Держава том 4

Ответив на приветствие служителя, и язвительно скосившись на его мирные награды, пошёл за ним в кабинет чуткого барометра царскосельских настроений барона Фредерикса.

Под седыми усами царедворца скользнула доброжелательная улыбка от вида отставного генерала и он, склонив в поклоне худую, рослую, чуть сутуловатую фигуру, предложил Максиму Акимовичу устраиваться в большом уютном кресле, располагающем к долгой, неторопливой беседе.

– У его величества премьер-министр Столыпин. Неизвестно, сколько времени займёт их встреча. Чаю, кофе? – предложил он гостю.

Максим Акимович поймал себя на мысли, что последние его приезды во дворец вызывают в душе необъяснимое беспокойство.

– Не сочтите за бестактность, Владимир Борисович. Однако позвольте вас спросить. Мне показалось или на самом деле только что видел во дворце мужика в косоворотке и смазных сапогах. Целый обоз подобных сермяжников перегородил дорогу саням, когда ехал в Питере на вокзал. Может, за мной кто из них увязался?

– Не извольте беспокоиться, Максим Акимович. Это, – покрутил головой по сторонам и понизил голос Фредерикс, – царский возжигатель лампад. Таковую должность предоставила ему Александра Фёдоровна.

– Шляются по дворцу все, кто ни попадя, потом свечи и пропадают, – пошутил Рубанов, до слёз насмешив барона.

– Тише, ради бога, тише, мой друг. Не вздумайте так пошутить при императрице, – предупредил он приятеля. – Молитвы его очень помогают царевичу Алексею во время приступов. Царица вся на нервах, – беседа перекинулась на тревожное здоровье государыни.

– А что же доктор Боткин?

– Причина недугов её величества не тело, а занедуживший астрал. Так говорит фрейлина Вырубова. А у нас на Руси издревле… Вы и сами это знаете, есть замечательные целители из простонародья.

«У нас на Руси…», – саркастически подумал Рубанов, отхлебнув из чашечки кофе. – Сказал бы: «У нас в Финляндии», – прислушался к речи сановника:

– У этого мужика большая внутренняя сила, способная вылечить царицу и её сына.

«Видимо, царская чета так и думает, коли их «барометр» рассуждает об этом».

– Что-то я не верю в деревенское знахарство, – поставив пустую чашечку на стол, произнёс Рубанов, планируя разговорить пожилого сановника и узнать для себя что-нибудь нужное: «Я ведь тоже когда-то был царедворцем», – оправдал свою хитрость.

– Зря, Максим Акимович, – под седыми усами мелькнула понимающая улыбка.

«Этот лишнего не скажет», – ответно улыбнулся Рубанов.

– Смею вас уверить, мне в минуту излечил зубную хворь лохматый и немытый лесник. А вы столкнулись с Распутиным. Простой серый русский мужик. К тому же – бывший конокрад, – вновь улыбнулся из-под седых усов. – Прошу вас. Ежели вдруг о нём зайдёт речь, сделайте положительный отзыв – не пожалеете. А сейчас вам пора на аудиенцию, – увидел в проёме унылое лицо в серебряных очках на носу.

Проходя мимо раскрытой двери одной из комнат, Максим Акимович услышал сердитый лай.

– Эйра, не узнала меня? – нагнувшись, погладил лохматого скотч-терьера и, распрямившись, лицом к лицу столкнулся с императрицей.

Глядя на Рубанова, она зябко запахнулась в горностаевую ротонду и протянула руку для поцелуя.

Зная, что императрице это нравится, с приветливой старомодной учтивостью коснулся губами её руки и произнёс:

– Как там у Грибоедова, ваше величество: «Ваш шпиц – прелестный шпиц…» – улыбнулся ей и, нагнувшись, ещё раз погладил уже ластившуюся к нему собачонку.

– У меня не шпиц, а терьерша, – увидев, что «сатрапов» нет, а рядом лишь один из четырёх придворных эфиопов в придуманной ещё Екатериной Второй форме: экзотических алых штанах и расшитом золотом жакете, наплевав на этикет и дворцовый протокол, тоже нагнулась, с удовольствием потрепав шёрстку Эйры. – К Николаю? Передавайте ему от меня привет, – взяв на руки собачку, исчезла за тяжёлой дверью, тихонько закрытой американским негром Джимом Геркулесом.

Когда Рубанов вошёл в царский кабинет, государь задумчиво стоял в центре, заложив руки за спину и слегка расставив ноги в широких пехотных шароварах старого образца и мягких сапогах в гармошку. Одет был в застёгнутую на все пуговицы военную тужурку с полковничьими погонами. Поначалу Рубанов даже не узнал императора, так осунулось его моложавое лицо, а щёки, то ли от забот, то ли от тусклого освещения, избороздили землистые полутени.

Подойдя к монарху, остановился, согласно уставу за два шага, по-солдатски щёлкнул каблуками сапог и доложил:

– Ваше императорское величество, бывший генерал-адъютант Рубанов по вашему приказу прибыл.

– Ну-ну, Максим Акимович, полноте вам, – вышел из задумчивости Николай, обаятельно и как-то застенчиво улыбнувшись, – это был не приказ, а просьба, – взял под руку посетителя и проводил к креслу у стола, обойдя который, сел в такое же жёсткое кресло напротив. – Курите, – пододвинул раскрытый портсигар.

Сам тоже взял папиросу, неспешно чиркнул спичкой по заду толстого серебряного бегемота, и предупредительно, нарушив этикет, поднёс её к папиросе Максима Акимовича.

– Благодарю, ваше величество, – выпустил дым в потолок и расслабился, почувствовав, что внутренняя напряжённость и натянутость исчезли. – Её величество передавали вам привет, – заметил, как поникшее и утомлённое лицо Николая разгладилось, а землистые тени на щеках исчезли. – Эйру Александра Фёдоровна ловила. Убежал пёсик от хозяйки.

Император доброжелательно улыбнулся, почувствовав, что гость хочет поднять его настроение и хоть на время развеять тревоги и заботы.

Но это Рубанову не удалось.

– Как вы знаете, в октябре Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, что может вылиться в большую европейскую войну, – нервно выдохнул облако дыма и загасил папиросу в пепельнице Николай. – Мы с Петром Аркадьевичем сегодня пришли к мнению, что к войне не готовы, а потому во внешней политике все осложнения следует дезавуировать и не отвечать на вызовы.

Рубанов согласно покивал головой.

– Столыпин выразился определённо жёстко, но реалистично, – взял другую папиросу государь. – Россия переживает вторую Цусиму… В сентябре министр иностранных дел Австро-Венгрии Алоиз Эренталь – внук спекулянта зерном из Праги, что всю жизнь красовался в длинных пейсах, напрочь переиграл нашего Извольского, внука сановника и лицеиста по образованию.

«Фигляра по жизни и фата по привычкам», – мысленно добавил Рубанов.

–… Пригласив нашего министра погостить в моравском замке Бухлау, повёл с ним переговоры.

«В замке с таким названием русский человек, хоть и бывший лицеист, договориться не сумеет, – вздохнул Максим Акимович, – потому как на следующее утро окажется в китайском городке Бодун», – образно и понятно прояснил для себя обстановку, в то же время внимательно слушая государя.

–… Тот пообещал нашему лицеисту Дарданеллы, а может даже и всю Турцию, лишь бы мы не вмешивались. После встречи внук торговца зерном сообщил в газеты, что Россия согласна на австрийскую аннексию славянских территорий, нанеся мощный удар не только нам, но и Сербии. В результате беспочвенных мечтаний Извольского о проливах, доверие Белграда к России пошатнулось, а весь славянский Мир возмущён. Максим Акимович, генералов бывших не бывает… Как вы считаете, в силах мы воевать? – нагнувшись, сдунул пепел с какого-то документа на столе, а может спрятал лицо, дабы не выказать раздражение и досаду – никто не должен знать, какое у государя настроение и каковы его мысли.

– Ваше величество, – поднялся из кресла Рубанов. – Россия в данный момент абсолютно не готова к войне… Это не только моё мнение, но и подавляющего большинства военных. И не готова будет, как минимум, до двадцатого года.

– Да вы садитесь, у нас же неофициальная встреча и беседа, – дрожа пальцами, вновь закурил Николай. – Вы правы. Столыпин сказал, что если у нас будет хотя бы два десятилетия умиротворения и покоя, мир не узнает Россию, настолько она станет сильна и могущественна, – поднявшись, подошёл к окну и глянул на парк.

Светский навык подсказал Рубанову, что пора встать и откланяться – аудиенция закончилась.

«Генерал Троцкий как-то проговорился, что возвращаясь с царского доклада, всегда бывал охвачен верноподданническим упоением: «В душе возникает что-то возвышенно-мистическое, как у верующей старушки, причастившейся на Пасху: сподобилась!», – шутил он. А я почему-то священного трепета не испытываю… И даже чувствую жалость к этому невысокому доброму человеку с погонами полковника, который, кроме них, несёт на своих не слишком широких и мощных плечах колоссальный груз ответственности за Россию. Зря подал в отставку, – осудил себя. – Мало у государя верных людей осталось».

20 декабря 1908 года отошёл ко Господу Иоанн Кронштадский.

Именно такими словами сообщил барину о смерти праведника конюх Иван, размазывая по щекам слёзы.

«Пастырь не умер, не скончался и даже не преставился… А отошёл ко Господу», – размышлял Максим Акимович, направляясь ранним утром 22 декабря в Кронштадт.

Проводить в последний путь старца напросились: конюх Иван, кучер Архип Александрович, повар Герасим Васильевич, швейцар Прокопыч, сторож Пахомыч, дворник Власыч и даже лакей Аполлон.

Конечно, добирались до Кронштадта они отдельно от барина.

Ирина Аркадьевна, младший брат с супругой, баронесса Корф, княгиня Извольская, графиня Борецкая на похороны не поехали.

Невзирая на сильный мороз десятки тысяч простых людей устремились в Кронштадт.

«А ведь верно простые люди называли старца: «Народный батюшка», – стоя на литургии в Андреевском соборе, думал Максим Акимович.

Заупокойную службу, что совершал епископ Гдовский Кирилл, он слушал стоя среди народа, а не рядом с малочисленными генералами и адмиралами.

После службы траурная процессия двинулась по льду Финского залива к железной дороге в Ораниенбаум.

Гроб везли на катафалке в сопровождении 94-го Енисейского полка.

Специальный траурный поезд из Ораниенбаума прибыл на столичный Балтийский вокзал, откуда гигантская процессия двинулась за гробом на Карповку в Иоанновский монастырь, где завещал похоронить себя отец Иоанн.

– Где брать силы для праведной жизни? – вопрошал идущий рядом с Рубановым крестьянин.

– Только в Боге! – ответила ему пожилая нищенка: «Цель нашей жизни, – говорил праведник, – соединение с Богом, – вещала она. – В этой жизни – в вере, надежде и любви, а в будущей – в любви всесовершенной». – Отец Иоанн учил: « Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею», – вот первая его заповедь. Вторая: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». – Иной, больше сих, заповеди нет.

К своему удивлению, оглядевшись, Максим Акимович увидел рядом с собой сыновей, поручика Дубасова и всю дворню.

В собор они не попали. Стоя рядом с оркестром Енисейского полка, глядели на музыкантов, а те неожиданно заиграли нежный, берущий за сердце, незнакомый вальс, от звуков которого из глаз Акима потекли слёзы.

– Да что это? – стесняясь, вытер их рукой в замшевой перчатке.

– Вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», – подумав, что незнакомый офицер спросил у него, ответил стоявший рядом юный подпоручик. – Посвящён погибшим в русско-японскую войну воинам 214-го пехотного Мокшанского полка. Наш капельмейстер где-то раздобыл ноты. Полковнику вальс очень нравится… Да и вам, смотрю, тоже.

На Рождество Рубановых навестила Любовь Владимировна с сыном Арсением и четырнадцатилетним Максимом.

После взаимных приветствий и поцелуев, как водится, сели за стол.

– Слава Богу, сыновья твои, в отличие от дочки, людьми стали, – с любовью оглядел племянников Максим Акимович.

Проглотив нелицеприятный отзыв о Лизавете, Любовь Владимировна не стала полемизировать с отставным генералом. К тому же – праздник на дворе.

– … Один артиллерист, – ласково покивал Арсению. – А другой даже меня удивил, ни то что отца, переведясь из сухопутного кадетского в Морской корпус. Моряков в нашей родне ещё не было. Первый адмиралом станет, – ободряюще улыбнулся зардевшемуся племяннику.

– Сумел каким-то образом Георгия Акимовича уговорить, – перебила Рубанова-старшего невестка.

– Расскажи Максимка, что там за правила? С Морским корпусом совершенно не знаком, – благожелательно попросил юношу дядя.

– Тушуясь от взрослого общества, будущий моряк вскочил на ноги.

– Да ты сидя говори, – улыбнулся Максим Акимович. Дисциплинирован, однако, – сделал он вывод.

– В Морском корпусе шесть классов. Три младших называются общими, а три старших – специальными. Для поступления в младший общий класс требуются знания трёх классов реального училища или гимназии. Три первых года мы кадеты, а потом станем гардемаринами.

– Хвалю, сынок. Выбор твой одобряю и если что – всегда окажу поддержку, – выпил и закусил, прислушавшись к новой теме разговора.

Тон задала Любовь Владимировна.

– Недавно прочла рассказ о «Семи повешенных» Леонида Андреева. До сих пор прийти в себя не могу, – разволновалась она.

– Не надо, голубушка, так далеко уходить, а то обратную дорогу и вовсе можно забыть, – недовольный подобной темой разговора попробовал перевести его в более весёлое рождественское русло Рубанов-старший.

– Да полно вам, Максим Акимович колкости говорить. И так на душе тоскливо. Наказание, выразившееся в ожидании смерти. А потом – и сама смерть. Не имеет права государство убивать. Этим деянием оно уравнивает себя с бандитами. Семь жизней… Подумать страшно… Семь несчастных людей.

– Семь террористов, – уточнил Максим Акимович. – Этот рассказ ещё весной напечатали и Ольга все уши мне прожужжала… А теперь вы мадам, этого декадента, пессимиста и нытика восхваляете. Значит, вместе с ним революционерам-террористам сочувствуете и жалеете их. Давайте лучше я вам про нормальных писателей прочитаю, – вытащил из кармана сложенную до размера спичечного коробка газету.

– Ежели не понимаете ничего в литературе, то и молчите, мой друг. Сабанеева своего читайте. А Леонид Андреев – гений! Не хуже Достоевского. Так описать ожидание смерти. Такие образы, точность деталей и впечатляющий слог. Семь жизней, семь судеб и одна на всех Смерть.

– Матушка Любовь Владимировна. Вы не на поминки по семи повешенным пришли, а Рождество отмечать, – с помощью нехитрых манипуляций превратил скомканный листок в полноценную газету. – Фельетон «Как и что пьют русские писатели». И среди них ваш разлюбезный Леонид Андреев, – не спеша нацепил простые очки в костяной оправе, сделавшись похожим не на доблестного генерала, а на отставного телеграфиста.

Это и примирило профессорскую супругу с ехидным родственником.

– Придерживаясь классических традиций, начну издалека. Одна петербургская газета проанкетировала моральный облик современных писателей. И в результате получился вывод, что эти агнцы божии, по их клятвам и уверениям, пьют лишь одну прозрачную ключевую воду. Дабы точно удостовериться, репортёр этой благочестивой газеты обошёл буфетчиков самых посещаемых пишущей братией ресторанов, задавая им единственный вопрос: «Скажите пожалуйста, что пьют русские писатели?» Буфетчик излюбленного литераторами ресторана «Вена» ответил: «Русские писатели пьют преимущественно очищенную, но не брезгуют и пивом, которое спрашивают всегда бокалами. Когда средства позволяют, охотно требуют и коньяку, предпочитая хорошим, но дорогим маркам плохие, но зато дешёвые. Вина пьют редко, только когда угощают», – на халяву, как известно, и уксус сладок, – оторвавшись от газеты, прокомментировал поведение русских писателей Рубанов-старший и, задумчиво кашлянув, продолжил: «Что же касается ликёров, то склонности к ним не чувствуют, предпочитая повторить коньяк. В отношении закуски требуют той, которой за наименьшую цену полагается наибольшее количество. Многие пьют совершенно не закусывая или совершают обряд «ерша», заключающийся в том, что каждую рюмочку водки, запивают глотком пива». – «А как пьют русские писатели?» – «В кредит-с. Изредка за наличные или в рассрочку платежа. Иногда оставляют заложника и затем его выкупают. Если не забудут, конечно».

Братья переглянулись и погыгыкали, женщины осуждающе покачали головами, а Максим Акимович вновь прокомментировал:

– Вот сидя в заложниках, Леонид Андреев и сочинил рассказ про повешенных, – возмутил Любовь Владимировну, и удовлетворённый содеянным, продолжил рождественские чтения: «В отношении, так сказать, ёмкости, русские писатели идут непосредственно за купцами. Некоторые пьют до положения риз, но большинство отличается хорошей закалкой и ума не пропивает. Напившись, целуются, ругаются или хвалятся авансами, которые получили и пропили, или собираются получить и пропить. Замечено, что суммы явно преувеличивают, – сдвинув очки к кончику носа и оглядев слушателей, поразился немалому интересу на их лицах. Даже у женщин.

Поправив указательным пальцем очки, продолжил:

– В «Капернауме» тот же вопрос буфетчику и ответ: «Пьют водку-с. Иногда начинают с пива. Закусывают мало». – «А вина?» – «Не уважают-с. Старые писатели – те действительно требовали винца и толк понимали, а у нынешних кроме водки никакой продукт не идёт». – «И много пьют?» – «Пьют зло-с. Злее писателя один только мастеровой пьёт-с».

– А теперь в трактире «У Фёдорова», – вытаращил глаза над очками Рубанов и вновь уткнулся в газету: «Русский писатель пьёт больше у стойки, а на закусь берёт бутерброд из пятачковых. Некоторые беллетристы припускают в водку пивка. Для вдохновения, говорят. Не дегустируют. Пьют залпом». – «А пьют ли русские драматурги?» – «И курица пьёт. Как же не пить русскому драматургу? Но драматург на четвёртом месте по ёмкости. В первую голову идёт по ёмкости публицист, за ним беллетрист, после поэт, а затем уж драматург…»

– Вот вам результат беспристрастной анкеты, – вновь сложил газету до уровня спичечной коробки Максим Акимович и бережно убрал в карман. – Троцкому ещё почитаю.

– Папа', а нет ли там про военных?

– Военные, разумеется, на первом месте, – успокоил сыновей и племянников. – Потом мастеровые, купцы, писатели, нефтяники и кораблестроительные инженеры.

– Скорее бы стать офицером! – возмечтал Арсений, с завистью оглядев прикреплённый к кителю Акима недавно утверждённый нагрудный знак Павловского лейб-гвардии полка – копию золотого Прейсиш-Эйлауского креста с надписью: «Победа при Прейш-Ейлау 27 ген. 1807г.».

Император на Рождество, видимо, тоже прочёл алкогольный фельетон, сделав аналогичный рубановскому вывод о ёмкости военных.

Приказом по военному ведомству за №584 от 30 декабря 1908 года водку в армии объявили вне закона, и она заменялась на лёгкое виноградное вино, которым брезговали поголовно все русские писатели новой формации.

Такого грустного Нового года нижние чины Императорской Российской армии за всю её историю ещё не испытывали.

И даже полковой священник, увещевая и призывая их к тверезой жизни, делал это как-то вяло и без бога в душе.

После новогодних праздников полковник Ряснянский собрал офицеров в портретном зале, назвав его отчего: портерным…

– Господа! Надеюсь, находясь в ресторанах, между тостами, вы просматривали приказ за №584, из коего следует, что разгульная жизнь офицерского собрания остаётся в прошлом.

Сидевший в кресле напротив портрета генерал-майора фон Рейтерна Аким увидел, что Магнус Магнусович удивлённо поднял брови.

– Старший начальник обязан личным примером воздействовать на младшего в плане сокращения употребления спиртных напитков.

Глаза у фон Рейтерна вылезли из орбит и, по мнению Акима, попадись ему Ряснянский, выдрал бы из него весь плюмаж и ещё прошерстил бы вдоль хребта артиллерийским банником.²

Евгений Феликсович видно почувствовал это и пошёл на попятный:

– Потреблять спиртное, конечно, офицерам категорически не возбраняется, но они сами могут отказаться от употребления алкоголя.

После этой фразы Акиму показалось, что соседний с фон Рейтерном генерал-майор Моллер Фёдор Фёдорович, сожалеюще глядя на Ряснянского, покрутил у виска пальцем.

«Нет, не следовало вчера столько пить с Дубасовым», – подумал он.

– Штабс-капитан Рубанов, ну что у вас с самых младших офицерских чинов за привычка в портерном, тьфу, в портретном зале по верхам глядеть? Сосредоточьте внимание на мне. Своём командире. А портретами бывших командующих полком потом полюбуетесь. И вообще! Назначаю вас председателем полкового общества трезвости.

Поднимаясь из кресла, краем глаза Аким заметил, как Магнус Магнусович с Моллером упали в обморок.

– Я не потяну столь ответственную должность.

– А вы не препирайтесь со старшим полковником. Приказ начальника – закон для подчинённого.

– Я не препираюсь, господин полковник, а каюсь, ибо вчера посетил привокзальный буфет, где нарушил все мыслимые и немыслимые параграфы антиалкогольного Указа.

Фон Рейтерн с Моллером, выйдя из обморочного состояния, уважительно глянули на офицера.

– Да вас за это на суде офицерской чести следует разбирать… Но уверен, что оправдают. Господа. Наша задача, как лучшего гвардейского полка, являющегося примером для всей Императорской армии, обратить внимание на соответствующую организацию офицерского собрания, придав ему характер семейный, учебный и спортивный.

– Так точно, господин полковник. Вместо застолий кувыркаться, отжиматься и приседать будем, – рассмешил генералов Аким.

Все офицеры, покивав головами, поддержали командира 1-ой роты.

– Господа! Моя задача довести до вашего сведения данный Указ, что я с чистой совестью и сделал. Догадываюсь, как мы будем исполнять его, – присовокупил себя к офицерской массе. – Но с нижними чинами следует заниматься устройством спектаклей, осмотром музеев, посещать по удешевлённым ценам театры, выставки, цирк… То есть отвлекать их от пагубной привычки пить в увольнении алкогольные напитки, – закончил он нравоучения. – Вопросы есть?

– Так точно! – взбунтовался Рубанов. – Господин полковник, а сборкой-разборкой винтовки, изучением нагана…

– Так, всё! Вольно-разойдись. А вас, господин штабс-капитан, попрошу остаться…

Дождавшись, когда посмеивающиеся офицеры удалились из портретного зала, помолчав, для нагнетания у подчинённого нервных флюидов, полковник, подправив гвардейские усы, начал душещипательную беседу:

– Вы очень складно говорили во время моего выступления. Потому, как единственный участник боевых действий с японцами, проведёте беседу с субалтерн-офицерами полка о тактической подготовке пехотной роты во время русско-японской войны. Это, думаю, будет весьма полезно для совершенствования профессионально-должностной подготовки обер-офицерских кадров.

– Господин полковник…

– Не перебивайте старшего по званию, господин штабс-капитан. Я ещё не закончил. Его превосходительство назначил дату проведения учений на местности нашему батальону. Меня будто бы убили, типун мне на язык, а вы, как мой заместитель, приняли руководство батальоном. Вот и займитесь решением тактических задач в теории, составив описание манёвров и учений. Пошагово всё опишите в донесении, которое и предоставите мне. Что вы давеча собирались сказать?

– Господин полковник, – на самом деле перепугался Рубанов. – У меня совершенно нет для этого времени. Оное занято заполнением разных отчётностей в толстенных прошнурованных, пронумерованных и полковою печатью заверенных гроссбухах о деньгах на хозяйственные нужды роты. О деньгах, выданных роте из полковой казны за несение городских караулов. О деньгах, отпускаемых из полка на наём бани. К тому же возникла путаница с деньгами за дрова, отпущенные полком для приготовления пищи. Вообще не знаю, куда эти дрова делись, и докупил их за свой счёт…

– Всё-всё-всё! – поднятием ладони пресёк словоизвержение подчинённого Ряснянский. – Скажите спасибо, что не командуете эскадроном в кавалерии. Там бы ещё заполняли отчётность о продаже навоза и полученной за это суммы. И командира кавалерийского полка ни на йоту не будет волновать, коли у лошадей случится запор, – заржал полковник, неожиданно для себя полностью восстановив нервную систему ротного командира, подумавшего: «Бедный Глеб. Скоро ему придётся подобную ведомость заполнять, а если не хватит, то где-то добывать навоз. Но для живого бога – это раз плюнуть».

– Чего это вы улыбаетесь, господин штабс-капитан? – подозрительно осведомился Ряснянский. – Представили типун на моём языке?

– Никак нет, господин полковник, – мысленно ликвидировав нервные флюиды, даже щёлкнул каблуками от удовольствия Рубанов. – Составляю в уме план доклада.

– И что же в нём смешного?

– Вспомнил о закупке навоза в гусарском полку для ротного огорода.

– Хвалю! Вот это вы молодец, – отпустил офицера старший полковник.

Новый 1909 год начался с больших проблем не только у штабс-капитана Рубанова, но и у полковника Герасимова, не говоря уже о разоблачённом сексоте Азефе.

Журналист и охотник за провокаторами Владимир Бурцев обнародовал доказательные материалы, свидетельствовавшие, что Азеф был агентом полиции и одновременно возглавлял эсеровских боевиков, участвуя и руководя террористическими актами.

Сомнений в этом не было, ибо бывший директор Департамента полиции Алексей Александрович Лопухин, безусловно нарушив все должностные инструкции, подтвердил, что Азеф являлся агентом полиции.

«Да как он смел, – осуждал более Лопухина, нежели Азефа, полковник Герасимов. – За «кровавое воскресенье» и смерть великого князя Сергея от рук бомбистов сняли с должности начальника Департамента, но тут же определили на другую, сделав эстляндским губернатором. Там тоже намутил, поддержав бунтовщиков и даже создав из них отряды вооружённой рабочей милиции, успешно гонявшие полицию и жандармов. Спасибо, пришедший на смену Святополк-Мирскому новый министр внутренних дел Дурново, с треском выгнал Лопухина без пенсии в отставку. Это, видимо, и разозлило действительного статского советника, коли, презрев все полицейские законы и нормы, которые он и до этого не уважал, ринулся выводить на чистую воду моего осведомителя. Азеф-то тёртый калач. Благополучно сумел раствориться в Европе, а вот Алексея Александровича арестовали по обвинению в раскрытии служебной тайны. И даже его товарищ по орловской гимназии Пётр Аркадьевич Столыпин возмущён его действиями и не собирается выгораживать своего однокашника. Как бы фемида и обо мне не вспомнила. Инкриминируют какую-нибудь ерунду, типа – попустительство… И прощай карьера. А то ещё и на нары к Стесселю с Лопухиным отправят».

Вскоре Лопухин был приговорён к лишению всех прав состояния и каторжным работам на пять лет.

Однако Общее собрание кассационных департаментов Правительствующего Сената смягчило приговор и заменило каторжные работы ссылкой на поселение на тот же срок.

Но всё это были частности в сравнении с набиравшим обороты Боснийским кризисом.

Сербия и Черногория объявили мобилизацию и отказались признать аннексию Австрией Боснии и Герцеговины.

Общеевропейская война была неизбежна.

Русское общество сочувствовало братьям-славянам, и по всей стране шла запись в добровольческие отряды, готовые выступить на помощь боснийцам.

– Дмитрий Николаевич Кусков написал в письме, что в Москве уже десять тысяч добровольцев ждут отправки на войну, – сообщил родителям Глеб. – Только вот, пишет он, губернатор Москвы и Московской губернии генерал-майор Джунковский выступает против.

– Правильно делает. Владимир Фёдорович растёт ни по дням, а по часам и уже зачислен в Свиту Его величества по гвардейской пехоте. Это на ступень выше флигель-адьютантства. Дети мои, история имеет свойство повторяться. В дни давно минувшей молодости всё это уже было. Только с незначительной разницей. Тогда тоже развернулось движение в поддержку славянских народов. В обществе возникла дискуссия между славянофилами и западниками. Первые, в лице своего лидера, писателя Достоевского, доказывали, что Россия, придя на помощь славянским народам, выполнит свою главную историческую миссию, сплотив их вокруг себя на основе православия. Вторые, в лице Тургенева, отрицали всякую духовность и были более практичны, считая, что целью войны является освобождение болгар. Коли все слои общества за войну, Россия 12 апреля 1877 года и объявила её Турции. Население Болгарии восторженно встретило свою освободительницу – русскую армию. Румыния в мае провозгласила полную независимость от Турции.

Потеряв в боях 20 тысяч убитыми и 60 тысяч ранеными, Россия заключила Сан-Стефанский договор. После войны на княжеский престол Болгарии взошёл принц Александр Баттенберг. Отношения между ним и Россией постепенно стали ухудшаться. Князь способствовал подчинению Болгарии австрийскому влиянию. А в 1887 году избранный на болгарский престол принц Фердинанд Саксен-Кобург-Готский и вовсе подавил прорусскую оппозицию, приняв австро-германскую сторону. Вот и воюйте за них. После этого я полностью разочаровался в идеологии панславизма о политическом и духовном единении славян. Малые славянские народы вспоминают об этой идее, лишь когда Турция или Австро-Венгрия прижмут им хвост. Приходите и выручайте нас, русские братья. Кладите жизни за нашу свободу. А когда добьётесь – пошли вон!

– Папа', ты не прав, – возмутился Аким. – Славян объединяет языковая, религиозная и культурная общность. Не удалось вашему поколению, удастся нам.

– Наивная молодёжь, – покачал головой Максим Акимович. – Русские должны воевать только за Россию. Правильно говорил император Александр Третий, что единственные союзники России – её армия и флот. А все эти болгары, румыны и прочие «братушки», почуяв опасность, тут же подожмут хвост и перейдут на сторону нашего врага. Франция нас сразу же предала по вопросу о проливах. Зачем ей мощная Россия. Единственная ошибка Александра Третьего – заключение договора с этими либеральными лягушатниками. Чувствую, это ещё выйдет нам боком. Лучшим нашим союзником была бы императорская Германия. Но Николай, не просчитывая сегодняшнюю ситуацию, всей душой верит заветам почившего в бозе отца: европейский мир, незыблемость самодержавия и франко-русский союз. Но все эти три ипостаси трещат по швам.

4 февраля в Петербурге скончался младший брат императора Александра Третьего и дядя царствующего государя великий князь Владимир Александрович Романов, о чём было официально извещено Высочайшим Манифестом от того же дня.

На отпевании присутствовали император, вдова покойного великая княгиня Мария Павловна, члены императорской семьи и министры.

Рубанов-старший на погребении в Петропавловском соборе не присутствовал – простудился и заболел.

Аким, к своему удивлению переживал о кончине великого князя, с удовольствием вспоминая, как попался ему на дежурстве, будучи подпоручиком и загремел на гауптвахту.