Бывает…

«Но труп-то Николая Николаевича!» – завизжала она в уме и исчезла в подземелье метро.

Николай Николаевич между тем в зеркалах стал редко появляться. «Инвалида», однако, видела еще раз какая-то родственница Николая Николаевича и долго потом визжала по телефону Фросе, что это явный труп Коли, но только-де «управляемый». А после того как Николай Николаевич, правда, одноголовый, снова мелькнул по телевизору, но уже с носом, и Фрося, и Нюра, и все эксперты во всем засомневались вообще.

Но скоро события приняли более трагический оборот. Начать с того, что Валентин Матвеич сошел ума, причем только наяву; когда спал – то бы был вполне нормален, хотя видел сплошные кошмарные сны.

«Да какой ум сейчас нужен. Зачем ум-то мне теперь, после всего, – горестно думал Валентин Матвеич, поглядывая в зеркало на свой нос. – Какой тут ум может помочь?»

Однако же дело принимало и в житейском плане серьезный оборот: Валентин Матвеич начал буйствовать, ни с того, ни с сего бил стекла, зеркала и порой с криком «где мой нос» бегал ночью по улицам. Ему стало казаться, что старушка Сергеевна не в меру своих лет гоняется за ним, пытаясь сорвать с него последний нос.

Вскоре до этого своего «последнего» носа он уже боялся притрагиваться. А если прикасался, то кричал диким голосом, словно этот нос стал уже иным, инопланетным, скроенным из иной субстанции.

Нос действительно вел себя неадекватно, чихал, например, ни с того, ни с сего, в то время как Валентин Матвеич внутренне никакого приближения в себе чихания не чувствовал, словно он – был одно, а его нос – уже другое. Иногда из носа вообще лились какие-то сумасшедшие звуки, ни на что не похожие, нечеловеческие, словно Валентин Матвеич находился в доисторическом лесу.

Было над чем подумать, и иногда, по вечерам, Валентин Матвеич скорбел о потере своего ума, плача перед телевизором.

Слух о его носе между тем дошел до толстушек Фроси и Нюры. Те тут же побежали смотреть. Бегом, кубарем, лишь бы увидеть какой-нибудь остаток Николая Николаевича. Самого Валентина Матвеича они хорошо знали как соседа.

Утром, когда Валентин кушал яичницу и скорбел, прямо-таки ворвались.

– Вот он, нос, – закричала Нюра. – Нос покойного! Вот он где! На Вале!

Валентин Матвеич обомлел.

– Нет прыща, прыща-то нету, Нюра, – заскулила вдруг Фрося, нервно бегая вокруг Валентина Матвеича. – Ты глаза, Нюр, протри и посмотри: прыща-то нету! Какой же это тогда нос покойного!

Прыща и взаправду не стало, прошел, хотя в остальном нос был как будто бы «покойного».

– Был прыщ, был прыщ, – горько заплакал Валентин Матвеич и ринулся было к зеркалу, но зеркала в этой квартире все были побиты.

После скандала – Нюра даже хватанула Валентина Матвеича тряпкой по носу – толстушки унеслись. А Валентин Матвеич, по-прежнему чуть не плача, о чем-то догадывался. Нашел осколок зеркальца и посмотрел: да, конечно, прыщ был на месте, прямо-таки сиял.

Валентин уже начал подозревать нос в способности к мимикрии и вообще к разным хитростям. Видимо, нос почувствовал, что его могут сорвать, и принял иной вид. Еще когда старушка Сергеевна гонялась за ним, Вале показалось, что прыщ исчез. А потом опять появился.

Но окончательное доказательство этих данных вконец добило его. С визгом «оторву, изничтожу, отрежу» он бросился было на кухню, к ножу – но испугался пролития крови. Он вообще не любил насилия.

Фрося и Нюра тем временем целую ночь спорили на кухне, «его» нос или не «его».

– Его был синеватый, Фрось, – любовно и мечтательно говорила Нюра. – Неужели ты забыла?!

– Но самое главное, Нюр: прыщ, – покачивая головой, отвечала Фрося, задумавшись.

А потом вскочила:

– Я пойду, инвалида искать!

– Не инвалида, а труп, – обрезала Нюра. Фрося опять задумалась.

– Нет, все кончено, подруга моя, – сказала она после молчания. – Неужели ты не видишь, гармония загробного, потустороннего мира разрушилась – вот в чем все дело. Это мне еще вчера Володя сказал после всего. Мы долго с ним об этом говорили, – глаза Фроси вдруг заблестели, и она похорошела. – В мире невидимом что-то случилось, Нюр, вот в чем дело – все там, в загробном мире, логично было по-своему, упорядочено, до случая с Николаем Николаевичем. После смерти каждый элемент знал, куда шел. А с Колей што? Разве это смерть, когда носы с покойников соскакивают и чихают? А хохот, Нюр. Меня до сих пор дрожь берет, как он хохотал. Я ж его голос узнала, слава богу, жена ему верная была столько лет. Так разве покойники раньше, до Николая Николаевича, хохотали? И чего на том свете, в конце концов, такого смешного, чтобы эдак заливаться? Не молитвы ведь читал, а только хохотал. Нет, нет, что-то разрушилось, что-то произошло на том свете и в мировом порядке. Все идет ко дну.

– Брось, Фрось, – гаркнула Нюрка, пережевывая колбасу. – Как будто тут на земле порядок есть. А ежели тута нету, так почему там должон быть? Или, наоборот: если там нет, то почему тут должен быть? А… – она махнула рукой. – На нет и суда нет. Проживем так, зато веселей. Скоро я от водки буду трезветь, а от водопроводной воды пьянеть. Ну и что? Вчерась по улице иду: гляжу люди, но не поймешь мужики или бабы. Так и не поняла. Ну и что?

– Не то, не то говоришь, Нюра, – истерически забормотала Фрося, словно вспомнила что-то. – Не тот беспорядок идет, вмешательство. Не такой, как обычно. Иной… мне эксперт объяснил. – Нюра развела руками и налила по стаканчику наливки.

Начало темнеть. Фрося взглянула на луну.

– Ишь, луна-то какая стала, Нюр, – тихо проговорила она.

В природе, действительно, было не совсем ладно. Вдруг раздался резкий телефонный звонок. «Сестры» так вздрогнули, что пролилась наливка и мяукнула кошка. Но, оказалось, звонил Володя.

– Я рядом. Забегу. Есть новости с того света, – коротко сказал он.

Пришел тихий, серьезный и сказал:

– Вчера был опыт. Есть такой в Москве маг, теург, которому открыты высшие миры. Это совершенно объективно. В строгом соответствии с древней традицией. Никаких изгибов, никаких отклонений. Все проверено практикой тысячелетий. Мы хотели знать вот что: если с оболочками, с телами Николая Николаевича происходит непонятно что, уму непостижимое, и все не по правилам, то что с главным, с его душой, точнее, с его высшим неуничтожимым духовным существом. Возможно ли там безумие? И вот что ответили сверху: «Высшего начала Николая Николаевича нигде нет, хотя этого не может быть. Душа пропала неизвестно где, хотя нам доступно и видно все», – вот что они ответили.

Фрося заплакала.

– Господи, а я надеялась, что только над Колиным телом такое издевательство происходит, а душа его спокойна, спокойна, как река Волга в старину. А теперь, значит, и душа его неизвестно что и где. Может, также коловращается, как нос… Бедная я, бедная, – плакала она, уронив голову на стол. – И Николая Николаевича жалко.

Нюра тоже рыдала.

– Разве ему нельзя помочь молитвою? – говорила она.

Володя развел руками:

– Молиться надо, но раз высшие силы не знают… Все сдвинулось или сдвигается…

На следующий день вдруг состоялись похороны тела Николая Николаевича. То есть в точности, конечно, нельзя было знать, Николая Николаевича хоронят или кого другого, но труп, однако ж, был очень похож, и притом без носа.

Трупец этот обнаружил почти случайно безумный Валентин Матвеич, который в поисках неизвестно чего стал обегать все кладбище. Нашел труп. В этом ему помогла его пожилая, сухонькая соседка, Арина Петровна, которая увлеклась его безумием. И, наконец, они и наткнулись на труп Николая Николаевича, лежащий в густых кустах (так громогласно объявила Арина Петровна, хорошо знавшая его). Гроб уже как-то быстренько выносили для похорон, и он был почему-то пока еще не прикрытый, а Арина Петровна визжала:

– Вылитый Николай Николаевич, он самый! В гробу!

Возможно, что действительно это был он. Действительность вообще менялась и теряла свои обычные свойства. Даже небо было какое-то мрачное, при полном присутствии голубизны.

Валентина Матвеича окончательно убедило отсутствие носа на трупе, да и как было не узнать соседа.

Хоронили Николая Николаевича тем не менее какие-то незнакомые мрачные люди в черных костюмах и с военной выправкой. Арина Петровна боялась и подходить-то к ним близко, не то что спрашивать.

Валентин Матвеич же и не спрашивал, а совершенно очернев, с растрепанными волосами, вдруг подняв руки вверх, бросился к гробу с каркающими криками:

– Нос возьми туда. Мой нос снимите! Боюсь, что нос на мне!

Прохожие шарахались от него, а мрачные люди в черных костюмах стали оттаскивать его от гроба. Но Валентин Матвеич бился, вырывался и кричал:

– Нос похороните тоже! Я сам лягу в гроб лишь бы нос похоронить!

В какой-то момент ему удалось вырваться, и он как-то резво почти впрыгнул в гроб прямо на Николая Николаевича. При этом Валентин визжал:

– Хочу в гроб! Хочу в гроб! Вместе с носом! Хочу в гроб вместе с носом!

Его еле-еле оттащили, впрочем, оттаскивали с полным добродушием, даже с грустью. Николая Николаевича поправили в гробу и двинулись.

А Валентин Матвеич еще долго махал руками и кричал им вслед, боясь дотрагиваться до своего носа. Только любопытная Арина Петровна частенько взглядывала на его нос, нервно вздрагивая.

Небо оставалось голубое, но с таким ощущением, что скоро на нем произойдет что-то несусветное.

В этот же день Нюра ушла из дома рано по делам и по хозяйству, а когда вечером пришла, Фрося, сидя за столом, сказала ей:

– Мой-то опять хохотал. В той комнате. А я была здесь.

– Не заглянула? – мрачно спросила Нюра.

– Какое!..

В той комнате решили не спать.

А через несколько дней хохот опять повторился, но такой веселый и наглый, что «сестры» толстушки кубарем выкатились из квартиры.

Мрак сгущался. Поговаривали, что виднелся профиль Николая Николаевича на шестиэтажном здании, в вышине.

А к Валентину Матвеичу ум уже не возвращался. Володя долго и серьезно беседовал с ним, внушал, но безуспешно. Толстушки толкались рядом.

– Мы тоже скоро ум потеряем, Володя, после всего, – жаловались они ему, когда все вчетвером, с Леной, возвращались домой по длинным широким московским улицам, по которым хлестали тьма и дождь.

– Ты знаешь, – проговорила Фрося, – в Нюрином доме после хохота Николая Николаевича ни с того ни с сего три соседки потеряли разум, хотя хохота и не слышали.

– Теперь все может быть, – мрачно отвечала Лена. Зашли на ночь к Володе. Одно только их окно и светилось в целом доме.

– Итак, мудрость мира нарушена, – сказал Володя, когда они расселись на кухоньке. – Никто не знает, куда пропала душа Николая Николаевича. Но на всякую мудрость есть сверхмудррость. Она и увела его душу.

И все они истерически поклялись разгадать эту сверхмудрость, которая, наверное, ни к разуму, ни к мировому порядку, ни к высшей гармонии никакого отношения не имеет.

Одна Нюра целую ночь хихикала.

Смешение миров – тема характерная для метафизического реализма. Сюрреализм, бред и ужас этого рассказа вполне нормален, ибо когда параллельная реальность, или даже две, довольно широко и уверенно проникают в наш мир, то, естественно, могут происходить совершенно, казалось бы, фантастические явления. До дикости фантастические.

Ведь ломаются пространства, время, физические характеристики нашего мира, а главное, психика еле держится, на грани, так сказать. Вой может идти из разных углов.

Конечно, вторжение такое, как видно из рассказа, локально. Оно и не может быть глобальным, ибо тогда был бы конец нашему миру, да заодно и этому параллельному.

Мировой порядок держится на разделении миров. И все-таки в стене между ними всегда возникали и будут возникать щели. Большей частью маленькие, незаметные, большей частью тайные, но порой и весьма явные.

Но когда кто-то пытался расширить щель и пролезть – получал по мозгам, точнее, по душе, которая от таких ударов теряла свои свойства.

В рассказе в результате, пусть и локального, пересечения миров, вероятно, чуть-чуть сдвинулся и этот мир и тот. Поэтому и события, и герои образовали довольно причудливую цепь.

Но все это – все-таки на внешнем уровне. В этажах подтекста этого рассказа должен, на мой взгляд, разобраться читатель. Помоги ему в этом высшие силы.

А мудрость мира, или миров, – что о ней сказать? Судите сами.

Восьмой этаж

Вадим Листов жил в огромном многоэтажном здании на окраине Москвы, но на двенадцатом этаже, в маленькой, однокомнатной квартирке, один. Жил он чем бог пошлет, а точнее, полубогатые родственники. Любимым его занятием было спать. Спал он и днем, и ночью, и по утрам. Его полуневеста, полулюбовница Ниночка Лепетова допытывалась с отчаянием, мол, какие сны он видит.

Но Вадимушка отвечал однозначно:

– Только тебя и вижу. И луну. С меня хватит.

Несмотря на цветущую молодость (было ему лет двадцать пять), казался он диким в обращении, но осторожным по отношению к миру.

– Ну его, мир-то, – говорил он не раз Ниночке за чашкой кефира. – Добра от него не жди. Не туда мы попали, Нинок.

Ниночка обычно соглашалась: мол, не на той планете. Хотя о нашей планете она имела смутное представление. Ей нравился Вадимушка за душевность, простоту и дикость нравов (в квартире его действительно было дико), и за сны. Ниночка и сама была бы не прочь провести жизнь во снах, если бы не ее относительная веселость. А спать ей нравилось, потому что она не любила борьбу за существование. Существовать без борьбы ей помогал отец, папаша, одним словом.

И такими сонными паразитами пребывали они вместе уже два с лишним года.

– Пускай хоть не только цивилизации, но и миры вокруг нас меняются, – нам-то что, правда, Нинуль? – говаривал Вадимушка перед сном.

И Ниночка со смешком уходила в сновидения.

Понятно, что долго так продолжаться не могло. «Мир неизбежно даст о себе знать», – уверял Вадима один философствующий старичок с двадцать первого этажа.

…Однажды Вадим, как обычно, вошел в лифт и нажал кнопку. Но ошибся, и вместо первого лифт остановился на восьмом этаже. Неожиданно для себя Вадим вышел, и что-то нелепое и странное сразу вошло в душу. Этаж был, видимо, еще не заселен, двери в, по-видимому, пустые квартиры были открыты, пахло краской, но чувство странности не оставляло Листова. Как будто на этом этаже отсутствовало все человеческое. Сердце его даже заныло. И сразу из одной из квартир (их было всего четыре) вышел невзрачный человек. Он не спросил Вадима ни о чем, но Листов, однако, попросил его объяснить, что здесь происходит. Человечек неуверенно бормотнул, что весь этаж кем-то куплен и теперь-де ремонтируется, хотя никаких особенных следов труда Листов не заметил. Неожиданно для самого себя Вадим спонтанно пошел прямо в квартиру, откуда вышел человечек. Вошел и ахнул. В квартире этой было человек восемь, и семь из них просто бродили из стороны в сторону, а у окна неподвижно застыл в позе мертвого убийцы огромный человечище с лохматой, словно у лешего, головой. Бродящие иногда останавливались около него, но так, что было непонятно, преклоняются ли они перед ним, или просто замирают на месте. Только один из этих людей не останавливался и бродил сам по себе, но все время хохотал, разевая широкую пасть-пропасть.

Хотя сам Вадимушка тоже замер у входа, взгляд его все-таки приковался к фигуре человечища у окна.

Тем не менее на Листова никто не обратил внимания.

А Вадимушка все вглядывался и вглядывался, точно прикованный, в глаза человечища. Тот смотрел в пол, но взгляд этот был таков, как будто вместо мира он видел бесконечную бездну, черную дыру, из которой источалось, однако, веселие.

«Ни одной женщины!» – тупо подумал Вадим и готов был заплакать.

– Ты подожди плакать-то, – раздался вдруг громовитый звук изо рта человечища. – У нас тут вместо женщины – бездна.

На это замечание тот, хохотавший, даже взвыл, а потом замолк, и минуты через две обратился к человечищу:

– Саргун, не надо, не надо!

«Саргун» – так, видимо, звали человечище – кивнул.

Вадим в конце концов опомнился.

– Вы рабочие? – спросил он.

В ответ со всех сторон раздался такой хохот, что, казалось, рухнули стены, отделяющие видимый мир от невидимого. Хохотали все восемь, только Саргун молчал, думая свою думу.

Вадим почувствовал в уме кружение.

– А кто хозяин? – спросил он вдруг.

Все мгновенно замолкли. А хохотун посмотрел на Саргуна. Но тот был невозмутим и до того мракобесен, что Вадима стало мутить.

«Самое время идти назад», – подумал он.

Ноги, тяжелые, как слоны, еле слушались, но на сей раз Вадим проявил настойчивость – настойчивость, рожденную страхом перед непонятным, и, пошатываясь, пошел прочь к лифту.

Абсолютная тишина сопровождала его. Он только боялся оглянуться. Вяло нажал кнопку, и появился спасительный лифт. Как только в него вошел, все словно утихомирилось.

– А что, собственно, произошло? – спокойно рассудил он, направляясь к автобусной остановке. – Подумаешь, люди. Ну, рыла. Ну, жуткие. Ну, кошмарнее любых снов. Но все-таки люди. Не убили же меня. Другие бы еще съели.

И Вадимушка облегченно вздохнул.

Вечером, возвращаясь домой, он старательно не нажал кнопку восьмого этажа. Но лифт все равно почему-то там остановился. Открылась дверца. Сердце его истерически забилось, словно стало живым существом. Вадим, однако, не выходил из кабины. А дверь все не закрывалась и не закрывалась, вопреки смыслу и разуму. Она оставалась открытой, а Вадим, точно парализованный, не нажимал ни на какую кнопку. Потом нажал, но лифт не сдвинулся. И он почувствовал: кто-то идет, огромный, судя по тени. Вдруг протянулась длинная рука, черная, мощная. Ничего, кроме руки, Вадимушка уже не видел. Рука нажала на кнопку, степенно отдернулась, и только тогда дверца закрылась и кабина поползла именно на двенадцатый этаж, куда и нужно было Листову. Все это появление руки произошло таким образом, как будто замедлилось течение времени или вообще что-то с ним, с временем, произошло.

Весь мокрый, не то от слез, не то от мочи, Листов доехал до двенадцатого этажа и вошел, наконец, в собственную квартиру. Ниночки не было. Он заперся на все замки. А на следующее утро, спустившись на землю по черному ходу, поехал к самому Сучкову.

Сучков был учен во всех тайных науках, и Вадимушку знал, так как одно время изучал его сновидения.

Вадим с удовольствием вошел в знакомую квартирку. Шкафы по стенам были забиты книгами, манускриптами.

Сучков, Семен Палыч, не суетясь, предложил Вадиму чаек с тортом. Чай пили среди книг, разбросанных по столу.

Листов стал рассказывать подробно, нервозно, но не заикаясь.

Ученый слушал, слушал и вдруг завыл, прямо-таки волком завыл. Вадимушка испугался, но вой минуты через три прекратился.

Сучков стыдливо взглянул на Вадима и проговорил:

– Ты меня прости, дорогой. Но я сразу понял: дело серьезное. Очень серьезное и суровое. От того я и завыл. Волком. Я иногда вою, если что не так. Знай теперь об этом.

Вадимушка изумился, но не настаивал.

Сучков пристально посмотрел на него, но Вадим вдруг расхрабрился:

– Вы бы взглянули разок на этот этаж и на людей в нем, Семен Палыч.

Сучков замахал руками:

– Ни-ни! Я и так все понял. Ни за что не пойду. Понимаете, Вадим, – перешел он на «вы» – во всем этом в моем окружении может разобраться только один старичок. Блаженный такой, божественный, а главное – прозорливый. Он не только поймет, но и все проконтролирует, и, в конце концов, даже уладит. Я же хоть и понимаю, но сделать ничего не смогу. Вот так…

Вадим до ошалелости перепугался. Даже сердце стало безобразить.

– Это опасно? – только и спросил.

– Очень опасно, милый.

– Кто они?

– Пока не скажу.

– Что мне делать?

– Бежать, бежать, дорогой. – Сучков уставился на Вадима расширенными глазами. – Запереть квартиру и бежать. И жить пока подальше от дома. За-таясь, используя символику…

– Это черти? – тоскливо спросил Вадим.

– Мы ненаучных и вульгарных терминов не употребляем, – строго ответил Сучков. – Я сказал все. Держите со мной связь. Со своей стороны, как только я отыщу прозорливого старичка, дам вам знать. И запомните: старичок велик, велик! Но только найти его трудно.

В дверях Сучков крепко пожал руку Вадиму и прошептал:

– Только сообщите, где вы будете.

…На следующий день к Листову явилась Ниночка. Вадим был в растерянности, но все рассказал. Ниночка испугалась, но не настолько, чтобы бежать.

– Куда ты побежишь, Вадим? У меня и у твоих все переполнено. Скажешь причину – обхохочут. Да и спать негде. Кругом одни родственники.

Вадим с радостью кивнул: был он слишком инертен, чтобы бежать из дому. Нина как могла его успокаивала:

– Тебе, может, приснилось все это. Знаешь, бывают сны наяву. Нам надо с тобой переменить образ жизни и поменьше спать. А то доспимся до того, что будем путать, где мы находимся – во сне или наяву. И гимнастику надо по утрам делать, Вадимчик мой, гимнастику.

И они стали меньше спать и по утрам практиковали физкультуру. Нина даже настаивала, чтоб скорее оформить брак:

–У женатых меньше глюков, Вадимчик.

Вадим все-таки потребовал, чтоб вместе сходить на восьмой этаж: проверить.

Набрались решимости и пошли.

С трепетом Вадим вышел из лифта… За ним – Ниночка. Стены и углы психологически были пугающе пустынны – так почувствовал Вадим. Но их встретили обычные, неразговорчивые, правда, рабочие. Все было не так, как в тот раз. Тех – близко не было. Вовсю шел ремонт, и этаж действительно купил новый русский.

Вадим тревожно вглядывался в лица рабочих, думая: вот-вот обнаружу прежних. Один раз ему показался даже взгляд Саргуна, и он пробормотал это имя, но никто не среагировал.

– Ну, вот видишь, вот видишь! – верещала обрадованная Ниночка.

Когда уже собрались уходить, Вадим тупо спросил у пожилого рабочего:

–Что так медленно идет ремонт?

– У нас три человека за это время померло, – был ответ.

Вадим вздрогнул:

– От чего?

Пожилой рабочий рассердился:

– От чего, да отчего! Что вы суете свой нос в чужую смерть, товарищ!

Но остолбеневший Вадим не обратил внимания на это забытое слово «товарищ». Когда вернулись в лифт, он с ужасом пробормотал:

– Уже трое, трое умерли!

Нина не поддержала его:

– Да от запоя скончались, наверное, Вадим! Никакой тайной тут не пахнет. Мы с тобой тоже умрем, какая ж в этом тайна?

У Вадима остался все-таки тревожно-нелепый осадок на душе, но бежать не решался. «Лучше спать, чем бежать», – упрямо думал он.

Сучков звонил, уговаривал, ругался – но все напрасно.

Между тем шли дни. Не так уж и много дней прошло. Как-то раз Ниночка не ночевала у Вадима: ее родитель приболел. Листов долго спал, но никаких снов не видел: одна пустота.

Утром вяло вышел на кухню – приготовить чай. И вдруг заорал нечеловеческим голосом. Что-то случилось с ним внутри. Это «что-то» было вторжением огромной, жуткой, чужой души, которая медленно входила в него, вытесняя его сознание. Он терял контроль над собственным телом, но, главное, исчезало, уходило куда-то его я…

…Через полчаса из квартиры Листова вышел человек, внешне похожий на него. Однако даже в этом «внешнем» было что-то не то. Но самое страшное – глаза, глаза были уже не Листова, их выражение, сам взгляд был до жути каменным и не походил на взгляд ни человека, ни животного…

Девочка-соседка, увидевшая «его» в коридоре, закричала дурным голосом. И через мгновения девочку охватило холодное чувство, что ей все снится и все приснилось: и этот мир, и ее собственное рождение, и спина этого уходящего человека, которого она знала под фамилией Листов. Человек этот спустился на восьмой этаж. Так же медленно вышел из лифта и пошел внутрь, в ту квартиру, которую когда-то посетил испустивший свой дух и оставивший свое тело в чужие руки Вадим Листов…

Из квартиры донеслось несколько странных звуков, в которых различимо было слово «Ромес».

Может быть, так звали этого человека, похожего на Листова. Через час он вышел оттуда и направился обратно, к себе, то есть в квартиру Вадима.

Там уже в недоумении сидела Ниночка: где, мол, Вадим?

Дверь медленно открылась, и он вошел.

Ниночка дико завизжала, как перепуганная рысь, не своим голосом.

Это был Вадим, и в то же время не Вадим. Движения, а главное, глаза – глаза были чудовищно другими. Это было иное существо, а не Вадим. Это «иное» подошло к упавшей на постель Ниночке. И, отсутствующе взглянув, почесало Ниночку за ушком.

Нина потеряла сознание.

…Вскоре «Ромес» вышел из квартиры. На улице люди, как всегда, спешили, но наиболее чуткие вздрагивали, приближаясь к нему… «Ромес» взял машину и ясно выговорил случайному водителю:

– Шереметьево-2.

Водитель думал только о деньгах и ничего не заметил. «Ромес» молчал, единственно – вынул из внутреннего кармана пиджака заграничный паспорт и как будто проверил его. В аэропорту мертвенно спокойно он прошел весь контроль. Направление его было: Южная Америка, Перу.

…Ниночка очнулась, когда в дверь настойчиво звонили.

Пугаясь стульев и любого шевеления, она открыла, так как услышала голос знакомого ей Сучкова.

Сучков вломился со старичком, тем самым блаженным и прозорливым.

Ниночку в полуобморочном состоянии отправили на «скорой помощи» в больницу. Она только бормотала: «ушко… ушко… ушко!»

…Через час Сучков со старичком (вид у него был совсем непритязательный) сидели в уютном кафе в центре Москвы.

Блаженный старичок за кофием поучал Сучкова:

– Как же вы так промахнулись, Семен Палыч?.. Не ожидал я от вас этого…

Сучков краснел и потел.

– Да, проморгали вы, проморгали… А такое проморгать нельзя… Слава богу, этот «Ромес» укатил от нас, из Рассеи… В Перу…

– В Перу? – удивился Сучков.

Блаженный старичок так захохотал, что пролил кофе.

– Да вы что, Семен Палыч… Это по паспорту – в Перу.

– А на самом деле?

– А на самом деле после Перу окажется он в одной очень далекой стране… Стране счастливых каннибалов… Вот где! – старичок опять расхохотался. – Ни на какой географической карте вы такую страну не найдете… Но там он развернется, ох развернется, родной…

Сучков завял.

– Однако восьмой этаж мы почистим, – с доброй улыбкой заметил прозорливый старичок. – Это вполне в наших силах. Хотя будет трудно.

– А как же Вадим? – робко спросил Сучков. – Его душа, в смысле…

– Это уже не наша забота, Семен Палыч. Он умер, бестелесно так сказать. Но, надеюсь, ему повезет. А наше дело теперь – прогнать нечисть с восьмого этажа. О них, впрочем, «нечисть» сказать мало. Слишком крупные и сложные существа. Но я и не таких видывал, – добродушно закончил старичок.