Жил да был молодой талантливый автор, писатель, в смысле. Был он не так чтобы сильно молод, да и не очень – сказать по правде – он был талантлив, но что автор – то правда. Ибо писал он много…

– Так, стоп! – обрывает здесь едва начатый рассказ тупой читатель. – Путаница какая-то… Это как же так выходит, что «молодой и талантливый», но «не очень»?

– Спокойно, товарищ внимательный читатель! Спокойно! Так в среде правильных писателей, уважаемых критиков и бывалых читателей принято иронично назвать всяких графоманов, которые, несмотря на свою графоманскую сущность, иногда обретают популярность и бывают издаваемы и читаемы.

– И кто же таких читает? – не унимается тупой читатель.

– Да ты и читаешь. Всё, хорош мешать! Яндекс я тебе, что ли? Тихо! Читай дальше!

…Обретался, значит, этот МТА на самом популярном в русском интернете самиздатовском сайте, который я не буду здесь прямо называть, потому как не нанимался в рекламщики. Звали его Иваном Андреевичем Ворониным, это по паспорту, однако подписывать этим именем свои многочисленные романы, коих за пять лет активного творчество насчитывалось у него аж восемь десятков, он стеснялся и потому использовал псевдоним – Дэниел Борн. Несмотря на то, что проживал наш МТА во Владимире и за границей никогда не бывал, писал он в основном про американскую глубинку, о коей знал из американских же фильмов, сериалов и из романов Стивена Кинга. Иногда писал ещё про Европу, и совсем редко про жаркие страны. Сюжеты романов Дэниела Борна были по сути пересказыванием увиденного и прочитанного, язык повествования походил на плохие переводы с английского, коим, к слову, Воронин-Борн владел весьма посредственно.

Вы уже наверное догадались, что «Дэниел» этот, который Иван, был из тех, кого называют «западниками» и «либералами»… Да, именно так. Это был типичный западник – манкурт, воспитанный на всём иностранном, ненавидящий всё русское и советское. «Совок», «Рашка», «ватники» – эти слова он часто употреблял в разговорах и переписках. Словарный запас его был беден. Что неудивительно, ведь с русской классикой Иван-Дэниел знаком был только по школьной программе, как, впрочем, и с мировой, а писать свои, с позволения сказать, книги учился на платных курсах по «писательскому мастерству» и у вышеупомянутого Кинга, вернее, у его переводчиков. Поэтому речь его изобиловала канцеляритом, жаргонизмами и неологизмами, преимущественно английского происхождения, навроде «кейсов», «коворкингов» и «дорожных карт».

Тем не менее, несмотря на такую свою интеллектуальную убогость, в списке так называемых «ТОПов» популярного самиздатовского сайта Дэниел Борн числился в первой сотне – аккурат на второй странице – и был успешным коммерческим автором. Конечно, до Кира Хлебальского, Ника Метёлкина или Ивана Колдуна Ивану-Дэниелу было далеко, но на жизнь хватало. Наш МТА уже пару лет как нигде не работал, а сидел в доставшейся ему по наследству от бабки-коммунистки замусоренной квартире в хрущёвке, пожирал регулярно доставляемые потными велосипедистами в жёлтых куртках пиццы и гамбургеры и с усердием достойным лучшего применения долбил по клавишам, выдавая ежедневную «проду» непритязательным подписчикам.

И так бы и продолжал Ваня Воронин, фигурально выражаясь, пачкать виртуальную бумагу, не случись Специальная военная операция по демилитаризации и денацификации так называемой Украины…

…Поначалу Ваня-Дэниел сидел тихо, как мышь под веником, и ничего про СВО нигде не писал, продолжая выдавать на гора «проду» про картонных американских подростков, их конфликты в школе и проблемы с родителями, приправляя это всё мистикой из сериалов, городскими легендами из интернета и мелкими деталями из обширной библиографии любимого писателя. Но потом началась частичная мобилизация, и наш герой – к слову, обладатель военного билета категории «Д» – почему-то решил, что его непременно призовут. Тревога и страх охватили его, и под воздействием этих чувств принял он судьбоносное, как потом оказалось, решение – сменить локацию. Быстро собрав чемодан, Ваня-Дэниел сдёрнул в Казахстан…

…Впрочем в Казахстане он задержался ненадолго. В бывшей братской республике Ваню побили мамбеты, и ему пришлось снова релоцироваться. Теперь уже в Европу.

Ваня выбрал Францию. Почему Францию? Потому, что либертэ́, эгалитэ́, фратернитэ́, конечно же. А чтобы там прижиться, решил наш никому нафиг ненужный релокант приобрести статус политэмигранта, – стал усиленно писать в соцсетях про «путинский Мордор», «свободу Навальному», «жыве Беларусь» и «славу Украине». Однако дело не пошло. Не приняли «оппозиционного литератора» с нерусским именем заграничные буржуины, не предложили бочку варенья и корзину печенья…

…А время шло. Ваня-Дэниел ютился по вонючим «коливингам» и «хостелам», то бишь, если по-простому, ночлежкам; порою он бывал обираем и бит афро-французами и арабо-французами, а однажды ему даже пришлось подставлять жопу хозяину ночлежки, потому, что деньги у него отняли соседи-героинщики, а ночевать на улице было холодно.

Из-за непрерывного стресса, «творческого выгорания» и участившихся «панических атак» поток ежедневной «проды», прежде обильно извергаемый нашим МТА, полностью иссяк, а вместе с ним обмелел и ручеёк финансов от подписчиков…

…Тем временем, мобилизация в России давно закончилась, стал подходить к концу и срок действия туристической визы, по которой несостоявшийся политэмигрант Ваня-Дэниел заехал во Францию. Натерпевшись бед и невзгод, он наконец решился ехать домой.

Денег на билет не хватало, и, чтобы добрать нужную сумму, отчаявшемуся литератору пришлось обратиться к уже знакомому владельцу «коливинга», у которого пришлось задержаться на целую неделю… Когда же билет был куплен и до вылета оставалось несколько часов, совершенно неожиданно, «Дэниеля», как называл его энергичный гомосек и хозяин ночлежки, загребли «ажаны», сиречь местные менты…

…В полицейском околотке к нашему герою подошёл с виду гражданский человек славянской внешности, и на русском языке с едва заметным малороссийским акцентом спросил:

– Иван Андреевич, вы хотите вернуться в Россию, в свою тёплую квартиру во Владимире, или предпочтёте остаться здесь, без документов, – гражданский достал из кармана ранее изъятый «ажанами» паспорт Ивана и выразительно повертел в руке, – пополнив, так сказать, ряды местных клошáров?

– П-прошу вас! Н-нет! Не хочу быть клошаром! – взмолился, заикаясь, Воронин. – П-позвольте мне уехать!

– Тогда вам придётся кое в чём нам помочь, Дэниел Борн, – с добродушной улыбкой произнёс человек…

…Часто вертя головой по сторонам, Иван-Дэниел взобрался по поросшему жидкой травой крутому склону, скинул рюкзак и, присев на корточки, достал из него предмет выглядевший со стороны как колбасный батон, – даже этикетка на батоне была, с надписью «Докторская».

Широкая насыпь с двумя параллельно тянущимися линиями железнодорожного полотна в этом месте круто изгибалась, так, что просматривался участок всего метров в пятьсот, а дальше насыпь как будто обрывалась и обступившая её с обеих сторон буйная весенняя зелень смыкалась, как бы превращая кусок железной дороги в длинный изогнутый «островок». Было тихо, и оттого Ивану-Дэниелу на минуту представилось будто это никакая не настоящая железная дорога – транспортная артерия всё ещё самой большой на планете страны, а муляж на каком-нибудь полигоне, или гигантская съёмочная декорация киностудии. Или, может быть, кто-то прикола ради насыпал посреди леса изогнутый рогаликом плосковерхий вал, проложил по нему рельсы и навтыкал столбов с проводами. На самом деле это, конечно же, было не так. Это был всего лишь поворот на одном из перегонов Горьковской железной дороги, по которому скоро должен был пройти эшелон в зону СВО…

Куратор обещал ему, что никто из гражданских не пострадает. А те, кто будут на эшелоне – те не в счёт, то всё «кровавые упыри и нелюди», по вине которых гибнут мужественные украинские солдаты, «сражающиеся за свою страну против захватчиков». Перебои военных поставок помогут украинцам сначала устоять, а потом и потеснить русских «орков». А там уже и разочарованные «ватники» наконец восстанут – скинут своего Путина, и «Россия будет свободной»… Так писал и говорил ему в «Телеграме» куратор, перемежая слова фотографиями и видеозаписями «свидетельств преступлений», якобы ежедневно совершаемых российскими военными. Они общались с куратором ежедневно, несколько месяцев, с того самого дня, когда он, Иван-Дэниел, вернулся в Россию. Не всякие закадычные друзья общаются так часто, как общались они. Они много говорили «за жизнь», обменивались мемами, шутили и смеялись, обсуждали разные инфоповоды. Причём куратор не стеснялся критиковать и ругать своих; он, как оказалось, знал и любил русскою литературу, музыку, кино, – в общем, был разносторонний и свой в доску человек. А ещё куратор регулярно подкидывал ему денег, маскируя переводы под покупку его многочисленных книг на том самом сайте, где обмелевший, было, ручеёк стал снова полноводным и стремился превратиться в маленькую речку.

…Акция была тщательно продумана и спланирована. Место выбрали не случайно. На повороте сошедший с рельсов эшелон гарантированно уйдёт под откос. Высота насыпи – почти три метра: бóльшая часть вагонов и платформ опрокинется, и часть груза придёт в негодность. А вокруг на несколько километров никаких дорог, – спецтехника нескоро доберётся к месту крушения…

Надев на руки грубые рабочие варежки, которые также лежали в рюкзаке, Иван-Дэниел быстро разгрёб гравий между железобетонными шпалами и аккуратно поместил батон «Докторской» под рельсом, после чего снова полез в рюкзак и извлёк из него тёмно-синий свёрток, который принялся с осторожностью разворачивать. Свёрток оказался обычным махровым полотенцем, плотно скатанным в трубку. В полотенце были завёрнуты дешёвый сотовый телефон, из которого сбоку торчал провод с пластиковым разъёмом на конце, явно не предусмотренный конструкторами, и оснащённый похожим разъёмом на таком же проводе продолговатый металлический предмет, заострённый со стороны противоположной той, из которой выходил провод. Споро замаскировав «колбасу» камнями, Иван-Дэниел с усилием воткнул в неё металлический предмет на две трети длины – содержимое батона оказалось плотным как глина – и приготовился соединить разъёмы… В этот момент откуда-то сзади прозвучал усиленный громкоговорителем басистый голос:

– Это ФСБ! Иван Воронин, вы окружены! Поднимитесь на ноги и заведите обе руки за голову. Не пытайтесь бежать и не оказывайте сопротивления. При невыполнении этих требований, по вам будет открыт огонь на поражение.

Ивана-Дэниела прошиб холодный пот, он почувствовал внезапную слабость во всём теле, а в штанах стало горячо и мокро. Вставая и выпрямляясь, он заметил, как со всех сторон к нему бегут вооружённые рослые и широкоплечие люди в камуфляже и масках.

Ночь перед Рождеством

Как-то раз в Рождественский сочельник возвращался я с вахты домой, к себе на хутор. Пока крайнюю смену сдал, пока то да сё; конька моего, Буяна, пока с конюшни забрал да в сани запряг… в ночь аккурат и выехал. Зимой-то, сами знаете, какой день короткий… А ехать мне до дому аж двадцать пять килóметров, пятнадцать из которых лесом.

В общем, погрузил я в сани гостинцы для Женьки моей – тканей разных четыре отреза, да кое-каких нужных в хозяйстве вещей, продуктов, опять же, из магазина, ну и поехал.

Когда выезжал, небо было чистое, звёздное, морозец давил градусов двенадцать, дорога наезженная, и у конька моего настроение хорошее. Он по дороге той порысил сразу. Бежит довольный как слон, радуется, хорошо ему. Настоялся в стойле. А вокруг сугробы лежат по пояс, – не сойти в сторону с дороги. Ну мне то и хорошо: захочешь, не заблудишься. Там все развилки можно по пальцам одной руки перечесть. Справа поле под снегом, слева поле, дорога прямая да ровная, хоть спи – и так пять вёрст, до самого леса. На мне шапка собачья, тулуп овчинный, штаны ватные армейские и валенки; Буян тоже под попонкой. Короче, тепло нам с конём было.

Проехал я так с полчаса, а когда до лесной опушки оставалось меньше километра, потеплело вдруг резко, да как замело… В лес когда заезжал, колею запорошило уже так, что ровная стала. Небо – что твоё молоко, ни хрена не видно, и снег хлопьями летит прямо в рожу.

Я даже засомневался тогда: стоит ли ехать дальше, или развернуть обратно, пока недалеко уехал? Пришлось бы поработать немного лопатой, чтобы место для разворота раскопать. По лесу недалеко ещё уехал. Но где-то позади вдруг волк завыл. Один. И большой такой волчара, судя по голосу, матёрый… Ну, так я тогда подумал, что волк… И тут Буян понёс, испугался. Я вожжи чуть натянул, да сказал коню пару ласковых, чтобы он ход сбавил, и достал «Сайгу», – она у меня всегда под рукой справа в вощёном ящике лежит. Думал шарахнуть разок-другой наугад, как бирюк снова голос подаст. Но бирюк молчал.

Стал я тогда по сторонам озираться: мало ли, забежит серый сбоку – ему-то что те сугробы, волчаре тому? – да и сиганёт ко мне в сани из-за ели… В общем, завертел я головой туда-сюда, и вдруг вижу: фигура промеж деревьев мелькнула… вроде как человеческая, но что-то в той фигуре было не так, а что – не пойму. Потом снова промелькнула, другая уже. В смысле, такая же человеческая фигура, но не может же человек вперёд лошади по сугробам на полста метров забежать и там встать, лошадь дожидая. Я сильнее всмотрелся сквозь метель, и вижу, что фигур-то этих множество! И понял я тогда, что с фигурами теми было не так…

Перекрестился я тогда, молитву зашептал: «Господи, помоги! Пресвятая Богородица, защити!»

…Мёртвые то были! Мужики, бабы, дети даже… Все мёртвые! Оборванные, одежду на них ветер треплет, рвёт, а под одеждой кожа сухая как кирзá да кости белые! Лица у всех серые, некоторые безносые и без губ – одни зубы вперёд торчат! И стоят покойники те молча, не шевелятся, только одежда на ветру колышется, да бороды у мужиков мёртвых и волосы на головах у баб развеваются. А снег так и кружит, метёт, собака… А мертвецам тем хоть бы хны; стоят, только головы вслед саням поворачивают.

И хватил меня тогда страх, – такой страх, какого прежде не доводилось мне переживать, даже на войне когда был. Там-то мёртвые не ходили… Прилетела пуля или осколок в голову, и всё, нет человека, лежит как мешок с углём или тулуп на пол скинутый, не встаёт. На раненых вот страшно бывало смотреть, и самого когда посекло… А труп он и есть труп. И тут вот эти в лесу…

– Пошёл, Буянушка! Пошёл, родной! – хлестнул я коня хлыстом поверх попоны.

Конь ускорился. Он заметно нервничал после того как волка услышал, прядал ушами, но вряд ли на мёртвых обратил внимание, мне так думается. Они же как чурки деревянные все были, не шевелились почти, и голоса не подавали, просто стояли и смотрели. Не понял Буян ничего. Может, за коряги мертвецов принял. А вот когда впереди справа за деревьями раздался рёв и визг, а потом появилась… или лучше сказать появилось то, что издавало этот самый рёв, тогда-то конь мой точно всё рассмотрел…

…Я не сразу понял, что это было, когда впереди среди заснеженных деревьев замелькало крупное тёмное пятно. А как понял, так пот ледяной прошиб меня и волосы под шапкой встали дыбом. Метрах в пяти от дороги, прямо мне навстречу, огибая стоящие на пути ели и через раз задевая боками пригнутые под снегом ветки, в метре по-над сугробами летела корова. Летела, мать её за ногу, ко-ро-ва! Натуральная! Ног у коровы не было – одни обрубки. Летела и ревела так, словно с неё наживую сдирали шкуру. А верхом на корове, держа ту руками за рога и так ею управляя, сидела нагая старуха с растрёпанными седыми волосами и взахлёб хохотала. Это её хохот я сначала принял за визг. Буян, как картину эту увидел, так попёр, не разбирая дороги. Были бы сугробы по бокам пониже, так и ушёл бы в бурелом, а так просто запетлял, едва не перевернув сани.

– Ведьма… – произнёс я сквозь зубы, просто чтобы услышать собственный голос; чтобы как-то увериться, что всё это мне не снится. – Ведьма. Это же настоящая ведьма, блядь…

Старуха, с визгом и гогоча как сумасшедшая, пронеслась мимо на своей безногой корове, и я успел её рассмотреть. Бабке той было на вид лет девяносто, не меньше; и была она тощая, костлявая, груди её болтались на ветру как пустые мешочки, кожа на боках обвисала вниз каскадами, а шея напоминала шею черепахи. При этом в чертах лица старухи, как ни странно, угадывалась былая красота, ныне безвозвратно увядшая. В молодости, да и после, лет, пожалуй, до пятидесяти, была эта ведьма весьма хороша. И тем жутче от того она смотрелась теперь. Увядшая красота – это всегда жутко, так мне кажется. А уж когда красота эта бывшая летает по воздуху, сидя верхом, как на мотоцикле, на изуродованном и ревущем от нестерпимой боли животном, и хохочет как стая гиен, тогда и живые мертвецы становятся чем-то вроде массовки в кино: вроде и присутствуют в кадре, но внимания на них уже и не обращаешь.

– А-а-а-а-а-а-а-а, – прокричала ведьма, пролетев мимо. – Ну что, Юра, как тебе вечерок? – Вдруг выкрикнула она сквозь коровий рёв, уже когда была позади. – Как погодка? Смотри, лес какой красивый! – Она притормозила как-то корову и заставила животное замолчать. Уже в тишине, без скотиньего рёва, ведьма вывела свой страшный транспорт на дорогу и полетела следом за санями. – Ну? Чего такой невежливый, Юра? Не отвечаешь мне, – крикнула позади ведьма. – Чай не нравлюсь тебе? – И тут она заливисто, как девчонка молодая расхохоталась.

Я только перекрестился и погнал коня. Чувство у меня такое возникло, что отвечать этой карге нельзя было. Я и не стал отвечать. Хотел, было, пальнуть в неё из «Сайги», но решил не стрелять пока, если ведьма не приблизится, если не станет нападать.

– Ах, Юра, Юра, Юра, я такая дура, что в тебя влюбилась, – пропел позади девичий голос.

– Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного, – пробормотал я тихо себе под нос слова молитвы, которой на войне научил меня один мой товарищ, монах и дьякон по совместительству, ушедший на фронт добровольцем прямиком из монастыря. Погиб тот дьякон под Лос-Анджелесом. Младшим сержантом был…

– Ну, Юра, ну чего ты там размолился, как поп деревенский! – послышался тот же голос, только уже слева сбоку. Я тут же крутнулся на месте, направляя ствол «Сайги» на появившуюся метрах в трёх от саней ведьму. Та летела теперь на корове вровень с санями низко-низко над сугробами. Худые и жилистые под дряблой пожелтевшей кожей ноги ведьмы крепко обхватывали бока коровы, глаза которой слезились и смотрели жалобно. Я посмотрел ниже: ноги у коровы были не отрублены, как мне показалось сначала, а как будто оторваны или отгрызены. Торчавшие из ран обломки костей и ошмётки мышц в лоскутах кожи кровили, часто задевая и стряхивая пушистый снег с кустов и прошлогодней сухой травы. Коровье вымя висело ниже огрызков ног и то и дело пропахивало снег, отмечая места, где пролетала корова, длинными бороздами.

– Не приближайся, ведьма! – всё же произнёс я сквозь зубы, наставив ствол ружья прямо на неё. – Не знаю, как тебе удаются эти твои фокусы, но заряд картечи тебе вряд ли понравится.

– Ой, напугал-напугал! – снова рассмеялась по-девичьи старуха, но обе руки держа при этом на коровьих рогах. Чуяла, видать, что, подними она хотя бы одну руку, и я тут же пальну. – Кстати, как тебе моя Бурёнка? – задала ведьма неожиданный вопрос, видимо, заметила перед тем, как я на огрызки коровьих ног глянул.

Я не ответил, продолжая держать ведьму на прицеле. Только на секунду отвлёкся, чтобы глянуть на Буяна. Конь был напуган, но продолжал рысить вперёд по дороге.

– Это её Клим так усовершенствовал, – продолжила тогда ведьма девичьим голосом, – чтобы в сугробах не спотыкалась. Заодно и перекусил. – Она задорно хихикнула. Ну девочка-подросток! Если на рожу её страшную да на телеса обвислые не смотреть. – Клим. Ты его слышал, когда в лес только заехал… Кстати, он здесь рядом, просто голоса не подаёт, чтобы коня твоего не нервировать… А как тебе свита моя? Ты ведь заметил их, да?

Я молчал. Буян всё тащил вперёд сани, слагая версту к версте. Хорошо, хоть дорога была прямая да ровная, без горок и ям. А ведьма летела рядом с санями на изуродованной несчастной корове и продолжала болтать:

– А знаешь, Юра, почему всё так? Почему мёртвые по лесам ходят, и всякие другие невиданные до войны вещи происходят? Ведь покойнички раньше только в кино да в играх дурацких ходили… Ну и у Николай Васильича ещё… Но тот не про одни басни писал… И раньше всякое в свете бывало, только редко, не как теперь… – Ведьма оскалилась в мерзкой улыбке, показав на удивление крепкие здоровые зубы, какие нынче редкость. – А это всё война, Юра. Это всё бомбы термоядерные… Раньше ведь у меня таких вот способностей (она похлопала по боку коровы) не было. Могла кое-что по мелочи, подлечить, заговорить, порчу навести, мужика приворожить – ерунда сущая! А вот тепе-ерь… – Старуха закатила глаза.

Я наконец не выдержал и рявкнул на неё:

– Тебе чего надо от меня, карга старая?! Лети себе на хер куда подальше, да привораживай там покойников!

– Мне ты нужен, Юра. Хочу, чтобы ты мне мужем был и… телохранителем… – Ведьма кокетливо потупила взор и меня едва не стошнило. – Что, не нравлюсь? – встрепенулась она. – А если вот так?..

И тут по бабке этой словно волны пошли, и стала она тотчас молодой девкой, лет двадцати на вид. Видать, такой она была в молодости. Красивой, чего уж там, была зараза. Но я сообразил, что наваждение то было бесовское. Перекрестился. Ничего, смотрю на ведьму помолодевшую. А она сидит на корове и улыбается. И не холодно ей, собаке.

Тогда сложил я снова пальцы, как когда сам крещусь, да и осенил ведьму святым знáмением… И увидел я как от руки моей прозрачный и светящийся крест на ведьму лёг! Будто я маляр и кистью крест этот на стене начертил! Только ни кисти, ни краски у меня не было, и стены передо мною не было, а крест, что я рукой изобразил, он не просто на ведьму лёг, а как бы на саму реальность, данную нам в ощущении…

И тут снова рябь волнистая по ведьме пробежала, а корова её безногая тотчас потеряла ход и рухнула в снег, как поражённый электромагнитным импульсом вертолёт. С коровой, понятное дело, и сама ведьма, ставшая снова старой и страшной как атомная война, завалилась в сугроб.

Я наддал Буяну хлыстом, и конь перешёл с рыси на галоп, а позади из сугроба – уже не девичьим, а старушечьим каркающим голосом – принялась во всё горло орать ведьма:

– Климушка-а! Климушка, ко мне-е! А-а-а-а-а-а-а-а! – заверещала старуха, и перешла на какую-то нечленораздельную тарабарщину.

В этот момент где-то совсем рядом снова завыл знакомый бирюк. Завыл ещё громче, чем в первый раз, утробно, зло, так, что у мня мурашки по спине побежали и похолодело внизу живота.

– Давай, Буяныч, давай, родной! Пошёл, пошёл, пошё-ол! – стегал я коня по накрытой попоной спине. – Пошё-ол!

Конь заметно ускорился, ели вокруг замелькали быстрее, а среди елей снова стали появляться мертвецы. Вой позади раздался ещё несколько раз, а потом справа и слева послышался рык наподобие звериного. Вот только таких зверей мне прежде слышать не доводилось, – не водятся в наших лесах такие звери.

Я стал стрелять по сторонам наугад. Расстрелял все восемь патронов, сменил магазин и, положив «Сайгу» на колени, быстро снарядил опустевший. Пока пихал в магазин патроны, крутил головой влево-вправо, следя за дорогой. И тут меня снова прошиб холодный пот: я вдруг понял, что слишком долго – с полминуты точно – не смотрел назад. И тут я обернулся и увидел его…

…Волк, здоровый как телок, пепельно-серого окраса, с ярко-жёлтыми не по-звериному умными глазами молча рысил за санями метрах в десяти, сокращая расстояние с каждой секундой. Он сразу всё понял, когда наши глаза встретились, и ускорился до просто невозможной для обычного животного скорости! В мгновение ока он приблизился к саням на расстояния прыжка и, конечно же, тут же прыгнул…

…Каким-то чудом я успел в него выстрелить, когда до пасти зверя оставалось от силы метра два! И попал! Заряд крупной дроби ударил бирюка как кувалда, и он кубарем покатился за санями по дороге, превращаясь у меня на глазах – в этом я готов клясться на чём угодно! – в человека!

Когда метель скрыла его, лежавшего посреди дороги и истекавшего кровью, от моих глаз, то был здоровенный голый мужик, весь волосатый, что твой орангутанг. Я перекрестился, шепча про себя Иисусову молитву, а позади на дороге послышался такой вопль, такой силы, что у меня уши заложило. И то был не вопль зверя, то ведьма кричала утробно и страшно: «Климушка-а! Климушка-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а-а-а-а!!!»

И тут мертвецы, что до того просто стояли вдоль обочин, двинулись к дороге. Буян, наконец заметивший покойников, испуганно заржал и поскакал ещё быстрее, едва не переворачивая сани. Я стал выцеливать и стрелять в мертвецов, но толку было мало. Удачно пару раз всего попал, оторвав картечью одной покойнице ногу, прямо от тазовой кости, а другому мертвецу, ветхому дедку, усохшему как египетская мумия, снеся голову. В шею попал. А позади тем временем появилось стадо диких свиней, которые бежали и визжали, и глаза у тех свиней были человеческие!

Я принялся как заведённый палить то в свиней, то в мертвецов, приговаривая: «Господи, помоги! Пресвятая Богородица, защити! Н-на, сука, держи! Н-на, паскуда, получи! Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги! Держи, козёл! Матерь Божия, спаси меня!» И между каждым словом, будь то молитва или проклятие, я стрелял и стрелял. А потом снаряжал быстро магазины, молясь о том, чтобы не выпрыгнул на меня никто из леса, чтобы конь не повредил ногу, чтобы сани не перевернулись, и снова стрелял, и молился…

Лес кончился неожиданно. Я и не заметил, как. Только что мимо проносились укрытые снегом сосны и ели, и вот уже ровное поле и никакой тебе нечисти вокруг. И метель стихла, как выключили.

Буян пёр вперёд, а из-под попоны его валили клубы пара, как из под капота трактора с закипевшим радиатором.

Натягивая потихоньку поводья, я постепенно замедлил коня, и последние километры до хутора друг мой четвероногий и спаситель прошёл шагом, остывая потихоньку и отходя от страха, что довелось ему бедному испытать в лесу. Приходил в себя и я. Меня стало нервно потряхивать, и трясло до самого хутора. А как подъехал я до дому, там уж взял себя в руки.

На базý встречала меня моя Евгения Сергевна. В шубе и валенках, с пуховым платком на голове.

– Приехал, наконец, – сказала она, утирая слезу.

– Приехал, – говорю я, и жену обнимаю.

– Неспокойно мне было, Юра. В лесу, говорят, волк злой объявился… Такой лютый, что и в хуторá захаживает. У Шуваловых корову задрал, одни копыта остались, а остальное непонятно куда утащил… Никто ума не приложит, как такое возможно…

– Нынче всякое возможно, Женюша. Ты давай, иди в дом, не стой на холоде, а я Буяна обихожу и приду с подарками… Да не гляди ты в сани, не интересно же будет! Ну, всё (я поцеловал супругу в холодный носик), давай иди…

Спровадив жену в дом, я закрыл ворота, потом подошёл к Буяну, долго посмотрел ему в глаза, и с чувством расцеловал лошадиную морду.