Read the book: «История Германии в ХХ веке. Том II»

УДК 94(430)«19»

ББК 63.3(4Гем)6

Х39

Редактор Д. А. Сдвижков

Перевод с немецкого К. Левинсона

Ульрих Херберт

История Германии в ХХ веке. Т. II / Ульрих Херберт. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия Historia mundi).

Ульрих Херберт рассматривает историю Германии в XX веке с двух точек зрения, которые, казалось бы, противоречат друг другу. С одной стороны, на страницах этой фундаментальной монографии перед нами пройдут великие войны и политические потрясения. Германия – земля, в которой зародились радикальные идеологии – и левая, и правая; и это единственная земля, в которой обе они обрели государственную форму и наложили, каждая по-своему, определяющий отпечаток и на первую, и на вторую половину века. С другой стороны, автор описывает становление современного индустриального общества – становление, которое привело к десятилетиям противостояний по поводу социального и политического устройства между различными политическими системами. Войны и самый долгий в европейской истории мирный период, правый и левый террор, утопия и политика, капитализм и социальное государство, тоталитаризм и демократическое общество, конфликт полов и поколений, культура и образ жизни, европейская интеграция и глобализация – эта книга о том, как все эти противоречивые события, процессы и явления были структурированы и связаны друг с другом в истории Германии на протяжении ХХ столетия. Ульрих Херберт – историк, почетный профессор Фрайбургского университета.

Фото на обложке: János Csatlós on Pexels.com.

ISBN 978-5-4448-2457-3

Ulrich Herbert

Geschichte Deutschlands im 20. Jahrhundert

© Verlag C.H.Beck oHG, München 2018

© К. Левинсон, перевод с немецкого, 2024

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Часть четвертая: 1945–1973 годы

11. ПОСЛЕВОЕННОЕ ВРЕМЯ

«ЧАС НУЛЕВОЙ»

Поражение было таким же сокрушительным, как и война. Союзники теперь осуществляли то, о чем договорились еще в 1943 году: безоговорочная капитуляция вермахта, разоружение и пленение всех немецких солдат, оккупация всей Германии, разделение на оккупационные зоны, полный переход власти к союзным войскам. Немцы должны были почувствовать, что они проиграли войну. Легенды или сомнения в поражении, как после 1918 года, не должны были возникнуть вновь.

Во многих местах смена власти произошла в течение нескольких часов или даже минут – момент столь же уникальный, сколь и опасный: если ранним утром еще командовали офицеры вермахта и СС, солдаты гитлерюгенда все еще готовили к бою фаустпатроны, а партийные функционеры угрожали смертью всем, кто хотел сдаться, то во второй половине дня нацистские группы внезапно исчезли. Затем следовали несколько часов безвластия, «ничейного времени», отмеченные напряженной тишиной и страхом. Затем в город прибывали первые иностранные солдаты, за которыми следовали все новые и новые. Они действовали быстро: вводили комендантский час, арестовывали нацистов, до которых могли добраться, назначали политически лояльных людей новыми главами администраций по заранее составленным спискам и развешивали листовки с объяснениями немцам, что они должны делать и чего не должны. Немцы поменялись ролями: те, кто ранее подвергался остракизму и гонениям, вышли из тени и заняли ответственные посты. Те, кто ранее находился у власти, оказались под арестом или растворились среди населения.

Никогда еще в современной истории Германии не было более длительного, более глубокого переломного момента, чем этот. И при всех элементах преемственности и восстановления, которые рано или поздно становились заметны, более резкий разрыв в политике, обществе, культуре и праве вряд ли можно было себе представить. В этом отношении термин «час нулевой», который рано начал использоваться в современной истории, был вполне оправдан¹.

Совсем недавно население Германии было дифференцировано и иерархизировано во многих отношениях, как это было и в предыдущие двенадцать лет – от малолетнего «помощника зенитчиков» до офицера СС, от простого служащего Имперской службы труда до руководителя местной группы – и униформа всех видов также делала эти различия видимыми внешне. Вскоре после этого все стали выглядеть одинаково: внезапно не стало видно партийных мундиров. Фотографии Гитлера исчезли. Флаги были сожжены, форма спрятана, документы уничтожены, медали закопаны. Одна гамбургская школьница написала об утре 2 мая 1945 года: «По дороге к станции Боргвег я оглядывалась вокруг, чтобы посмотреть, не осталось ли где-то партийных знаков отличия. Ни одного, нигде. Странно, но никто не плакал и даже не грустил, хотя любимого, почитаемого фюрера, в котором эти идиоты видели чуть ли не бога, уже не было в живых, и кнут в руках он уже не держал»².

Те, кто раньше отдавал распоряжения, теперь сами выполняли приказы союзников. Однако казалось, что в результате подобного поворота событий не только стирались различия между бывшими «власть имущими» и «бессильными» или между жертвами и преступниками. Создавалось впечатление, что запущен процесс всеобщего обнищания среди руин. Голод, холод, власть чужаков создавали образ населения, объединенного и равного в несчастье. Это было верно во многих отношениях – удивление, дезориентация, отчаяние, облегчение и страх перед неизвестностью в будущем смешивались в охватившее население чувство шока и изнеможения: «Десятки тысяч людей разгребали завалы, все в пыли и грязи, передавали друг другу по цепочке кирпичи и куски стен разбомбленных магазинов и конторских зданий. Баррикады, возведенные несколько недель назад другими руками, теперь разбирались ими. Берлин очищался от руин. Мужчины и женщины, покрытые слоем пыли, без имен, без званий и без смысла в жизни», – записал молодой берлинец в своем дневнике весной 1945 года³. Урсула фон Кардорфф описала свои впечатления на железнодорожном вокзале в Галле вскоре после окончания войны: «Жуткие образы. Руины, среди которых бродят существа, которые, похоже, уже не принадлежат этому миру. Вернувшиеся с фронта солдаты в рваных, подбитых ватой мундирах, покрытые ранами, ковыляют на самодельных костылях. Живые трупы»⁴. Немецкий народ, единый в тяготах и лишениях, – вот запоминающийся и часто точный образ послевоенного периода.

Но это относилось не ко всем. «То, как сегодня живет средний немец на оккупированных территориях, во многом зависит от того, где он живет», – докладывал в апреле 1945 года офицер американской разведки об инспекционной поездке в районы к западу от Рейна. В то время как в городах царили разруха и лишения, сельское население жило гораздо лучше. А в буржуазных пригородах больших городов и на курортах зажиточные немцы жили практически как раньше. Полки магазинов были заполнены товарами, люди хорошо одеты, казалось, что они «излучают богатство и здоровье, и ужасы войны их никак не коснулись»⁵.

Социальные различия, уже заметные в военные годы, между теми, кто больше всего пострадал от последствий войны, и теми, для кого это было не так, усилились после окончания войны. Жизнь тех, кто жил под бомбежками в городах, беженцев, перебиравшихся на запад с восточных территорий, тех, кто возвращался домой после эвакуации или заключения, иностранных военнопленных и иностранных рабочих, освобожденных узников концлагерей и выживших евреев кардинально отличалась от жизни тех, кому не пришлось все это пережить. Традиционные социальные различия, как стало ясно в самом начале, не были устранены, а во многом только усилились.

По данным американской разведки, в годы между окончанием войны и проведением денежной реформы наибольшее беспокойство у немцев вызывали прежде всего три вещи: неизвестная судьба их родственников, разрушенные дома и предприятия, на которых они работали, а также голод и черный рынок.

Восемнадцать миллионов человек были призваны в вермахт во время войны. Более трети из них к концу войны погибли или пропали без вести, а более десяти миллионов попали в плен. Из-за хаоса последнего военного и первого послевоенного периода часто месяцами и годами не было никакой информации об их местонахождении. Долгое время также невозможно было получить достоверную информацию о судьбе примерно двенадцати миллионов беженцев и перемещенных лиц с восточных территорий. Часто требовались годы, чтобы выяснить, кто был среди примерно двух миллионов погибших или пропавших без вести. Еще меньше было известно о 600 тысячах гражданских лиц, которые были вывезены в Советский Союз, как и о примерно двух миллионах немецких военнопленных.

На территории рейха во время войны из разрушенных бомбами городов в сельскую местность было переселено или эвакуировано около восьми миллионов немцев, в основном дети, женщины и старики, а в ходе «перебазирования заводов» также целые рабочие коллективы важных для военной промышленности предприятий. Возвращение в разрушенные города сначала было невозможным, затем было связано с определенными трудностями, и часто проходило много времени, прежде чем эвакуированные могли вернуться домой. Через два года после окончания войны, в апреле 1947 года, около трех миллионов человек все еще числились «эвакуированными»⁶. Только в начале 1950‑х годов это насильственно мобилизованное общество в какой-то степени снова укрепилось, но во многих семьях беспокойство о пропавших родственниках продолжалось гораздо дольше.

В конце войны на немецкой земле оказалось от восьми до десяти миллионов иностранных военнопленных, подневольных работников и узников концлагерей. Жизненная ситуация этих людей, которых теперь называли «перемещенными лицами», быстро изменилась после освобождения. Значительная часть гражданских лиц и солдат, прибывших из Западной Европы, была очень быстро «репатриирована» либо оккупационными властями союзников, либо по их собственной инициативе. Положение перемещенных лиц из Восточной Европы было намного сложнее. После освобождения широко распространились акты мести и мародерства со стороны бывших подневольных рабочих, что напугало немецкое население, но также обеспокоило власти союзников. Многие поляки сначала оставались в Германии, потому что не хотели возвращаться на родину, теперь уже под коммунистическим правлением, и ждали возможности перебраться за океан.

Среди военнопленных и гражданских лиц из Советского Союза был силен страх перед репатриацией – не только среди солдат власовской армии, которые воевали на стороне Германии и которых в случае возвращения ожидала неминуемая смерть. Гражданские подневольные работники и военнопленные также подозревались советскими властями в коллаборационизме – хотя бы потому, что они скомпрометировали себя в глазах сталинистов, оставшись на стороне врага. Однако, поскольку западные союзники обещали советской стороне в Ялте, что все советские граждане будут репатриированы, перемещенные лица возвращались в СССР даже против их воли, и многих из них ждала на родине участь многолетней дискриминации, продолжавшейся до позднего этапа существования Советского Союза, даже если им удалось покинуть «фильтрационные лагеря» советской тайной полиции, НКВД, живыми в 1945–1946 годах. В августе 1945 года в трех западных зонах числилось около двух миллионов перемещенных лиц, а к концу 1948 года их оставалось еще 438 тысяч⁷.

Положение перемещенных лиц – евреев, переживших Холокост и марши смерти и проживавших в перевалочных лагерях в Германии, – было особенно тяжелым. На территории западных зон в конце войны насчитывалось около 60 тысяч евреев; к концу 1946 года из Восточной Европы, особенно из Польши, прибыло еще около 100 тысяч. Союзники оказывали им медицинскую помощь и материальную поддержку, но большинство из них, особенно пожилые люди, не представляли, какой будет их дальнейшая судьба. Очень многие оставались месяцами и годами в отведенных для них приютах и лагерях. Там они ждали возможности уехать в Палестину или США или вернуться домой в Польшу, Венгрию или другие страны. Однако психологическая травма у многих из них была настолько сильной, что долгое время они не могли принимать решения о своей дальнейшей жизни. Весной 1947 года в Германии оставалось около 70 тысяч перемещенных лиц-евреев⁸.

Если взять все группы вместе, то в начале послевоенного периода около 30 миллионов немцев и 10 миллионов иностранцев были «оторваны от корней», то есть не находились в местах своего происхождения – более половины из примерно 75 миллионов человек, проживавших в четырех оккупационных зонах летом 1945 года. Однако в разных регионах они распределялись по-разному. Из-за разрушения городов потоки беженцев в основном направлялись в сельские регионы. В Мекленбурге – Передней Померании и Шлезвиг-Гольштейне доля «оторванных от корней» среди всего немецкого населения составляла около 50 процентов, в то время как в Гамбурге и Бремене – всего 7 процентов, а в Берлине – 2 процента, при этом доля иностранцев здесь не учитывалась⁹.

Из-за притока беженцев и перемещенных лиц с восточных территорий население четырех оккупационных зон резко возросло – во всех зонах примерно на десять процентов, в западных зонах – более чем на двадцать. Это создавало дополнительную нагрузку на и без того сложную ситуацию с жильем и питанием. Во время войны 130 немецких городов подверглись воздушным налетам. Почти тридцать процентов жилья на территории четырех оккупационных зон было разрушено, особенно в городах Рура, Рейнской области, северных прибрежных областях и промышленных центрах Южной и Центральной Германии. Здесь ситуация с жильем была катастрофической и оставалась таковой долгое время, особенно примерно для полутора миллионов человек, которые жили во временных убежищах, определявших облик городов вплоть до 1950‑х годов. Разрушение транспортного сообщения и инфраструктуры парализовало страну. Железнодорожная сеть была в значительной степени разрушена, так же как и линии водоснабжения, электроснабжения и телефонной связи.

Промышленные предприятия, с другой стороны, были повреждены гораздо меньше, чем можно было предположить по внешним признакам. Хотя некоторые заводы были полностью уничтожены, восстановление работоспособности многих других не заняло много времени. Заводы химической и фармацевтической компании «ИГ Фарбен» в Хёхсте, например, по сообщениям американских офицеров-интендантов, не имели никаких повреждений, как и большинство шахт в Рурской области. А руководство концерна «Крупп» в Эссене сообщило американцам, что «производство стали на Руре может вырасти до 2/3 или даже 3/4 военного производства в течение четырех месяцев при наличии угля, транспортных возможностей и рабочей силы». По данным американцев, в результате бомбардировок не было уничтожено даже десяти процентов немецких станков. Здесь был заложен огромный потенциал, но использовать его пока не представлялось возможным¹⁰.

В первые дни и недели после окончания войны ситуация с продовольствием была еще относительно хорошей, потому что склады немецких учреждений были полны, и многие немцы сделали запасы на случай неопределенной ситуации после окончания войны. Однако уже через несколько недель ситуация резко изменилась. Прекратились поставки продовольствия из европейских стран, некогда оккупированных вермахтом. Кроме того, урожаи в первые два года после войны были хуже, чем в предыдущие годы, в то время как численность населения в четырех зонах была примерно на десять процентов выше, чем до 1939 года, даже после репатриации перемещенных лиц. Германское сельскохозяйственное производство теперь покрывало в среднем только от трети до половины потребности в продовольствии, а поставки были соответственно сильно сокращены.

Поэтому все военные власти союзников взяли в свои руки снабжение продовольствием и другими дефицитными товарами. «Калории» и «витамины» стали общепринятыми терминами. Тем не менее до 1948 года не удавалось прокормить население на необходимом минимальном уровне; зимой 1946/47 года большая часть населения во всех четырех зонах голодала. Это особенно сказывалось на детях и подростках, многие из которых росли без родителей или в неблагополучных условиях. Им полагалось только 1500 калорий в день, и число заболеваний среди них резко возросло.

Поэтому оккупационные державы были вынуждены импортировать дополнительное продовольствие из собственных запасов, что означало для британских, французских и советских военных властей огромное бремя, которое нелегко было объяснить собственному населению. Без такой помощи, как американские пакеты первой помощи, распределявшиеся гуманитарной организацией CARE International, или «посылки солидарности», распределявшиеся благотворительной организацией «Народная солидарность» в советской оккупационной зоне, продовольственная ситуация Германии была бы намного хуже¹¹.

Как и в годы войны, фиксированные цены на товары, нехватка товаров и растущий спрос неизбежно повлекли за собой расцвет второй экономики, черного рынка – теперь усугубленного крахом рейхсмарки, покупательная способность которой снизилась и которая все больше заменялась другими платежными средствами: иностранной валютой или новой валютой-заменителем, сигаретами. Черный рынок быстро расширялся и в 1946–1947 годах составлял около пятнадцати процентов от общего оборота товаров, даже больше в случае особо дефицитных предметов повседневного пользования и дорогостоящих товаров. Особенно пострадавшие от бомбежек беженцы и перемещенные лица, у которых вообще ничего не было, вынуждены были полагаться на черный рынок, чтобы приобрести самое необходимое. Там, однако, было доступно почти все, не в последнюю очередь потому, что большое количество товаров из запасов союзных армий попало на черный рынок нелегально, а многие товары первой необходимости нельзя было приобрести за рейхсмарки, а если и можно было, то в недостаточном количестве. Руководство компаний также пыталось получить дополнительное продовольствие для своих работников. Производственные советы стали участниками серого рынка. Поэтому во многих компаниях работники требовали, чтобы часть их зарплаты выплачивалась товарами, что еще больше раздувало черный рынок. Однако, прежде всего, начались регулярные поездки горожан в близлежащие сельские районы, где они стремились обменять у крестьян дополнительные продукты питания на украшения или предметы домашнего обихода, что принесло многим крестьянам определенное процветание и столько же зависти и недовольства.

Бедность, дефицит и черный рынок изменили нравы. Участились преступления, связанные с голодом. Уровень преступности вырос. В Берлине количество краж увеличилось в десять раз, также чаще регистрировались грабежи и групповые преступления – упадок ценностей, который, однако, лишь продолжал то, что скрывалось власть имущими в годы войны, но уже было распространено повсеместно. На черном рынке наживались прежде всего крестьяне, розничные торговцы и все те, кто имел что-либо для обмена. Как и во время войны, черный рынок усугублял социальное неравенство. В выигрыше оказывались предприимчивые и ловкие, хитрые и беспринципные, люди со связями в оккупационных властях, короче говоря, все те, кто лучше всего умел справляться с реалиями рынка и власти, быстрыми изменениями цен и меняющимися потребностями – «рыночная практика», которую, по крайней мере на Западе, можно было понимать как подготовку к капиталистической экономике. Это с одной стороны. С другой стороны, черный рынок был раем для спекулянтов и мошенников – и этот опыт также имел долгосрочный эффект: даже через десять лет после окончания войны в Западной Германии все еще можно было увидеть предвыборные плакаты с изображением черного рынка в качестве пугала¹².

Для большинства немцев первые два года послевоенного периода прошли под знаком заботы о собственной жизни и выживании. Помощи и солидарности ждать не приходилось; лучшим источником поддержки и защиты были семьи. Политические вопросы отошли на второй план. «Апатия, усталость и чувство беспомощности существуют по всей Германии, и везде немцы больше озабочены проблемами повседневной жизни, чем политикой», – писали американские наблюдатели¹³. Но в равной степени сосредоточенность на выживании также давала возможность забвения и вытеснения воспоминаний о пережитом. Эпоха нацизма только закончилась, и вот уже казалось, что она далеко в прошлом. «Удивительно нереальными – так, что даже вздрагиваешь! – кажутся газеты, которым всего несколько недель от роду», – писала в своем дневнике 4 мая 1945 года одна берлинская актриса¹⁴.

Чего не видели немцы: их положение не стало исключением в послевоенной Европе. Голод был почти во всей Восточной Европе, особенно на полностью разрушенных советских западных территориях, в некоторых районах Польши, на Балканах и в Греции, где после ухода немцев началась гражданская война. Распределение продовольствия по карточкам было распространенным европейским явлением послевоенных лет, причем в победившей Великобритании, например, его применяли даже дольше и более широко, чем в Западной Германии. Тем не менее удручающее, зачастую отчаянное положение немцев все чаще воспринималось даже оккупационными солдатами и иностранными наблюдателями как нечто экстраординарное, как зловещее предзнаменование: лишенные крова в результате бомбежек, голодные и замерзающие люди слишком разительно отличались от тех фанатичных гитлеровских немцев, которые шесть лет наводили ужас на весь мир. «Было просто невозможно испытывать враждебные чувства к этим несчастным существам», – писал британский оккупационный офицер о своих впечатлениях в Берлине в 1946 году¹⁵.