– Никто на Филимона зуб не точил, – кивает второй, повыше ростом и плечистый. – Говорю тебе, Булыга, это беспредельщики какие-то.
Ага, Булыга это который плотный. А говорят про усопшего.
– Может, беспредельщики, – соглашается Булыга. – Может, кто-то заказал Филимона, или отомстил, грешок старый вспомнил. Хотя, я его знал, как облупленного, у него ни с кем терок не было.
– Найду и убью козла! – заводится второй. – Ни на что не посмотрю. Вывезу в наш лесок…
– Не кипятись, Кипяток.
Значит, Кипяток.
– Он только откинулся, свой пятерик отмотал, а какая-то овца его замочила, – продолжал Кипяток. – Где его нашли, помнишь? В подвале брошенного дома, пристегнутого, на цепи. Значит, его похитили. А кто? Вообще туман!
Ловлю себя на том, что этот диалог меня увлек, и я невольно выдал себя, придвигаясь к говорившим ближе и ближе.
– Э, пацан, че уши раскинул? – обернулся ко мне Булыга. – Локаторы в другом месте грей. Ты кто вообще?
Вот же…
– Сторож я. Кладбище охраняю.
– Вот и охраняй, – сказал, как харкнул, Булыга, – А если что слышал, то забудь. Мы пока Филимона хоронили, много места для могилок видели. Понял, к чему я?
– Мне нет дела до ваших разборок.
– Не, ты меня понял или нет? – требовательно спросил блатной.
– Понял.
Я закрываю себя и кладбище от них.
Вскоре вся эта автомобильная кавалькада убирается. Возвращаюсь в сторожку, ставлю чайник на допотопную газовую плиту, ласково чешу Лару за ушами. Настроение испорчено, но мне все равно хорошо: впервые за год я спал на диване, а не на земле и не на полу, под крышей и не думал о том, что поесть завтра. У меня четырехкратный оклад, который мне, привязанному к этому кладбищу, особо и тратить некуда. Возьму ноутбук в кредит, оплачу интернет, чтобы не черпать трафик из рабочего компьютера…
В дверь сторожки стучат. От страха сердце пропускает удар – микросмерть. Вернулись Булыга с Кипятком припугнуть? Не поверили, что я буду молчать? Ставлю Лару на пол, иду в коридор, пересиливая страх. Открываю дверь неверной рукой. Уже в момент, когда замок отперт, и дверь можно рвануть на себя с той стороны, вспоминаю про ружье в сейфе. Хорош сторож.
– Здравствуйте, молодой человек.
На пороге сторожки стоит тот самый священник, час назад отпевавший братка. Тот самый, при виде которого у меня на душе становится теплее.
Молча киваю, как немой имбецил.
– Вы новый сторож? – спрашивает священник.
– Ну, да.
Он не спешит попроситься внутрь сторожки, а я не спешу его пустить. К счастью, до меня довольно быстро доходит комичность ситуации, и я спохватываюсь.
– Проходите, батюшка. Извините, что сразу не пригласил.
– Благодарю вас, – голос у него приятный даже когда он не поет, как у могилы.
Веду его на кухню.
– Я только вчера устроился.
Указываю ему на стул, тот садится без стеснений.
– Я отпевал покойного только что. Царствие ему небесное.
Киваю.
– Видел. Хорошо отпели.
Ну что за чушь я несу?
– Меня зовут отец Валентин, – представляется священник.
– Женя.
Батюшка кивает, затем говорит:
– Собственно, благодарю, что впустили в свой дом. Я знал вашего предшественника, он всегда приглашал меня сюда, напаивал чаем.
– Не будем нарушать традиции!
Я достаю из бесцветного стенного шкафа кружки, чайные пакетики, снимаю вовремя засвистевший чайник с плиты.
– С возрастом проповеди даются все тяжелее, – говорит отец Валентин, пока я завариваю чай. – Глотка не луженая.
Решаю пошутить.
– У нас командир батальона на плацу так же говорил, мол, вас пять сотен, а я один, и мне всех вас нужно облаять.
Уточню, что наш комбат говорил все это в более матерной форме, в которой даже слово «облаять» звучало иначе и нецензурно.
– Служили, значит, – резюмирует батюшка, принимая из моих рук чашку с чаем. Затем прищуривает и спрашивает: – Воевали?
– Не пришлось, к счастью.
– Простите, что спросил такое, Женя, – осторожно произносит священник, – просто вид у вас такой, словно вы только что из задымленного окопа вылезли.
Ну, да, подстригся, побрился, но год жизни по лесам и чужим дачам дал о себе знать. Впалые щеки не отъешь за неделю, живот провалился.
И тут до меня доходит смысл вопроса.
– Отец Валентин, вы хотели спросить немного другое. Вам интересно знать, почему молодой парень служит сторожем на кладбище?
– Да, молодой человек, – нисколько не смущается священник, прихлебывая из кружки. – Я постоянно отпеваю кого-то на Жаровихинском кладбище, вот и хотел узнать о вас что-нибудь.
Я рассказываю ему сработавшую вчера легенду о своем желании независимости от родителей и университете. Кажется, он верит.
– Похвально, Евгений, – благосклонно говорит отец Валентин, когда я замолкаю.
Моя душа поет, мне хочется улыбаться при виде этого священника в строгой рясе, такого опрятного, вызывающего такое расположение к себе. Почему-то, глядя на него, так и хочется сказать «благость». Странное словечко.
– Знаете, – продолжает он, – я на свете пожил подольше вас, и в людях разбираюсь хорошо. Так вот, мне кажется, в вас есть какой-то стержень, и это совсем не связано с тем, что вы добровольно слезли с родительской шеи и пытаетесь получить образование.
Интересное заявление.
– Рад, что произвел на вас благоприятное впечатление.
В последний год я почти не общался с людьми, и сейчас я словно заново постигал азы коммуникации. Странно, что вчера я Елене Сергеевне не наговорил всякой чепухи…
Впрочем, буквально сутки назад я находился в настолько критическом положении, что даже пенек покажет вершину красноречия.
– Собственно, я служу в Николо-Корельском монастыре в Северодвинске, – сказал отец Валентин. – А сюда приезжаю отпевать покойных. Из криминального мира отпевать не люблю, но монастырю нужно жить на что-то.
Меня цепляет одно его слово…
– «Служите»?
Я ожидал слова «работаю», «живу». А он служит.
– Служу, молодой человек. Богу.
– Простите. Наверное, во мне до сих пор говорят армейские замашки. Мне кажется, армия – это самое яркое воспоминание на сегодняшний день.
Если не считать трупов людей, которые я постоянно вижу: сбитых машинами, превращенными в единое целое с другими машинами. Все они жертвы чудовища, поселившегося во мне.
Мне нельзя быть рядом с людьми, но, когда этот батюшка рядом, все во мне наполняется спокойствием и уверенностью, что сейчас никто не погибнет.
– Если хотите, приезжайте в наш монастырь, – совершенно серьезно говорит батюшка. – У нас очень хорошо и спокойно. В суете мирской трудно найти время для себя, а ведь чтобы поговорить со Всевышним, сначала нужно прийти к гармонии с собой. У нас очень тихое спокойное место.
– Не могу. Я работаю здесь двадцать четыре на семь. Шансов вырваться нет.
Но я в любом случае не приеду. Мне это не нужно. После осознания факта, что во мне живет сущность, выплескивающая свою злобу на всех подряд, мне трудно объективно относиться к небесным покровителям. Я знаю, смешно и наивно винить высшие силы в том, что со мной происходит, но посещать монастыри я точно не буду.
Мой ответ кажется мне слегка грубоватым, поэтому я решаю смягчить грядущую неловкую паузу:
– Но я постараюсь. Работодатель обещал мне сменщика, который будет менять на сутки раз в неделю. Если удастся…
– Женя, – отец Валентин смотрит на меня проницательно. – Вы сейчас хотите пообещать мне, что приедете. Не нужно. Никогда не давайте обещаний, которые не хотите выполнять. Даже если это идет вразрез с вашей совестью, не давайте таких обещаний.
Чем дольше я разговариваю с отцом Валентином, тем сильнее моя душа поет и дребезжит от восторга и какого-то спокойствия. Внутри все тепло и хорошо, будто я снова влюблен. Надвигается мягкое ощущение беззаботного и счастливого будущего, словно и не было последнего года бродяжничества в лесах, и всего того, из-за чего я жил в этих лесах. Как будто не было этого года, когда я побирался у рыбацких лагерей, не ел сутками, маялся от невозможности уснуть в палатке посреди леса.
– Спасибо вам.
– За что? – удивляется священник.
– За то что не давите. Мне и вправду не хочется давать невыполнимых обещаний.
– Женя, христианство – не баптистская секта… И простит меня Всевышний за такое сравнение. Но я буду рад видеть вас. В любом случае, я буду рад видеть вас здесь, и в нашем монастыре.
– Хорошо.
Отец Валентин встает, оставляя на столе чашку с недопитым чаем. Мне отчаянно не хочется расставаться с ним, будто я связан с ним какой-то невидимой нитью.
– Проводите меня? – спрашивает он.
– Конечно.
Я провожаю его за ворота кладбища, а внутри все бунтует, словно сама душа просит не отпускать его, побыть с ним рядом еще. Странное чувство.
Я плетусь к столу с ноутбуком, связываюсь с Еленой Сергеевной и докладываю, что похороны прошли без эксцессов. Она внимательно выслушивает меня, и обещает приехать завтра.
Весь оставшийся день я валяюсь на диване, лишь один раз встаю, иду на кухню, и жарю себе картошку. Ем с аппетитом, но перед этим треть отдаю снующей туда-сюда Ларе. Затем возвращаюсь в горизонтальное положение и лежу. Мое тело радостно от самого факта, что можно лежать в тепле и на чем-то мягком одновременно: мягко было на дачных диванах, когда были холода, а теплые дни протекали в лесу на твердой земле. Я заматываюсь в два одеяла, как в слои защиты, в глухую изоляцию, хотя в этом нет никакой необходимости, ведь сторожка хорошо отапливается. Но мне приятен сам факт, что спустя год моих мытарств, я могу позволить себе больше, чем нужно. Большинство людей давно забыло, как мало нужно для счастья. Большинство людей давно перестало сравнивать.
Я лежу на промятом диване, стараясь вдавить свое тело в его синтепоновую мякоть, и невольно вспоминаю случай из своей бессонной юности.
Дело было в десятом классе. Я учился в школе «для мажорчиков», потому что, благодаря своему папеньке, и был мажорчиком на сто процентов.
И вот в конце сентября, когда отгремел бум Дня знаний, и первоклашки еще хлопали глазами, не понимая, что надолго закабалены, а мы отрывались после школы, как могли, и случилась эта история.
Был у меня корешок-одноклассник по имени Костик. Он тоже был из приличной семьи, разве что его семья была приличнее, чем моя. Он был весел, он был красив. И при этом в нем не было той надменности, которая была у большинства ребят нашей спецшколы.
Однажды он подбил меня подорвать самый настоящий «косяк» после школы. Я согласился. Пыхнули.
– Слу, Жека, – закашлялся он. – Дарвина знаешь?
– Лично не успел познакомиться. Я с ним века на полтора разминулся.
– Вроде, – продолжал Костик, которому наркотик ударил в голову, – он основатель теории, что мы от обезьян произошли?
Он передал мне косяк. Я затянулся.
– Вроде, да. Принято так считать. Я в геометрии плохо соображаю.
– Да какая геометрия? Это же Дарвин! Это же биология! – вытаращил на меня глаза Костя. – Перепутал геометрию с биологией, а затянулся всего три раза.
– Вот! Настолько плохо знаю предмет, что даже его название путаю! Ну и что Дарвин? Ты клонишь-то к чему?
Костя, как сейчас помню, забрал у меня самокрутку, и сказал:
– Так вот, есть еще теория, что мы произошли от рыб. И Дарвин с ней не вяжется. А мы реально произошли от рыб. Знаешь, почему? Вот ни за что не догадаешься, почему мы от водоплавающих начались.
– Ну и почему?
Костя, как сейчас помню, затянулся перед ответом, потом выдохнул:
– Я считаю, рыбке захотелось полежать! Я серьезно! Сам подумай, Жек. Вот рыба, так? Плавает в океане, озере, не важно. Всегда в воде. В водной невесомости. И тут у нее кости устали от давления воды, и она решила отлежаться. И выбросилась на берег. И как-то выжила на этом берегу миллионы лет назад. И вот на нее действует гравитация. И она вынуждена расширять свою спину, чтобы ей было приятно полежать на расширившейся спине, и насладиться чувством тверди под ней.
Костя всегда был необычным парнем. Например, годом позже он заявит перед всем классом такое: «Чем длиннее ногти на пальцах девушки, тем более длинного члена она хочет». Это произойдет на уроке литературы, и, как расскажет нам сам Костик, отец свяжется с админами сайта «Purnhub» и попросит их заблокировать Косте доступ в его аккаунт.
Конечно же, Костю это не остановит.
Так вот.
Конечно, заявление Кости было бредом, но сейчас я ощущал себя той самой рыбой, которой надоело тяготение и давление воды, и она решила вышвырнуть себя на жестокий берег. Чтобы размять кости, а затем развить их во что-то, что миллионы лет будет называться спиной.
И вот я лежу на своей спине после года скитаний по лесам. И мне настолько классно, что я хочу петь.
Я – та самая рыба.
Я закрываю кладбище, и до самого утра лежу, то проваливаясь в сон, то оставаясь наедине с собой. Спишь – пустота, не спишь – темнота. Сонное забвение приходит еще раз под утро, а затем я просыпаюсь под звуки будильника на телефоне. Завтракаю, открываю кладбище, и, пока нет посетителей, приступаю к уборке. Нужно подготовиться к приезду Елены Сергеевны, показать ей, как мне важна эта работа. Но теперь это и мой дом, и в нем должен быть порядок. Не ленюсь помыть полы и пропылесосить, даже протираю окна влажной тряпочкой. Окна от такой заботы чище не становятся.
Елена Сергеевна приезжает к одиннадцати. Ее «БМВ» шуршит шинами у ворот кладбища. Она по-хозяйски уверенно заходит внутрь некрополя, затем в сторожку.
– Здравствуйте. Проходите в зал.
– Привет, Женя, – говорит она, заходя внутрь сторожки. – Ты извини, я обутая пройду.
– Да ничего страшного, хотя, полы я помыл.
– Ого, похвально, – говорит она, стуча каблуками за моей спиной.
Мы проходим в зал, я спохватываюсь, хочу предложить ей чай, но вовремя останавливаю себя. Сажусь за стол.
– Жень, во-первых, результаты вашего медосмотра. Просто храните их где-нибудь, – она достается из сумочки прозрачный файлик и протягивает его мне. – Во-вторых, доверенность на машину. Распишитесь, я выдам ключи.
– Машину?
Ни о какой машине речь вчера не шла.
– Да, за окном же «ракушка» стоит, – поясняет Елена, давая мне время убедиться в сказанном. – В ней «Форд Фокус». Вам же придется иногда покидать кладбище. Машина старенькая, две тысячи десятого года, но еще бегает. Я выбила ее для нужд кладбища в муниципалитете лет пять назад.
Хваткая женщина.
Хорошо, что я в армии права получил. Я расписываюсь в доверенности, и получаю ключи, еще не зная, что эта машина сыграет в моей истории не последнюю роль.
– Далее! – продолжает Елена, не дав мне опомниться. – Сегодня придет могильщик, будет копать могилку. Похороны через два дня. Похоронные данные я выслала тебе на рабочую почту.
– Угу.
– Могильщика зовут Семен. Он же и будет заменять тебя раз в неделю, по воскресениям, на сутки.
Положа руку на сердце, я бы оставался на кладбище и по воскресениям. На улице холодает с каждым днем, небо все чаще отплевывается дождем… Впрочем, теперь есть автомобиль, и раз в неделю можно перекантоваться в нем.
Больше всего мне не нравится тот факт, что этот Семен будет рядом со мной. Это опасно для него. Собственно, Елене Сергеевне тоже нельзя находиться рядом со мной, поэтому я рад, что она очевидно куда-то спешит.
Можно попробовать отбрехаться-отплеваться от этого Семена, но это вызовет ненужные подозрения: вся моя история с поступлением в Университет и желанием жить от родителей независимо шита белыми нитками. Откажешься от единственного выходного, дежуря шесть дней по двадцать четыре часа, и вызовешь подозрения. Лучше уж ночью в автомобиле. Да, в лесу, зато в тепле. Будет скучно, но я привык скучать.
– Еще ваша зарплатная карта, – она выуживает из сумочки конверт. – Пароль с карточкой внутри. распишитесь в получении.
Ставлю свою корявую подпись.
Елена спрашивает меня о всяком, о том, как обжился, как настроение, предупреждает, что будет скучно, рассказывает какие-то малоинтересные факты о моих предшественниках на этой должности, инструктирует. Я послушно киваю, уточняю что-нибудь и тайно благодарю ее, что она не расспрашивает меня о моей жизни до кладбища. Мне не хочется врать, и уж тем более не хочется врать этой милой и доброй на вид женщине.
– Все, времени у меня совсем в обрез, – наконец говорит она, глядя на часы на руке. – Женя, связь вечером. Могильщика ждите завтра. Захоронение послезавтра.
Она просит ее не провожать, и, все так же клацая каблуками, как молоточками, выходит из сторожки, садится в свой «БМВ» и уносится в сторону Архангельска.
Машу ей рукой, стоя за воротами кладбища. Затем, сунув руки в карманы куртки, смотрю вверх. Облака надо мной серые, и неба за ними не видно вообще: будто кто-то усеял небосклон огромными булыжниками, тесно прижатыми друг к другу.
Возможно, где-то там, за экзосферой, за радиационными поясами Земли есть какая-то сила, живущая в космических минус двести семидесяти градусах, и обдуваемая солнечным ветром, которая наделила меня моим проклятием. Может быть, эта сущность пытается подвести меня к какой-то мысли, подтолкнуть к какому-то действию, но я ослеп и оглох.
Обхожу кладбище, стараясь быть незаметным для посетителей… Да и кто знает в лицо сторожей кладбища? Почти никто. И уж тем более не опознают местного охранника в молодом парне.
Нахожу Лару рядом с могилой, которую она облюбовала еще вчера. Могила Богачевой Динары Игоревны, кем бы она ни была при жизни, после смерти поддается акту вандализма таксы.
– Лара, нельзя!
Оттаскиваю сопротивляющуюся таксу за ошейник, беру ее снарядообразное тело на руки, и тащусь в сторожку.
05
В ближайшие два дня происходят два важных в этой истории события. Одно из них повлияет на мою судьбу лишь косвенно, другое же изменит ее окончательно, еще раз вывернет мою жизнь наизнанку и поставит последнюю точку.
Но до этого еще далеко.
Наверное, единственное, чем нельзя заниматься в этой жизни по-разному, так это рытьем земли. В этом деле, если не хочешь ставить себе палки в колеса, то работаешь по стандартной схеме, которую знает даже пятиклассник. Я выкопал не один десяток окопов, и знаю, о чем говорю. Могильщик, пришедший на следующий день, копал методично: лопату в землю, помог себе ногой, затем отбросил полотно земли в сторону. Где-то посреди процесса он сел прямо на землю, закурил и хлебнул из фляги, после чего продолжил. Денек стоял теплый, поэтому спешить ему было некуда.
Мне подавно некуда спешить, поэтому я наблюдал за работой могильщика с чистой совестью и килограммом картошки в кишках.
Могильщик этот, Семен, оказался дядькой за полтинник, веселым в общении и жизнерадостным вообще, о чем говорил его красный нос и теплый запах алкоголя, исходивший из-под старенького пуховика. Он предложил выпить, я отказался, сославшись на работу. На том и разошлись.
Я глядел на работу могильщика, а мои мысли витали где-то за облупившимися стенами кладбища, в сотый раз возвращая меня к событиям, из-за которых я оказался здесь. Я снова и снова думал о своем проклятии, пытался понять закономерность его срабатывания, логику, по которому оно живет и действует.
Итак, все началось незадолго до моей службы в армии. Что происходило со мной до этого? Ничего особенного. Обычная жизнь обычного парня, которому отец-бизнесмен делал поблажки ввиду скорого призыва.
Я не просыпался от кошмаров, мне не виделись мистические знаки, внутри не появлялось ощущение тревоги, нет. Просто в определенный момент я понял, что несчастные случаи рядом со мной стали происходить гораздо чаще, чем раньше, или чаще, чем рядом с другими людьми. В суматохе подготовки к армии, в грустной радости последних дней гражданской жизни, я не хотел тратить время на анализ того, что со мной что-то не так.
А теперь немного сухой статистики.
Вы в курсе, что ежегодно на дорогах России гибнет около пятнадцати тысяч человек? Вы знаете, что в год в нашей стране происходит до ста тридцати тысяч пожаров в домах, и в них гибнет до десяти тысяч людей? В 2020 году за восемь месяцев произошло сто сорок девять сходов и столкновений железнодорожных составов и одиннадцать крушений. Только в 2016 году в московском метро погибло пятьдесят семь человек и пятьдесят один из них естественной смертью.
Все эти цифры огромны даже на фоне нашей огромной страны. И мне, на тот момент семнадцатилетнему парню, не было никакого дела до этих смертей. Эти цифры я вычитал в интернете уже после службы, когда понял, что происходящее вокруг меня есть просто череда совпадений, которая вот-вот закончится. Так я утешал себя, глядя на эти цифры.
Но утешение не приходило.
Что-то жило во мне и несло свою черную месу. Оно не спешило выйти на контакт со мной, и вообще как-либо проявить мотивы своего существования. Лежа целыми днями на кровати, я прислушивался к звукам за окном, ожидая шума взрыва, звука столкновения, и понимал, что я лишь носитель чего-то бестелесного и необъяснимого.
Глупо думать, что в нашем мире не существует потусторонних сущностей. Большинство людей верят в Бога, но если я скажу им, что во мне живет такая сущность, они мне не поверят без доказательств. Это немного странно, но люди сами по себе странные. Их может тошнить при виде свежего мертвеца, но при этом они поддерживают войну своего государства против другого. Люди логичны и разумны по одиночке, но в толпе их разумность словно делится на число, пропорциональное количеству голов в этой толпе.
Мне нет места в этом мире, я не понимаю своей вины в виде проклятия. И мне остается надеяться, что я протяну на этом кладбище как можно дольше, в идеале до своей естественной смерти. Тогда, скорее всего, меня похоронят прямо здесь. Мои родители к тому моменту тоже умрут от старости, дружеские цепи искрошатся, и я буду лежать здесь, под крестом, к которому никто и никогда не придет, омываемом дождями и укрываемом снегами, а спустя несколько десятилетий на мое место поселят другого мертвеца, более нужного живым, чем я. У меня еще много времени смириться таким раскладом вещей.
Люди делятся на два типа: ценящие деньги и ценящие свое время. В каком-то смысле я выше и тех, и других: я навсегда привязан к этому кладбищу, а здесь некуда тратить деньги, будь их у меня хоть миллионы, а унылость и однообразие работы сторожем уравнивают в моей жизни ближайший час со следующими сутками.
Всем известно, что нельзя купить ни одной секунды своего времени, никакими силами невозможно вернуться в прожитое мгновение. Из-за своего проклятия я крепко пристегнул себя к этому кладбищу, и мне некуда девать свое время. Здесь не для кого и не для чего жить, разве что найти себе альтернативу полноценной жизни в интернете, но это жизнь суррогатная, а обманывать себя вечно невозможно. Так что в каком-то смысле я выше хода времени. В каком-то смысле я, не зависящий от бега минут, являюсь самым счастливым человеком на земле.
Гробовщик ушел, но кладбище не пустовало. В окне сторожки я вижу девушку.
Начну описывать ее сверху вниз.
Светлые волосы разрезаны угловатой мальчишеской стрижкой. Больше стройная, чем тонкая фигурка. На ней кожаная куртка, камуфлированные штаны, явно форменные, и грубые байкерские ботинки.
Она стоит у ограды могилы Филимонова, блатного, которого хоронили вчера. Она курит с таким непринужденным видом, будто этот самый Филимонов стоит перед ней живой, и флиртует с ней.
А у меня внутри все визжит от странной смеси счастья, душевного тепла и спокойствия. Это ровно то же чувство, что и с отцом Валентином. Видя эту девушку, я готов воспарить над землей, во мне распухает уверенность, что рядом с ней ничего плохого больше не случится, и мир вернется на привычно стабильную и нерушимую ось.
Это странное чувство. Когда я был обычным человеком, я не ощущал ничего подобного. Нормальный человек не должен чувствовать чего-то подобного.
Но я не нормальный человек.
Мне кажется, это шанс разобраться с моим проклятием и если не установить с ним перемирие, то хотя бы узнать невыгодные правила совместной жизни. Эта уверенность тем больше крепнет, чем я смотрю через стекло на эту девушку.
Обуваюсь, заматываюсь в куртку, выхожу из сторожки, иду к ней.
Она стоит, потягивая сигарету, смотрит на надгробие равнодушно.
– Здравствуйте. Не пугайтесь, я сторож этого кладбища.
Она смотрит на меня искоса, фиксирует на периферии зрения. Пожалуй, как лошадь – видит вас, но не поворачивает морды.
Честно говоря, пока я топал до этой могилы, я не придумал более лучшего начала разговора.
– Я не пугаюсь, – говорит она, не оборачиваясь. – Здравствуйте.
Вблизи я вижу ее высокие скулы, зефирные губы и прямой нос. У нее растрепаны волосы над ушами, а горло стянуто воротом черной водолазки, что подчеркивает ее длинную шею. Она не красотка, но ее красота в том, что все в ней подогнано идеально: каждый квадратный сантиметр ее лица будто делался не слепой природой, но вытачивался силой, которая точно знала, что хочет увидеть в конце: нечто гармоничное, не требующее доработки и свободное от сравнений.
– Буквально вчера хоронили покойного. Я решил подойти, поинтересоваться, кто вы.
Она кивает – разрезает воздух своей короткой челкой. И молчит.
– Знали его?
– Охраняла его.
Та-ак.
– Были его телохранительницей? Или такого слова не существует в женском роде и…
– Охраняла его в тюрьме, – перебивает она. – Я работаю в тюрьме, в Архангельске. Дежурю по коридору.
При этом она не все еще не бросает ни одного взгляда на меня. Будто с банковским терминалом болтаю.
– Тогда вдвойне странно, что вы решили прийти на его могилу.
– Хочу убедиться, что он умер, – флегматично заявляет девушка. Примерно с таким же равнодушием GPS-навигатор указывает вам маршрут.
«Хочу убедиться, что он умер». Ого.
– Он вам сделал что-то плохое?
– Мне? – ее черные брови-лезвия приподнимаются. – Нет, он другим сделал много плохого.
Девушка приподнимает ногу, впечатывает толстую подошву байкерского ботинка в оградку перед могилой, стирает грязь с подошвы, водя ею вверх-вниз. Она делает это бесцеремонно, явно показывая свое презрение к покойнику.
Все, что есть у мертвого, это его гроб, в котором он лежит, законная земля над ним и ограда вокруг его места погребения. И сейчас это стирание грязи об ограду его могилы выглядело надругательством: примерно таким же, как если бы она кинула выкуренную сигарету прямо на его могилу.
– Анна, – представляется она, впервые глядя на меня. Ее взгляд изучающий. – Можно просто Аня.
А потом Анна стреляет окурком в могилу Филимонова. Окурок навсегда теряется среди щедрых венков.
– Женя.
Она разглядывает меня, потом говорит:
– Не думала, что в таком возрасте люди могу работать сторожами где-то.
Строго говоря она и сама сторож, но живых душ.
Она осматривает меня без капли смущения. Если она говорит правду, и она действительно работает в тюрьме, то ничего удивительного: значит, она привыкла сканировать взглядом заключенных, давно забыв про стеснение. Взгляд-рентген должен быть ее профессиональной привычкой.
– Обстоятельства вынудили работать здесь. Но я не хочу рассказывать об этом прямо здесь.
Счастье. Счастье! Оно выхлестывается через меня! Эта девушка, Анна, тянет меня к себе невидимым магнитом. Рядом с ней, как и с отцом Валентином, я уверен, что мое проклятие забивается в самые далекие уголки мироздания, где живет все зло.
Это очень необычное чувство. Людям понадобится еще пара тысяч лет чтобы изобрести такие слова и примерно описать мое состояние в эти минуты.
Почему меня так тянет к ней?
– Что же за обстоятельства такие? – холодно спрашивает Анна, не отрывая глаз от могилы.
– Я же говорю, долго рассказывать.
– Я не спешу.
Это ее «я не спешу». Это заинтересованность во мне или просто попытка убить время?
Делаю еще один маневр уклонения:
– Как-то не очень хочется говорить об этом, стоя над могилой зека.
– Да по фиг на него, – безразличным голосом говорит моя новая знакомая, еще раз утяжеляя меня свои взглядом.
Затем она вальяжно пинает оградку могилы.
Во мне все кипит. Душа рвется на бесконечную свободу. Мне хорошо и тепло с этой Аней, хотя я только взглядом ее коснулся, а она вообще два раза глазами меня прострелила.
– Давайте хотя бы не здесь. Пройдем в мою сторожку…
– Впервые меня на кладбище склеить пытаются.
Я слегка растерян таким ответом: наглым и невпопад.
Есть такой тип дождей, когда они начинаются резко, без разражающейся капели. Этот дождь был именно такой. Просто полило, будто облака забыли про свое расписание и теперь пытаются вылить все точно графику.
– Ладно, идем, – кивает она. – С вас кофе.
Кофе где-то был.
– Прошу за мной!
Мы тащимся в сторожку.
– Ничего так, мило, – говорит Анна уже в сторожке.
Она оглядывается без капли смущения, с каким должен это делать человек, впервые попавший в периметр чужой собственности.
– Кухня направо, проходите.
Я пропускаю ее вперед. а сам расшнуровываю берцы. Аня разуваться не стала. До своих следов грязи на полу ей нет никакого дела.
– Вы извините, что я так нагло к вам.
С этими словами я достаю сколотые кружки, ищу кофе.
– Я считаю, что наглость второе счастье, – заявляет Анна, садясь на табурет и закидывая ногу за ногу.
Многие так считают.
– Честно говоря, не очень вы похожи на наглого человека.
– А на кого я похожа?
Ищу кофе по полкам.
– Ну, не знаю.
За окном уже так льет, будто сегодня четвертое мая, и небеса решили отметить международный день пожарных.
– Например, на одинокую девушку.
– А вы точно не похожи на человека, который в вашем возрасте будет работать сторожем на кладбище, – заявляет она.
Да, я не похож на сторожа кладбища. Я не похож на человека, который горит этой работой.
Черт возьми, покажите мне хотя бы одного человека в мире, который будет влюблен в эту работу.
Анна достает сигареты, закуривает бесцеремонно.
Решаю разбавить тишину:
– Если я вам расскажу, почему я здесь, вы не поверите.
– Я доверчивая, рассказывайте.
Как рассказать мою историю, чтобы в нее поверил первый же человек?
Нахожу кофе, тасую его по кружкам. Кидаю туда же остатки сахара.
Что меня в ней так привлекает? О чем так отчаянно поет душа при виде этой девушки? Это не любовь с первого взгляда, но что-то иное.
И почему я абсолютно уверен, что ворвись в ворота кладбища десять траурных процессий, никто из этих людей не умрет от инфаркта, ишемии или отравления паленой водкой?
– Вы мне очень понравились.
Я вру, но говорю правду одновременно.
Знаете успех любой лжи? Врать правдой.
– Я многим нравлюсь, – говорит она, стряхивая пепел на пол. Не удивительно.
– Мне тоже интересно, что вы делали на могиле человека, которого вы охраняли в тюрьме.
– Секрет за секрет? – она прищуривается.
Сажусь за стол напротив нее.
– Нет, пожалуй. Позже. Да и вечер будет испорчен.
Вот настолько легко позволить себя склеить, не боясь пройти в чужой дом…
Анна смотрит на меня в упор, кидает недокуренную сигарету в кружку. В мою кружку, захваченную мной в сумку, когда я бежал из своей нормальной жизни.