но тяжелым и отнимающим много времени трудом. Этот поворот «снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни».
Скотт призывает «поставить государство на место», освободившись от навязанного нам нарратива. На самом деле первые государства – это «крошечные сосредоточия власти, окруженные обширными пространствами, заселенными безгосударственными народами». В целом «большая часть населения мира на протяжении очень долгого времени жила за пределами государственного контроля и налогообложения». Государства же до наступления эпохи современности «редко и на очень краткий срок становились теми грозными левиафанами, которыми их обычно описывают». В значительной части мира государство вообще было «сезонным явлением» – вне определенного сезона его способность «навязывать свою волю сокращалась практически до территории, окруженной дворцовыми стенами».
В общем, первые государства «были не константой, а переменной, и очень неустойчивой». Жизнь людей в них была непростой, особенно по сравнению с жизнью современных им безгосударственных обществ. По доброй воле, без демографического давления или насилия, к такой тягостной и нездоровой жизни никто из охотников-собирателей перейти не решился бы. Скопления людей и животных в первых городах делали их уязвимыми для инфекций, а отказ от других пищевых цепей, кроме связанной со злаками, обрекал людей на голодную смерть, государства же – на разрушение в результате нескольких последовательных неурожаев или экологических катастроф. Интенсивное сельское хозяйство, практиковавшееся государством, резко увеличивало вероятность подобных событий, поскольку быстро нарушало природный баланс, вело к заиливанию рек, обезлесению и т. д.
Государства часто рушились по причине бегства их подданных в ответ на неурожаи, эпидемии или слишком тяжкий налоговый гнет. Интересно, что «практически все классические государства основаны на зерновых, включая просо. История не знает государств, выращивавших маниоку, саго, ямс, подорожник, хлебное дерево или сладкий картофель». Дело в том, что «только злаки подходят для концентрации производства, налоговых расчетов, присвоения, кадастровой оценки, хранения и нормирования». Иными словами, выбор в пользу зерна стал выбором сборщика налогов: если люди создают несколько сетей питания, «то государство вряд ли возникнет, поскольку отсутствует легко оцениваемый и доступный продукт питания, который оно может присвоить». Поэтому районы разнообразного агроэкологического богатства «не стали районами успешного государственного строительства».
Зависимость людей от одного пищевого ресурса позволяла государствам контролировать их, контролируя базовый ресурс. На попытки бегства государства отвечали насилием: «великие китайские стены возводились, чтобы удержать одновременно китайских налогоплательщиков внутри и варваров снаружи». Распад хрупких государств, происходивший регулярно, не приводил к исчезновению цивилизации – скорее, исчезала письменность, культивируемая государством, а с ней и наше знание о происходящем. Наши фантазии насчет «наступления Темных веков» игнорируют факты, что без первых государств людям жилось легче и дольше.
Петр Турчин
Историческая динамика. Как возникают и рушатся государства. На пути к теоретической истории
М.: URSS, 20222
Почему некоторые ранние политии – вождества и протогосударства – со временем начинают успешно расти и расширяться, становясь империями? И почему империи рано или поздно разрушаются? Ответ на эти вопросы ищет российско-американский социолог и математик Петр Турчин. Особенность его подхода – опора на количественные данные и математические методы, позволяющие строить формализованные модели, до последнего времени редко применявшиеся в исторической социологии. Такую возможность дает развитие и распространение клиометрии (количественного подхода в исторической науке). Благодаря ее успехам становится возможным строить и тестировать количественные теории, примером чего и является книга Турчина. Он сосредоточился на изучении исторической динамики, то есть «механизмов, которые вызывают колебания и объясняют наблюдаемые траектории».
Например, империя – это динамический объект, который изменяется во времени: сначала растет, затем приходит в упадок и гибнет. Изучать это явление возможно, поскольку клиометрией накоплено множество данных о нем. Математика же наработала хороший аппарат для исследований динамических явлений, учитывающий в том числе такие особенности исторический процессов, как нелинейные обратные связи и запаздывание во времени. Признавая современные общества пока слишком сложными и чрезмерно изменчивыми для такого исследования, автор ограничивает свой объект аграрными государствами – огромной частью человеческой истории примерно с 1900–1800-х годов до н. э. и до 1800–1900-х годов н. э. Фактически это 95 % письменной истории человечества.
Почему некоторые государства расширялись, а затем сокращались и исчезали? Существует большой набор гипотез, из которых Турчин отобрал несколько наиболее вероятных. Эти гипотезы он переводит в математические модели и проверяет на имеющихся массивах исторических данных – конкретно на истории Европы, особенно Франции и России, и отчасти Китая. Верификация гипотез позволяет отбросить одни и принять, с оговорками или без, другие. Так происходит математическая проверка истинности выдвинутых историками теорий. Первая из них – геополитическая, она указывает на два механизма, объясняющих расширение/упадок государств. Это, во-первых, способность государства проецировать свою мощь на расстоянии, во-вторых, эффект пространственного положения (в центре или на периферии определенной территории). Продвинутая версия геополитической гипотезы принадлежит знаменитому Рэндаллу Коллинзу и включает уже три механизма: геополитические ресурсы, тыловые нагрузки и центр-периферийное положение. Увы, математическое моделирование показало, что геополитика не способна объяснить причины возвышения и упадка государств: слишком много реальных случаев остаются непредсказуемыми и необъяснимыми. Рассматривать государства как «черные ящики», интересуясь только их взаимоотношениями и игнорируя их внутреннюю динамику, оказалось неэвристично.
Вторая группа теорий касается коллективной солидарности и исходит из того, что существует два вида человеческого поведения, превращающих группы людей в эффективные субъекты действия: граничная демаркация (свой – чужой) и групповое поведение (альтруистическое или солидарное). Лучше организованная и внутренне более солидарная группа обычно побеждает в конфликтах с другими группами. Наиболее известны два подхода к изучению солидарности: Ибн Халдуна (теория асабии) и Льва Гумилева (теория пассионарности). Турчин отдает предпочтение подходу Ибн Халдуна, который ставит в центр понятие «чувство группы» («асабия»). Асабия дает «способность защитить себя, оказывать сопротивление и предъявлять свои требования». Она является результатом «социального общения, дружественных связей, длительных знакомств и товарищеских отношений».
В любой этнополитической группе обычно существуют разные уровни иерархии, и каждой из них присущ свой собственный «градус» асабии. Этот «градус» может повышаться и снижаться, его динамика оказывает определяющее влияние на рост, расширение или упадок и гибель государств. Ибн Халдун считает, что государство создает группа с высоким уровнем асабии, подавляя и присоединяя группы с более низким ее уровнем. Однако со временем происходит количественный рост элиты и ее запросов, множатся конфликты за «кусок пирога», «градус» асабии падает, притеснение народа элитой усиливается, в итоге государство терпит крах. На смену ему приходит новое…
Чаще всего это происходит на «метаэтническом пограничье» – территориях, где соприкасаются различные этносы и религии. Обычно «большие территориальные государства берут начало в областях, подвергавшихся длительному влиянию интенсивных метаэтнических пограничий». Математический анализ истории Европы показывает, что именно «модель пограничья точно предсказывает динамику подавляющего большинства крупных территориальных государств», хотя и не всех. Необходимо дополнительное объяснение ситуаций, при которых государство, сформировавшись, успешно развивает экспансию, либо, наоборот, эта экспансия терпит крах.
Часто это связывается с расширением государства за пределы его этнического/ религиозного ядра. Вероятно, судьба экспансии зависит от того, «ассимилируется ли, и если да, то как быстро, недавно присоединенное население (и/или его элита) к стержневой этнии» (государству). Этническое деление может подорвать перспективу экспансии, но его в некоторых случаях получается успешно изменить через ассимиляцию/распространение религии этнического ядра. Автор рассматривает несколько моделей этносоциальной динамики и признает наиболее отвечающей историческим фактам одну из них (автокаталитическую), хорошо отражающую историю распространения христианства в Римской империи и ислама на Ближнем Востоке.
Структурно-демографическая теория (особенно в версии Джека Голдстоуна) лучше всего подходит для объяснения причин упадка и разрушения государств. Процветающее аграрное государство стимулирует прогрессирующий рост населения, что ведет к уменьшению отдачи на трудовые вложения в сельское хозяйство. «Излишек, доступный государству, сокращается и в конечном счете становится недостаточным… Таким образом, бесконтрольный прирост населения ведет к финансовой неплатежеспособности государства». За ней следуют мятежи, расколы, внешние вторжения и гибель империи.
Более сложная модель, рассматривающая отдельно народ и элиту, добавляет важный фактор: «рост численности простых людей ведет к расширению элиты», которая наращивает свою долю отчужденного продукта в целях своего потребления. Со временем элита расширяется, приходящаяся на каждого ее члена «доля пирога» уменьшается, что ведет к присвоению доходов государства и дополнительно его ослабляет. Как показывают финансово-демографические расчеты, крах аграрных государств «должен происходить через нерегулярные промежутки в два-три столетия», – что мы и наблюдаем в абсолютном большинстве случаев в истории Европы и Китая.
По мнению Турчина, разработанный им подход моделирования и эмпирической проверки моделей исторической динамики имеет все возможности заложить основу для новой исторической дисциплины – клиодинамики. Если клиометрия создает «сырье» – эмпирические данные, то клиодинамика обогащает их теориями и моделями, направляющими дальнейшие эмпирические исследования.
Ричард Лахман
Что такое историческая социология?
М.: Дело, 2016
Ричард Лахман, профессор социологии Университета штата Нью-Йорк, известен своими работами «Государства и власть» и «Капиталисты поневоле», исследующими генезис государства и капитализма с позиций исторической социологии. В своей небольшой книге «Что такое историческая социология?» он объясняет принципы этой дисциплины и приглашает всех интересующихся большими социальными конструктами взглянуть на них с исторической точки зрения, а любителей истории – попробовать относиться к событиям не как к уникальным и единичным, а как к элементам большого всемирного процесса общественного развития, сформировавшего ту реальность, в которой мы живем.
Лахман напоминает, что социология как наука возникла в XIX веке с целью объяснить феномен мощного исторического изменения, беспрецедентной социальной трансформации человечества: «совершенно новому миру необходимы новые политические знания» (Токвиль). Однако со временем социология сконцентрировалась на изучении настоящего дня и объяснении индивидуального поведения. Сегодня она стала антиисторичной, почти отказалась от использования сравнительных методов и сосредоточилась на изучении «последних пяти минут жизни в Соединенных Штатах».
Между тем в мировом масштабе происходят фундаментальные трансформации, для анализа которых социология располагает изрядным исследовательским арсеналом. Чтобы помочь нам понять, что в современном мире наиболее важно и имеет значимые последствия, она должна вновь стать исторической социологией. Следует переключиться с доминирующих сегодня солипсистских и малозначительных изысканий на изучение истоков современности, масштабов и последствий текущих трансформаций. Это позволит уйти от моделей и этнографических описаний статичных социальных отношений к анализу социальных изменений, что и сделает социологию более широкой и полезной наукой. Историческая социология по Лахману не поможет узнать вам «все о себе», зато поможет вам понять тот мир, в котором будет проходить ваша жизнь, ее контекст. И поскольку ей присущ компаративный подход, она позволяет разглядеть «необычность» любого конкретного общества, включая ваше собственное.
Историки часто пренебрегают социологией, социологические теории обычно не оказывали на изучение истории большого влияния. За последние десятилетия дистанция между двумя дисциплинами сократилась, но не исчезла. Большинство историков изучают конкретные страны и эпохи, границы их специализации совпадают с институциональными и твердо встроены в практики, связанные с национальным государством. У них нет привычки и подготовки для того, чтобы проводить масштабные сравнения или даже просто работать с общими понятиями. В противоположность этому исторические социологи строят свою работу вокруг теоретических вопросов: что является причинами революций, чем объясняется вариативность социальных пособий и льгот в разных государствах, как и почему со временем изменилась структура семьи, и др. Для социологического анализа все, что составляет отличительные черты каждого случая, вторично по отношению к тому, что сходно, для историков – наоборот. Социологи проводят системный анализ различий с целью найти закономерности и сконструировать теории, объясняющие все конкретные случаи.
Общее в подходах историков и исторических социологов – стремление объяснить, каким образом социальные акторы связаны рамками сделанного ими и их предшественниками в прежние времена. Исторические объяснения конструируются, чтобы понять, как человеческие действия, предпринятые в прошлом, порождают нас самих и формируют тот социальный мир, в котором мы обитаем и который ограничивает наши желания, убеждения, решения и действия. Особого внимания заслуживают не те процессы, что воспроизводят социальные и культурные структуры без значительных изменений, а относительно редкие события, благодаря которым структуры трансформируются. Поэтому объяснения с позиций исторической социологии должны различать несущественные повседневные действия человека и редкие моменты трансформации социальной структуры; объяснять, почему эти моменты случились в конкретное время и в конкретном месте, а не где-нибудь еще; показывать, как они делают возможным наступление позднейших событий.
В своей книге Лахман рассматривает семь крупных концептов через призму их изучения исторической социологией: капитализм, революцию, империю, государство, неравенство, гендер, культуру. Автор представляет и сравнивает подходы главных исторических социологов, идущих по «срединному пути» между максимально абстрактными (сугубо социологическими) и слишком конкретными (сугубо историческими) объяснениями. Это позволит, на его взгляд, создать основу для предсказания будущих социальных и социально-природных кризисов и того, как они будут протекать. Таким образом, полагает Лахман, изучение прошлого поможет обществу подготовиться к будущему и придать исторической социологии вполне прикладной и прагматичный характер.
Дмитрий Травин
Историческая социология в «Игре престолов»
Санкт-Петербург: Страта, 2020
Дмитрий Травин многим известен как петербургский экономист и журналист, а последние двенадцать лет – и руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Он автор множества статей и книг научно-популярного жанра, в которых умно и тонко излагает точку зрения просвещенного российского западника на современные отечественные реалии. В общем, представитель вымирающей породы питерских либералов позднесоветской поры, читать которого, однако, по-прежнему интересно и полезно ввиду его огромного культурного багажа и легкого слога. Его новая книга, как следует из названия, посвящена набирающему популярность направлению обществоведения – исторической социологии. Но в отличие от Ричарда Лахмана, анализирующего самые продвинутые работы исторических социологов, Травин решил «проехаться на хайпе» всем известного телесериала, чтобы донести до читателя важные мысли из арсенала не столько исторической социологии, сколько многократно раскритикованной историческими социологами теории модернизации.
И это у него получилось превосходно! Как Михаил Бахтин в свое время концептуально реконструировал жизненный мир средневекового европейца по текстам «Гаргантюа и Пантагрюэля», так Травин пытается логически объяснить важные особенности и принципы функционирования вымышленного мира Джорджа Мартина. По его мнению, если отбросить драконов и магию, мир Вестероса очень напоминает реальное европейское Средневековье примерно X–XI веков, то есть за несколько сот лет до начала формирования Современности. Мартин, пишет он, «разложил реальную жизнь той эпохи на элементы, из которых она складывалась, затем перемешал их и, наконец, сконструировал на базе этого материала свой собственный мир». Заметим, элементы реальные, а не вымышленные! Поэтому знакомство с миром Вестероса, считает автор, вполне способно побудить молодого человека к занятиям серьезной наукой (например, историей или социологией), как прежде таким распространенным побудительным мотивом были исторические романы Вальтера Скотта.
По мнению Травина, «Игра престолов» может стать хорошей отправной точкой в изучении процесса формирования Современности на базе Средневековья. Он перечисляет основные вопросы, стоящие перед исторической социологией: почему одни страны богатые, а другие – бедные? Почему в одних успешно формируется демократия, а другие страдают от авторитаризма? Почему и как распадаются империи? Как устроено судопроизводство? Как появляется и почему сохраняется неравенство людей? По каким причинам возникают революции? Травин находит в телесериале отличный материал для размышлений над ними. Главный прием, к которому прибегает автор, таков: он фиксирует какую-то характерную особенность мира Вестероса, отличающую его от средневековой Европы, и задается вопросом: а почему так? И затем отвечает на него с привлечением материалов истории реального западного мира.
Возьмем для примера такой вопрос: почему ни в одном из королевств «Игры престолов» нет парламента? Ведь в Европе они, как известно, существуют начиная с XII века. Ответ Травина таков: парламент появляется там, где у монарха возникает потребность в значительных финансовых ресурсах на набор/содержание наемной армии, а собственных королевских денег на это не хватает и в долг взять достаточную сумму тоже не получается. В европейской истории такая потребность впервые возникла в Англии в период Столетней войны, когда монарху потребовался источник доходов для завоевания Франции. Феодальная традиция не знала таких прецедентов, и королям пришлось создать переговорную площадку для того, чтобы договариваться с элитами о порядке и условиях введения налогообложения. Наемная армия воевала существенно эффективнее феодальной, и постепенно английский пример вдохновил на создание наемных армий (а значит, и парламентов) Францию, позже и другие европейские страны подтянулись. Напротив, в Вестеросе все армии – это в основном феодальные ополчения, ни одна из враждующих сторон еще не создала механизма регулярного изъятия средств населения для финансирования наемников. Поэтому нет и парламента – он просто (пока) не нужен. Нет парламента – нет и демократии, сплошной феодализм.
Но на этом выводе Травин не останавливается, он исследует трансформацию реальных средневековых парламентов, поначалу сильно отличавшихся от современных. И далее, как видный апологет теории модернизации, ободряет тех, кто разочаровался в России и уверовал, что в нашей стране ничего не меняется столетиями и мы навсегда отстали от прогрессивного Запада. Нет, говорит автор, меняется, просто медленно и оттого не очень заметно. Он уверен, что Россия идет тем же путем, что и Запад, просто стартовала позже и пока не достигла того уровня общественного развития, который мы наблюдаем в Европе и считаем, во-первых, имманентно ей присущим, а во-вторых, принципиально недостижимым для нас. Травин пытается вдохнуть исторический оптимизм в русских западников, принимающих путинскую эпоху за тупиковую в российской истории, а саму эту историю – как цикл, движение по кругу, а не прогрессивное, хотя и медленное и сложное, но все-таки развитие в том же направлении, в каком развивается Запад. «Блажен, кто верует, тепло ему на свете!» А кто не верует – может сам прочитать и вынести свое суждение о том, насколько удачно Травин интерпретирует историю с целью отыскать в ней причины, мотивы и механизмы формирования Современности, какой мы ее знаем.