Бром был вторым человеком в Союзе, но его личность походила на хилое растение, чахнущее под грандиозной тенью Паундспота. Между этими лидерами не было конкуренции, поскольку их силы были изначально неравны. Для Паундспота Бром – это послушная политическая собачка на коротком поводке, которой в самом начале показали ее место. Третий человек в Союзе совсем затерялся за спинами партнеров. Во время бесед один на один Паундспот и Бром в шутку и одновременно всерьез называли третьего участника Союза формальным членом. Крюш был той собачонкой, которой только начинали показывать ее место. Этот старый, незадачливый песик с трудом принимал новые условия. Ему повезло меньше, чем Брому – его ошейник снабдили электрошокером. Но все же он оказался более удачлив, чем его предшественница. Миниатюрная сучка громко лаяла и все время старалась обрести свободу от ошейника и поводка. Поэтому ее пришлось усыпить барбитуратами. Иной раз Паундспот сожалел, что не уберег сучку, ведь она была ему под стать, только гораздо моложе. Они могли стать равноправными партнерами, что усилило бы положение Союза. Но тогда на извечный для него выбор между «выгодным» и «удобным», Паундспот в последний раз выбрал второй вариант.

Впервые за всю свою политическую практику Бром испытывал беспокойство и неуверенность того изнурительного свойства, когда человек заведомо знает, что за сказанное или содеянное ему наверняка придется пожалеть. Он достал личный контактер «INFERNO» и отправил сообщение своим коллегам:

«Мы приняли поспешное решение. Эшенленд может дать нам больше, чем мы рассчитываем. Фейт послушен и надежен. Он обладает всеми необходимыми партнерскими качествами. Еще не поздно все изменить».

«Паундспот всегда идет впереди событий. Я доверяю его мнению», – написал Крюш.

«Паундспот может ошибаться. Ошибка с Эшенлендом будет стоить нам слишком дорого. Я, как никто другой, могу оценить возможные убытки», – написал Бром.

«Паундспот и в самом деле может ошибаться. Решение принял Вудвольф. Вудвольф никогда не ошибается, поэтому Паундспот прислушивается к его мнению и всегда идет впереди событий», – написал Паундспот.

«Я не уверен, что Вудвольф достаточно осведомлен в данном вопросе», – написал Бром.

«Божество, которому ты поклоняешься, не знает того, что известно Вудфольфу», – написал Паундспот.

За неимением убедительных аргументов, Бром сдался и отключил «INFERNO». Крюш посмотрел на него с явным презрением и украдкой поглядывал на реакцию Паундспота. С внешним хладнокровием Паундспот набрал короткое сообщение, которое отправил неизвестному контакту.

– Мне кажется, наша встреча подошла к своему логическому завершению. – огорченно подытожил Бром. Крюш автоматически кивнул головой в знак согласия с коллегой, затем резко и испуганно посмотрел на своего патрона. Он посчитал, что как и Бром подхватил от Фейта вирус дерзости и посмел вмешаться в сложнейшую беседу, не дождавшись предварительного одобрения Паундспота.

– Согласен, – неожиданно спокойно присоединился Паундспот, – мы раскрыли друг перед другом все свои карты. У нас больше нет общих дел и обсуждать нам нечего.

Фейт не отвечал. Он упивался садистическими картинами, дарованными его собственным воображением. Тут он не имел никаких ограничений и был волен творить все, что его разуму угодно. Главными героями адских истязаний были Бром, Крюш, и конечно же, Паундспот. Сюжет глумления над последним доставлял тягучее удовольствие, которое можно было бы сравнить с легкой прохладой, неожиданно возникающей в пик зноя. Мутные глубины личности Фейта таили его неизведанную и мало кому известную сторону. За красивым лицом и обезоруживающей харизмой скрывался палач.

Он создал себе воображаемое оружие – массивную биту с шипами, превращающую части тела в раскромсанные отбивные куски. Первым в очереди был Крюш. Пробудившийся палач Фейт набросился на самого безобидного из виновников и яростно вонзил шипы в его дряблую кожу, а за ней в высохшее от старости и малоподвижного образа жизни мясо. Крюш не выдержал и десяти секунд. От Крюша изначально не следовало ожидать самообладания и любых других форм проявления героизма.

Бром держался чуть дольше. Возможно, его спасла внушительная жировая прослойка, за которой он прятал свое гнилое, вечно голодное ко всему нутро. Бром не представлял особого интереса и желания применить по отношению к нему эксклюзивные виды пыток. То ли дело Паундспот.

Сначала Фейт мощным ударом с кулака сломал мерзкому старику его длинный горбатый нос и внес первые обезображивающие штрихи в его образ. Затем он продолжил наносить удары по остальным частям морщинистого лица, сопровождая каждое свое движение выкриком: «Предатель должен сдохнуть!». Когда с лицом было покончено, Фейт взял уже окровавленную биту и отбил Паундспоту ноги. Уже лежащего, но еще находящегося в сознании главного виновника бед Эшенленда, Фейт добил ногами и в конце сделал контрольный удар битой по грудной клетке своей жертвы. Шипы вонзились достаточно глубоко и застряли, в результате чего бита так и осталась в теле Паундспота. Палач Фейт наблюдал завершенную картину проведенных им пыток с чувством облегчения и нездорового восхищения самим собой.

– Я надеюсь, вы сейчас думаете о своей семье? – поинтересовался Паундспот, тем самым, вернув Фейта в реальность со всеми ее ограничениями и нежизнеспособными возможностями. – Не волнуйтесь, мы позаботимся о будущем ваших детей, Фейт. Вы можете отправить их последним рейсом в Маунтон, где им будут созданы необходимые условия для достойного проживания. Все наши коллеги уже отправили в Маунтон своих детей. Бром был одним из первых, кто позаботился о судьбе своих дочерей. Если бы у меня были дети, а к счастью у меня их нет, я сделал бы все, чтобы они были рождены в Маунтоне. В таком случае, волнения по поводу будущего новорожденного исключаются с первых дней его жизни. Этот город если и погибнет, то в самую последнюю очередь.

– Хорошо, я отправлю дочь в Маунтон. – вяло и равнодушно ответил Фейт. Сначала ему не хотелось соглашаться на эту подачку, но возможность отправить дочь подальше от глаз была слишком заманчивой.

– Я думал, у вас несколько детей. – с удивлением отметил Бром. – За все время наших совместных встреч вы, как минимум, раз пять делились со мной радостной новостью о вашем будущем отцовстве.

– Да, – изумленно вмешался Паундспот, – я думал, что у вас не меньше десятка отпрысков.

– Они не рождались. – ответил Фейт. По оттенку его интонации было предельно ясно, что он закрывает для их дальнейшего обсуждения эту тему.

Фейт пытался подсчитать, сколько раз он отправлял свою жену на аборты за все эти годы, но никак не мог высчитать точную цифру. Даже при всем презрении к Паундспоту, Брому и Крюшу, Фейт не осмелился сказать им правды по этому поводу. И он в сущности не понимал, что его останавливает: страх или стыд. На самом деле он, как и все латентные подлецы, пытался держать внутреннего монстра при себе и посвящать в тайну его существования предельно ограниченный круг людей.

Фейт, Паундспот, Бром и Крюш прощались с условием, что это навсегда. Бром и Крюш по очереди выпалили каждый по своей дежурной фразе на прощание и быстро покинули переговорный зал. Рукопожатие между Фейтом и Паундспотом было долгим. Отъявленный циник внимательно заглянул Фейту в глаза и улыбнулся редкой для него улыбкой, в которой не было ни иронии, ни лицемерия.

– Я хочу подарить вам мой золотой шарик. Он уже давно приносит мне только грусть, которая трудно переносится в моем возрасте, а для вас этот предмет станет напоминанием о том, как в один миг то, что казалось вечным и нерушимым, может измениться до неузнаваемости либо вовсе исчезнуть. Кто его знает, возможно, он станет для вас талисманом, как в свое время для меня. Сейчас я достаточно уверен в своих силах, чтобы обходиться без посторонней помощи.

Фейт равнодушно взял странный подарок, и, не взглянув на вещь, положил ее себе в карман. Он не сказал «спасибо», но и Паундспот не ждал благодарности. Больше они не сказали друг другу ни слова. Только оставшись наедине с собой в пустом зале, где была убита его мечта, Фейт с горячностью выкрикнул: «Когда же все они, наконец, передохнут?!».

Подъезжая к аэропорту, президент отреченного Союзом Эшенленда отправил короткое сообщение своей дочери: «Собирай в чемоданы все, что тебе принадлежит. Завтра ты улетаешь в Маунтон. Надеюсь, навсегда».

Семейство Темптон не разделяло общего ликования от возможного статуса Эшенленда как страны-наставника. Они занимали пассивную позицию, не считая возможным вливаться в укоренившуюся среди общества систему безрассудного восторга от благодатной жизни. Такие условия казались Темптонам неправдоподобными. Единственный раз они безропотно, хоть и вынужденно приняли перемены в государстве, изменив свою фамилию. Будучи представителями известной в прошлом интеллигентной семьи с утраченной фамилией, они все же старались качественно послужить своим современникам.

Предыдущие поколения этого семейства, даже в годы смуты и потрясений сохраняли свой особый дух, тем самым, представая в обществе старого государства частью социальной оборонительной системы. Это были авторитетные ученые, выдающиеся врачи и знаковые деятели искусств. Их наследие утратило свою ценность еще в первые годы Эшенленда и в продолжении рода больше не было заложенного предками высокого смысла. Бедность, опасно приближающаяся к нищете, стирала и социальный смысл появления еще одного Темптона. Они были парадоксальным явлением. В то время, когда в каждой семье наблюдался финансовый и социальный подъем, Темптоны удивительным образом катились вниз. Социальное дно было ближе, чем они предполагали.

Эшенленд уже не требовал от Темптонов прежнего вклада в интеллектуальное и духовное развитие граждан. Уникальные навыки и знания, не находя своего прямого применения, по большей мере отравляли им существование. Крайнее поколение вело закрытый образ жизни, пытаясь сохранить внутри семьи достижения предков, как единственную уцелевшую реликвию. Они были ограничены в средствах и возможностях и уже не считались ровней своим почтенным родителям. Все же Темптоны оставались совершенно не похожими на остальных эшенлендцев и фактически не имели с ними ничего общего, словно все это время жили не на территории Эшенленда, а в своей тайной автономии.

Как и Фейты, Темптоны получили от 2058 года неожиданную весть о прибавлении в семействе. Для них это был второй и поздний ребенок. Их старшему сыну исполнилось 18 лет, и он должен был вот-вот покинуть родительский дом. Второй ребенок вносил нежелательные коррективы в планы юноши, поскольку с появлением младенца в семье он видел опасность не только для себя, но и для вековых традиций Темптонов. Это был первый сокрушительный удар судьбы по его образцовому эгоизму.

Он внушал себе веру в то, что положение поправимо. Ежедневный ритуал теплого семейного ужина сдабривался выдвинутыми в одностороннем порядке аргументами против появления на столе места и приборов для еще одного человека в обозримом будущем. В ход шли чаще всего эксцентричные тезисы. «На мне замыкается цепь интеллектуальной целостности нашего рода», – говорил он, – «Этот ребенок захочет вырваться из дома после первого соприкосновения с эшенлендским обществом и он это сделает. Превратится подобно им в приторное пирожное, которое мы не сможем переварить».

С первого взгляда могло показаться, что ребенок нежелателен для одного из троих членов семьи, но на самом деле Темптонов и в этот раз объединяло общее чувство. Те, которые считали себя умнее, не произносили свое мнение вслух. Аборт шел вразрез с их моральными принципами, хотя казался весьма привлекательным. Супруги Темптон решили отдаться тоскливому смирению и пройти испытание до конца. За свое смирение они могли быть вознаграждены 10 миллионами эшенкойнов. Таким образом, материальная сторона дела прибавляла баллы будущему малышу. Юный Темптон также был не прочь получить свою долю от больших денег, но не менял своей жесткой точки зрения. Для него рождение брата было слишком высокой ценой за 10 миллионов.

В последнее время любознательный юноша практиковал нейро-лингвистическое программирование и решил воспользоваться наработанным опытом в личных целях. При любом удобном случае и в различных интерпретациях он говорил о том, что ребенок может умереть, поскольку у матери стареющий организм и ему маниакально хотелось увидеть результат проводимого им эксперимента.

На полпути к Эшенленду Фейт почувствовал странное онемение лица. Не придавая значения странным симптомам, он стал медленно погружаться в состояние, близкое к дреме. Вначале мысли в его голове обрывались, затем теряли окончательный смысл, перед самим концом в предложениях путались слова, а в словах – буквы. Медленное погружение набирало обороты. Фейт буквально проваливался в таинственную черную пустоту.

Открыв глаза, он ужаснулся. Его окружала обнаженная красота пустыни с необыкновенно ярким песком янтарного цвета. Бросив скорый взгляд вверх, он увидел поразительной чистоты небо. Насыщенные краски окружающего пространства словно обжигали глаза, но это была приятная жертва. Находясь там, Фейт почувствовал, что Эшенленд, Паундспот, смута, нерадивая дочь, кажущийся верным, но на самом деле скользкий Сильверстейн и многое другое, были частичками большого ужаса, не имеющего отношения к его жизни. Именно это место было поистине его. Чувство свободы и чистоты пьянило сознание. Фейт безоговорочно признал себя счастливым человеком.

Со стороны севера, у горизонта Фейт увидел две фигуры, движущиеся по направлению к нему. Когда очертания фигур обрели знакомые формы, он с восторгом вспомнил о своей первой мечте. Однажды, в далеком детстве, благодаря участию родного брата его дедушки, мальчишка Фейт попал на ипподром. Впечатление от лошадей, благодаря особенностям детской психики, было умопомрачительным. С тех пор мечта о своей лошади, на которой он мог бы рассекать по громадным просторам, стала хоть и забытой для него во взрослой жизни, но все же заветной.

К нему приближался высокий мужчина в длинных мрачных одеждах. Незнакомец вел за собой мощного жеребца, сияющего белоснежным окрасом. Подойдя совсем близко, незнакомец остановился и протянул поводья Фейту.

– Возьми. Он твой. – миролюбиво произнес незнакомец. – Везде, куда бы ты не направился, тебя ждет бесконечный путь. И будет куда проще двигаться, благодаря поддержке, на которую ты так надеялся.

Поблагодарив незнакомца, счастливый Фейт принял поводья. Он не решался вскарабкиваться на жеребца до тех пор, пока незнакомец не исчез за северным горизонтом.

Его жеребец был настоящим подарком небес. За всю свою память, Фейт не мог вспомнить подобной прелести. Перед ним стояло не живое существо, а яркая звезда, озаряющая своим сиянием мертвые пески. Он дал ему имя – Лайф. Именно жизнь он пытался оседлать сразу же, как только представил, что это возможно.

С непредвиденными трудностями и немалыми усилиями Фейт вскарабкивался на жеребца. И как только он оказался сверху, Лайф замертво упал на мертвые пески, которые были вечными, в отличие от сияния прекрасной звезды.

Жеребец был мертв. В ужасе от стремительного краха детской мечты, Фейт потерял сознание и вновь очнулся в своем самолете. Они как раз приближались к Обелиску.

Аэропорт «Эллис» кишел посетителями, не имеющими отношения к прямому предназначению этого места. Они собрались здесь исключительно для того, чтобы лично встретить президента. Государственные деятели держались особняком и закрывались от остальных за дымовой завесой – среди их сословия находилось место только для заядлого курильщика. Их помощники вместе с начинающими карьеристами активно создавали вид своего присутствия, но не делали ничего конкретного. Журналисты пребывали в полной боевой готовности и по предварительному решению были разбиты на подразделения, чтобы держать свои пронырливые руки на всех пульсирующих точках временно образовавшегося социального организма. Было заметно, что некоторых репортеров вызвали на службу непосредственно из контролируемой зоны, и они в буквальном смысле испытывали муки долга. Среди прочего, по аэропорту сновали и случайные люди, относящиеся к категории «опять тут эти зеваки». Последние, в силу желания хоть как-нибудь приобщиться к громкому событию, вели себя наиболее вызывающе. Раздражающие элементы все же не принято было выгонять – это противоречило правилам неписанного социального договора, первыми пунктами которого были «открытость» и «равноправие». Представители простого народа успевали отмечаться в нескольких группах за короткий промежуток времени, подслушивая либо нахально возлагая на себя право участия в различных обсуждениях, касающихся государственных дел. В таких случаях, компетентные люди предпочитали удаляться из разговора и искали для себя группы, в которые еще не внедрялось мнение какого-нибудь постороннего наглеца.

Все с маниакальной одержимостью считали минуты до приземления президентского самолета на родную землю и торжественного оглашения Фейтом желанной вести. Иной результат встречи с главами Союза ни разу не вносился в обсуждения любого уровня. Вообще в Эшенленде было принято общенациональное упоение успехом. Возможность хотя бы малейшего промаха даже не предполагалась. Самообман стал основным и высокоэффективным оружием эшенлендцев все то время, в котором проблемы страны являлись незначительными.

Самолет прибыл с томительной для встречающих задержкой. Еще некоторое время понадобилось для того, чтобы президент, наконец, показался публике. Быстро и твердо спускаясь по трапу навстречу толпе подчиненных, Фейт сделал заявление, которое привело в смятение и без того возбужденный народ:

– С сегодняшнего дня запрещается мастурбация в рабочее время. – громогласно произнес президент, – Это занятие провоцирует омерзительное выражение, которое я наблюдаю на ваших лицах. Разойдитесь!

Неожиданно и опасно шок стал пронизывать одного человека за другим. Тяжелое молчание создавало эффект приостановившейся реальности. При этом всех объединяло бесполезное упорство, благодаря которому никто не позволял своему уму вырабатывать мысль о неблагоприятном исходе общего дела. Массовое замешательство дало Фейту удачную возможность быстро протолкнуться к личному автомобилю. Крайне важно покинуть место скандала в тот момент, когда скандальная выходка еще имеет паралитическое воздействие. Следующим пунктом в маршруте президента была клиника профессора Штросса.

Всю дорогу Фейт задумчиво смотрел на стремительно меняющиеся картинки по ту сторону окна автомобиля. Он был уверен, что в последний раз наслаждается привычными сюжетами прекрасных улиц родного города. Благополучие каждого уголка Эшенленда было его личным достижением. Теперь это мало кого будет волновать. Да и самого Фейта будет волновать только одно – новое условие его обязанностей, которое он вынужден принять. Сколько добропорядочных и жизнерадостных людей ему придется хладнокровно сбросить на социальное дно. Возможно, 75% населения или того больше. Он не сожалел, что результат его будущих поступков будет таковым. Ему была ненавистна мысль о том, что как президент он должен будет взять на себя основную ответственность. С этого дня устоявшийся за долгие годы порядок внутри страны виделся Фейту источником неразрешимых проблем.

В клинике профессора Штросса Фейта приветствовали именитые представители эшенлендской медицины. В рядах встречающих были доктора более низкого ранга из других клиник, а также никем не изгнанные андролог, проктолог и патологоанатом, визит которых нарушал возвышенный смысл мероприятия. Президенту пришлось пройти очередной адский круг необходимых формальностей. Выслушав тезисы об актуальных проблемах государственной медицины и необходимости профильных закупок в странах Союза, напряженный Фейт отделался несколькими ни к чему его не обязывающими заявлениями и со всей больничной свитой направился к палате, где его ждали жена вместе с долгожданным сыном.

Открыв дверь, он сразу же увидел ее. Она лежала на приподнятой клинической кушетке неподвижно, склонив голову вправо. Казалось, что смертельная усталость вынудила женщину погрузиться в спасительный сон. Фейт не сразу обратил внимание на сына, лежащего так же неподвижно у груди матери. Ее руки не удерживали малыша и приняли странное положение, подобно гнезду, в центре которого находился хрупкий, совершенно невзрачный ребенок.

– Сейчас происходит важнейший момент. – с нежностью, походившей на плохую актерскую игру прошептал профессор Штросс. – Кормление налаживает связь между матерью и ребенком. С сегодняшнего дня он стал отдельной частью нашего мира, и первое время будет испытывать беспокойство, находясь далеко от матери. Посмотрите, как мирно он лежит. Вы с супругой проделали первоклассную работу. Думаю, мальчишка не причинит вам особых беспокойств.

Мгновенье спустя неестественно благостное выражение лица Штросса сменилось натуральной гримасой ужаса. Он подбежал к женщине и взял ее руку, чтобы нащупать пульс. В эти несколько секунд профессор бросил панический взгляд в толпу коллег, пытаясь отыскать отклик моральной поддержки, но в первых рядах стояли чужаки из конкурирующих больниц, а также андролог, проктолог и патологоанатом. Только последняя тройка держалась достойно, не проявляя завуалированного злорадства, но Штросс принципиально не нуждался в их поддержке.

– Этого не может быть…было нормально…ну, да…нормально же…я не мог пропустить…все же под контролем…почему?! – лихорадочно бормотал Штросс.

Затем профессор схватил ребенка и выбежал с ним из палаты под звуковое сопровождение, вызванное активным перешептыванием всех собравшихся в палате. К неподвижной женщине подбежал медицинский персонал клиники. Началась утомительная и запутанная суета. Фейт успел обратить внимание на лицо своей жены. Увиденное его напугало.

– Если моя супруга умрет, – испуганно закричал он, – вам не избежать опасных неприятностей!

– Она уже мертва, господин Фейт. – срывающимся голосом ответила молодая медсестра, показавшаяся ему карлицей.

Фейт не внял словам медсестры. Только после того, как тело его жены ровно уложили и церемонно накрыли белоснежной простыней, он уловил очередной страшный факт ненавистного дня.

Ему разрешили подойти к жене прежде, чем ту увезут в морг. Он не хотел видеть ее слишком близко. Чувство страха держало над ним верх. Багровые пятна на ее лице смотрелись страшно даже из далекого расстояния. Медсестра-карлица сама подняла простыню, стараясь сделать для обожаемого ею президента все от нее зависящее.

Лицо мертвой женщины сохранило парадоксальное выражение радости и одновременной скорби. «Оказывается, она отталкивающе некрасива. Ее внешность полна недостатков и смерть только усугубила врожденное уродство», – подумал Фейт. Он взял ее руку и увидел шрамы от порезов на запястье. На второй руке обнаружилась та же картина.

– С каких пор это у нее?

– Вам лучше знать, когда ваша жена пыталась свести счеты с жизнью. – быстро и неразборчиво ответила медсестра карлица. – Здесь узоры явно из нескольких эпизодов.

– Это не так уж и важно. Умерла-то она очевидно по другой причине. – растягивая каждое слово сказал Фейт, после чего резко отпустил безжизненную руку.

Их прервало срочное сообщение о вызове медсестры. Оставаясь с трупом жены один на один, Фейт уцепился пальцами за ее подбородок и презрительно произнес: «Ну, и что ты хотела этим доказать?!». Приподняв ее голову, он резко отпустил руку и отметил для себя то, что ему нравится звук и зрелище жесткого падения. Крикнув: «Это был поступок мерзкой суки!» он снова схватил ее голову и стал бить ее об поверхность кровати. Не желая останавливаться, Фейт разъяренно наносил удары по ее и без того страшному лицу, в некоторой степени воплощая в жизнь свои фантазии по отношению к Паундспоту. Жена всегда позволяла вымещать на ней злость и напряжение и в этот раз она невольно составила Фейту добрую службу.

В соседней пустующей палате Фейт услышал разговор патологоанатома и сильно заикающейся медсестры. Они достаточно громко обсуждали нашумевшую историю. События привели к тому, что именно этот специалист был наиболее уместен в VIP-палате полчаса тому назад. Подозвав патологоанатома на личную беседу, Фейт обсудил с тем уникальность трупных пятен, возникших на лице его покойной супруги. В особе молодого, нездорового на вид человека он встретил истинного виртуоза своего дела и собеседника, способного понимать намеки любой сложности.

Не желая больше находиться в клинике, Фейт решил уехать в свою тайную резиденцию, которая располагалась в 40 километрах от столицы Эшенленда и с помощью доставки из контролируемой зоны временно отскочить от нависающего над ним бремени. Его планы неожиданно нарушил идущий навстречу профессор Штросс с ребенком в руках. Ранее Фейт автоматически приписал новорожденного к числу умерших, и это обстоятельство было им принято как очередная, восьмая или девятая смерть его ребенка. Штросс с ликующим видом протянул младенца к отцу, но ответная реакция не оправдала возвышенного ожидания.

– Мой сын высосал из нее мертвое молоко? – поинтересовался Фейт.

– Молозиво. – смущенно поправил профессор.

– Мой сын высосал мертвое молозиво?

Ответа не последовало. Штросс деликатно, но настойчиво передал ребенка Фейту и исчез под важным предлогом еще одних тяжелых родов. Фейт внимательно посмотрел на тщедушное тельце своего сына и произнес:

– Тебе нет смысла хвататься за жизнь. Мне больше нечего тебе дать и я тебя не принимаю.

Накануне возвращения Фейта, каждый из многочисленной прислуги в его семейной резиденции предпочел скрыться, остерегаясь вызвать гнев хозяина. В прежние дни его эмоциональной нестабильности несколько преданно служащих ему людей невольно становились жертвами отъявленной и всегда несправедливой агрессии. Теперь они боялись даже предположить степень его опасности, но на этот раз удача была на их стороне. Фейт не нуждался в постороннем человеке, который мог бы послужить ему объектом психологической разрядки. Его дочь находилась дома. Она-то и была ему нужна. Не принимая девочку с первых минут ее жизни, он все же имел достаточное представление о том, какой из нее получился человек. Еще в детстве она получила от него кличку Фокса из-за ярко рыжего цвета ее волос и характерного поведения. Небрежно держа спящего ребенка в руках, Фейт без стука вошел в ее комнату.

Фокса знала о том, что ее мать мертва, но не проявляла надлежащих этому случаю эмоций. Девушка была явно озадачена, но предельно собрана и отец застал ее как раз в момент, когда та складывала в свой чемодан последние вещи. Ею владела эйфория от предстоящей поездки в Маунтон. Движения были резки, многие вещи падали и разлетались в разные стороны. Ничто внешнее не привлекало ее внимания и Фокса, словно сквозняк, перемещалась из одной заданной точки в другую. Рядом с ней действительно проходил ветерок. Она даже не заметила, что какое-то время была в комнате не одна.

– Собираешься? – беспристрастно спросил Фейт.

Фокса была удивлена его появлением, но не испугана. Фейт сразу же понял, что ей неприятен и даже оскорбителен факт свидетеля всех ее действий и это смогло слегка удовлетворить его потребность испортить кому-либо день. Она на долю секунды бросила взгляд на отца и ребенка, затем продолжила рассекать пространство, очевидно в поисках чего-то очень для нее важного.

– Уже закончила. Только не могу найти кое-что. – немного задыхаясь ответила девушка. – Некоторые вещи я не возьму. Мне они больше не нужны. Можешь их уничтожить. Делай с моей норой все, чтобы от меня в этом доме ничего не осталось. Интересно, обнаруженные лисьи норы уничтожают? Ты не в курсе? А что если в норе есть живое существо. Его будущее предрешено и трагической кончины ему не избежать? Когда буду в Маунтоне, обязательно узнаю.

Она собиралась выскочить из комнаты, но, оказавшись у дверей, развернулась обратно и побежала потрошить свой шкаф. Вокруг нее стали появляться первые жертвы: рваные вещи, разбитые статуэтки, осколки предметов, идентификация которых была невозможной. Фоксу ничто не останавливало. Только под кроватью она нашла то, что искала. Маленькая коробка, покрытая толстым слоем пыли хранила в себе мятые бумажки, в которых детской рукой были написаны сокровенные желания. Этот символичный архив стал последней жертвой Фоксы. Без тени сожаления девушка достала спички для камина и подожгла находку. С таким же чувством она сожгла бы и свою комнату, которую всю жизнь считала местом её заточения.

– Я рада, что уезжаю. Ты впервые оказал мне услугу. Не зная тебя, можно было бы подумать о том, что ты заботишься. Не хочу вникать в истинную причину твоего поступка. Благодарить не стану, это будет смотреться неискренне. Играйся с долгожданным сыном. Надеюсь, эта цацка окажется тебе по душе.

Не желая больше слушать колкости дочери, Фейт резко ее перебил.

– Надейся, что эта цацка придется по душе именно тебе. Теперь он будет под твоей опекой. Ты как раз годишься ему в матери, вот и вложи в него всю свою нерастраченную любовь. У тебя уже проснулся материнский инстинкт?

Услышав это, Фокса остановилась. Предложение Фейта заставило ее вытянуться. Она была выше стандартного роста и необыкновенно стройной подобно искусной скульптуре и создавала визуальное впечатление того, что ей нипочем нападки даже со стороны отца. Ее внешнее величие, которое проявилось слишком рано, напрягло Фейта, и подчинение дочери теперь стало делом его чести.

– Завтра я улетаю в Маунтон! – решительно сказала девушка.

– В Маунтоне ты окажешься только после того, как в тебе перестанет нуждаться твой младший брат. Если тебя это успокоит, к нему я отношусь хуже, чем к тебе. При первом удобном случае сделаю себе вазектомию.

Фокса улыбнулась. Выражение ее лица было невыносимо едким. Это была не глупая девчушка, а женщина с опасным умом и отсутствием природного страха.

– Я уеду завтра. Если оставишь меня силой, я зарежу этого выродка во время прямой трансляции, зрителями которой будут практически все наши соотечественники. Поверь, мне нетрудно все организовать. Свою репутацию ты ставишь выше моей жизни, и я готова пожертвовать собой ради любого случая, позволяющего разрушить твои планы.

Фейт мог доверить ребенка лучшим няням Эшенленда, но его внутренняя сущность вызывала в нем основательное желание поиздеваться над детьми, не давая им жить той жизнью, в которой те нуждались. Для него было принципиально важно любым способом добиться удовлетворения выдвинутых им требований. Угрозы Фоксы в глубине души понравились Фейту. Его подкупила жестокая решимость дочери.