Read the book: «Река Другой стороны»

Font::

Художник: Елена Другова

Черный гребень

Черный гребень принесла бабушка после своей смерти. А куда делся Хрустальный, Холли так и не узнала.

Визиту мертвой бабушки Холли ничуть не удивилась. Во-первых, в двенадцать лет многие невероятные вещи кажутся нормальными – и, кстати, наоборот: обыденное иногда видится чудом. Во-вторых, за бабушкой водились странности и почище, чем явиться в гости среди ночи в призрачном облике. В-третьих, Холли сперва решила, что видит сон.

Бабушка была одета в свое любимое платье, длинное, до лодыжек, облегающее бедра и грудь. Фигура у нее была ого-го, на улице со спины ее обычно окликали «девушка» и пытались просить телефончик. Впрочем, когда она оборачивалась на особо назойливые просьбы, незадачливые поклонники быстро ретировались, испуганные не столько строгим лицом, которое, к слову, ничуть не портили редкие морщины, а скорее – чуть снисходительным, королевским взглядом.

Платье было темно-бирюзовым, но сейчас цвет не различался, поскольку и платье, и сама бабушка слегка просвечивали насквозь, мерцая и иногда совсем растворяясь в лунном свете.

– Может быть, чаю? – по-светски предложила Холли, выскальзывая из кровати и заматываясь в халатик. В конце концов, неурочный час и призрачная природа визитера – не повод проявлять невежливость.

Бабушка одобрительно улыбнулась, оценив хорошие манеры внучки, но отрицательно покачала головой. Призракам мало толку от обычных чаепитий – им и чашку-то поднять сложно, не говоря про все остальное.

– Я очень-очень рада тебя видеть, – дрогнувшим голосом сказала Холли, и это была уже не просто вежливость. И не удержалась, спросила самое важное, о чем думала все время с момента бабушкиных похорон: – А… ты не могла бы снова стать живой?

Бабушка опять покачала головой.

– Совсем-совсем никак? – упавшим голосом спросила Холли. И почувствовала, как глаза защипало от слез. До сих пор, несмотря на уверения родителей, она надеялась, что бабушка все-таки как-то сумеет придумать способ, чтобы снова ожить. Ведь бабушка всегда знала, как справиться с любыми неприятностями. Но, видно, смерть оказалась слишком серьезным противником. И хотя Берта Аскольдовна и сумела вырваться, чтобы, пусть и на время, и в призрачном облике, но встретиться еще раз с любимой внучкой, – окончательно побороть собственную смерть даже ей было не по силам.

– И что мне теперь делать? Без тебя… – Холли с трудом подавила всхлип. Она пока еще держалась, чтобы не заплакать, потому что это наверняка бы огорчило бабушку.

Бабушка приблизилась. Походка у нее и при жизни была плавной, королевской, будто Берта Аскольдовна всегда носила на голове невидимую корону – даже во время обыденных, прозаических занятий вроде замешивания теста для оладушков с яблоками, насчет которых бабушка была большая мастерица. А теперь она двигалась и вовсе будто плыла. Впрочем, возможно, именно так и положено призракам.

Ее лицо оказалось совсем рядом. Оно мерцало в лунном свете, иногда как бы расплывалось, и среди родных черт вдруг мелькало что-то чужое, незнакомое. Как будто каждую секунду снова и снова кто-то складывал пазл бабушкиного лица из света и тьмы, и, случалось, несколько деталек выпадало или появлялись лишние. А потом собранная картинка опять распадалась, и приходилось начинать все сначала. Холли впервые с того момента, как бабушкина фигура появилась на пороге комнаты, стало не по себе.

Она вдруг вспомнила, что сама бабушка говорила о смерти – и о тех, кто иногда возвращается из-за смертного порога.

* * *

Когда Холли было семь лет, умер Гарм – бабушкин пес. Черный мохнатый великан, свирепый охранник, угрюмый и злобный хищник для чужаков и самая нежная нянька и лучший друг – для Холли.

Холли рыдала, цепляясь дрожащими пальцами за густую, будто вмиг потускневшую шерсть. Захлебываясь слезами, она кричала: «Не умирай! Дыши! Встань! Не смей умирать, понял?!.» Но он уже был неживой – Холли это видела и чувствовала, но не могла так просто оставить его, не могла смириться, что уже ничего не сделать, что его больше нет и никогда не будет.

А потом бабушка сказала:

– Довольно.

И, поскольку Холли никак не отреагировала, бабушка разжала ее пальцы и оттащила ее от мертвого пса. Холли сопротивлялась. Бабушка обняла ее, прижала к себе, легонько поцеловала в макушку. От бабушки, как обычно, пахло душистыми травами – горечью полыни, свежестью мяты, тонкой сладостью лаванды. Вдыхая эту привычную, чуть головокружительную смесь ароматов, Холли понемногу успокоилась. И попросила – то, что следовало сделать с самого начала:

– Верни его, пожалуйста. Ты ведь можешь? – она с надеждой посмотрела на бабушку. И у нее упало сердце, когда бабушка печально покачала головой. Наверное, она могла бы просто сказать «не могу» или «это невозможно», но Берта Аскольдовна почти никогда не произносила таких слов.

– Цветочек, – тихо сказала она, – нельзя удерживать мертвых. И тем более нельзя их возвращать. Нельзя звать, когда они уже ушли. Потому что, скорее всего, они не смогут вернуться. Но тебя может услышать кто-нибудь другой. И прийти на твой зов. Кто-то или что-то, чему здесь совсем не место.

Голос бабушки был серьезным, Холли притихла. Ей стало жутковато от последних слов.

– Я любила его, – пробормотала она.

– Он тоже, – кивнула бабушка, – поэтому ему еще больнее слушать, как ты плачешь и зовешь его обратно.

– Он… слышит? – дрогнувшим голосом спросила Холли.

– Думаю, да. Он ведь тоже не хотел оставлять нас. Но он был уже старым, милая. Еле ходил, начинал слепнуть. Движения причиняли ему боль. А главное – понимание, что он уже не может, как раньше, защищать нас. Смерть для него была облегчением. А ты, милая, теперь мучаешь его своими слезами и приказами, которые он больше не может выполнить. А если бы смог – представь, каково возвращаться обратно в это старое, больное и теперь мертвое тело? Разве такого ты хотела бы для того, кого любишь?

– Нет, – пролепетала Холли, отчаянно мотая головой, в ужасе от того, что едва не натворила. – Нет. Конечно, нет. Что мне делать? – тихо спросила она.

– Отпусти его. Пожелай ему легкой дороги – там, куда он пойдет дальше.

И Холли сделала, как она велела. А когда договорила, зажмурившись, чтобы не видеть мертвого Гарма на полу у двери, ей почудилось, что влажный собачий нос тронул ее ладонь, а горячий язык лизнул пальцы – будто невидимый пес, проходя мимо, ткнулся мордой в руку. Конечно, она сейчас же открыла глаза, но никакой собаки рядом не было. А то, что осталось от Гарма, теперь почему-то показалось ей совсем неживым и будто ненастоящим – как сброшенная кем-то одежда.

* * *

«…Тебя может услышать кто-нибудь другой. И прийти на твой зов. Кто-то или что-то, чему здесь совсем не место…»

Холли с ужасом смотрела на мерцающее лицо своей бабушки, то узнавая, то не узнавая ее.

«Я горевала о ней. Слишком много плакала, – подумала Холли, – я звала ее. Только… кто пришел ко мне?..» Она попыталась отодвинуться от призрачной Берты Аскольдовны, но уперлась в стену. И похолодела от улыбки, мелькнувшей на мерцающем лице.

– Как… – во рту пересохло от ужаса, Холли с трудом выталкивала слова. Но молчать было еще страшнее. – Как ты называла меня, когда мы были одни?

Бабушка опять улыбнулась и молча покачала головой. Холли только сейчас сообразила, что призрачная Берта Аскольдовна до сих пор не произнесла ни слова. Потому что призраки не говорят? Или потому что это на самом деле была не бабушка?..

Призрак махнул рукой, Холли ахнула, шарахнувшись в сторону – интересно, сумеет она добраться до двери? Но Берта Аскольдовна – или та, кто ей притворялся, – больше не делала резких движений. Она будто что-то рисовала на своей ладони, быстро комкая тонкими пальцами мерцающую нить из лунного света. И через несколько мгновений протянула Холли раскрытую ладонь. Та удивленно пригляделась. В призрачной руке, сквозь которую виднелись очертания кровати, лежал маленький, сияющий серебряным светом цветок.

– Цветочек, – пролепетала Холли.

Бабушка кивнула и улыбнулась – на этот раз совершенно знакомой, одобрительной улыбкой. Так она улыбалась тогда, когда Холли что-то делала правильно.

Затаив дыхание, Холли протянула руки – и лунный цветок соскользнул в ее ладонь из бабушкиных. «Как я могла решить, что это не она, – подумала Холли, сквозь слезы глядя на мерцающие маленькие лепестки, – как я могла не узнать ее…» Но Берта Аскольдовна, судя по ее одобрительному взгляду, кажется, как раз была довольна подозрительностью Холли.

– Ты не можешь говорить? – спросила Холли. Бабушка кивнула. – Но хочешь мне что-то сказать?

Бабушка улыбнулась. И протянула Холли Черный гребень.

Холли сперва с ужасом смотрела на него. Он был очень красивый, изящный, с тонкой вязью еле заметного узора и с длинными острыми зубьями, черный и гладкий, будто только что отлитый из смолы или жидкого блестящего стекла. Холли часто любовалась им раньше и часто пыталась взять в руки или хотя бы потрогать – почему-то он завораживал ее, хотя одновременно и пугал. Но бабушка ни разу не позволила дотронуться до него.

– Если тебе дороги твои руки, Цветочек, – однажды сказала она, – лучше не трогай.

– Он что, кусается? – насмешливо спросила Холли.

– Хуже, – ответила бабушка с таким выражением, что у Холли пропала охота расспрашивать дальше.

И вот теперь Берта Аскольдовна протягивала ей Черный гребень. Сама.

– Это что, мне? – дрогнувшим голосом спросила Холли.

Бабушка кивнула.

Было невежливо заставлять ее ждать. И потом, Холли опять почувствовала то странное притяжение, которое раньше все время заставляло ее тянуть руки к гребню, несмотря на запрет. Как будто он звал ее, как Алису звали зачарованные пирожки и бутылочки: «Съешь меня», «Выпей меня» – хотя ведь яснее ясного, что от напитков с такими надписями надо держаться подальше.

Холли завороженно протянула руку и взяла Черный гребень. Он был гладкий и прохладный – и одновременно теплый. Хотя, конечно, такого не могло быть. Особенно учитывая, что его только что держала рука призрака, а не живого человека. А еще как будто гребень сам был живой. Он даже вроде чуть шевельнулся – то ли устраиваясь поудобнее, то ли раздумывая, не сбежать ли.

– И что мне с ним делать? – растерянно спросила Холли, осторожно держа гребень в раскрытой ладони, даже не решаясь сжать пальцы. Она не понимала, как относиться к странному подарку – то ли как к задремавшей змее, которая может укусить в любой момент, то ли как к птице, которую можно случайно раздавить неосторожным движением.

Бабушка покачала головой и положила свою руку поверх, заставляя Холли сомкнуть пальцы на гребне. Она вздрогнула – и от прикосновения прозрачных прохладных пальцев, и от прикосновения гребня, кольнувшего кожу.

– Ты хочешь, чтобы я хранила его? – неуверенно спросила Холли.

Бабушка улыбнулась и кивнула. А потом приложила палец к ее губам.

– Не говорить никому? Про гребень? И… про тебя?

Бабушка опять кивнула, а потом тронула пальцем левое ухо и сразу же – глаз.

– Слушать? Слушать и смотреть?..

Берта Аскольдовна нахмурилась и шевельнула пальцами, будто подбирая подходящий жест.

– Быть настороже? – предположила Холли и увидела, что бабушка одобрительно улыбнулась.

– Чего мне… надо опасаться?

Бабушка пожала плечами.

– Ты не знаешь? Не знаешь?! Ты приходишь ко мне после смерти, даешь этот страшный гребень, говоришь, что надо быть осторожной, – и больше ничего не можешь объяснить?! И что мне, по-твоему, делать?!

Берта Аскольдовна укоризненно покачала головой и опять тронула пальцем губы Холли.

– Молчать? Просто молчать… – горько пробормотала Холли. Ей уже было стыдно за недавний крик.

А бабушка вдруг тронула теперь запястье Холли, отогнув рукав халатика, и опять недовольно качнула головой.

– Браслет? – догадалась Холли. – Я помню, ты говорила носить его всегда, и я ношу, правда. Я снимаю его только дома, когда никто не видит, – она смутилась и пояснила тихо: – Понимаешь, он все-таки будто связывает меня. Например, мешает, когда я играю музыку. Так может быть, да? Можно я его все-таки буду снимать? Когда одна?

Бабушка, помедлив, неохотно кивнула.

– Папа сказал, ты умерла из-за сердца. Приступ. Инфаркт. Правда?

Бабушка промолчала, будто не услышала вопроса.

– Нет? Ты… может быть… – Холли запнулась. Папин ускользающий взгляд, призрачный визит бабушки, Черный гребень, требование быть настороже – все вдруг соединилось в страшной догадке. – Тебя кто-то убил? – почти беззвучно спросила Холли.

Бабушка строго и печально посмотрела на нее.

– Кто? Почему? Как…

Прохладный призрачный палец опять лег на губы, запечатывая еще не произнесенные слова.

А потом бабушка склонилась к самому лицу Холли и поцеловала ее веки – одно за другим, очень осторожно и ласково. И странно – ее губы были теплыми, совершенно как при жизни. От этой невозможной теплоты, от пронзительной нежности этого прикосновения Холли заплакала.

А когда она открыла глаза, бабушки уже не было.

И прекрасный полупрозрачный цветок из лунных лучей исчез с ладони вместе с ней – будто его и не было. А Черный гребень остался – хотя лучше бы наоборот.

Холли опять закрыла глаза – потому что так можно было представить, что лунный цветок не исчез – она даже будто почувствовала нежное щекотное прикосновение в центре ладони, где он только что был. И еще представила, что бабушка тоже все еще стоит рядом. И можно сказать ей все, что Холли не успела. Или просто подумать, потому что бабушка и так всегда умела понимать ее мысли.

«Ты говорила: нельзя просить мертвых остаться. Я не прошу, раз нельзя. Но как мне теперь быть без тебя? Почему ты сама оставила меня?! Я тебя люблю! Я говорила, что я тебя люблю?»

«Конечно, Цветочек. Я знаю. И я тоже тебя люблю, – тихо шепнул прямо в ухо печальный бабушкин голос: – Но ты знаешь, что я не могу остаться».

Холли вспомнила, что говорила бабушка, когда умер Гарм. И сказала сквозь слезы, потому что сейчас это было произносить в тысячу раз сложнее, чем тогда:

– Тогда иди… куда теперь тебе надо. И пусть твоя дорога будет легкой.

«Спасибо, милая», – бабушкины теплые губы тронули лоб Холли. Или это был просто ветер из приоткрытого окна?

И Холли поняла, что теперь она ушла по-настоящему. Навсегда.

Холли сидела, не шевелясь и зажмурив глаза, наверное, целую вечность, сжимая в одной руке Черный гребень, а вторую ладонь раскрыв навстречу лунному свету. Стараясь удержать воспоминание о лунном цветке, последнем поцелуе бабушки и ее голосе.

А потом, чувствуя, что соскальзывает в сон, попросила – сама не зная, у кого: «Пожалуйста, пусть хотя бы там все будет хорошо».

Так и было.

* * *

Холли лежала под цветущим абрикосом, раскинув руки. В ярко-синем небе покачивались нежно-розовые бутоны и белые пушистые цветы, смешиваясь с облаками, а среди этих бело-розовых облаков с деловитым гудением летали золотые пчелы. Сладкий запах наплывал волнами, и они подхватывали Холли и несли вверх – к розовым облакам, высокому небу, к белокрылым далеким птицам, в дальние, самые прекрасные края, неведомые земли.

А потом краем глаза Холли заметила, что кто-то идет по дорожке среди цветущих деревьев. Мама! – испугалась она. Тотчас рухнула с облаков на землю – и неловко завозилась, пытаясь приподняться. Но это было не так-то просто: мышцы, привыкшие лететь и парить, здесь, на земле, отказывались шевелиться. Но надо было как-то встать, потому что мама сейчас будет орать, что «нечего валяться на земле, застудишься, заболеешь, испачкаешь платье, а мне потом с тобой возись, ты это все специально, чтобы меня позлить, да? Немедленно вставай и сядь на скамейку, как нормальные люди!»

– Что ты задергалась, Цветочек? – спросила бабушка Берта, опуская рядом и расправляя толстое одеяло. – Замерзла? Переползай на одеяло.

– Бабушка! – Холли счастливо и облегченно улыбнулась. Конечно, как она забыла, родители ведь уже уехали, еще с утра.

На одеяле валяться под абрикосом оказалось еще лучше. А бабушка вдруг легла рядом, подложив руку под голову.

– Надо же, – удивленно сказала она, – как со временем забываются такие важные вещи.

– Какие?

– Как хорошо лежать под деревом и смотреть на небо.

– Это важные вещи? – изумилась Холли.

– Конечно, – уверенно ответила бабушка. – Еще какие важные. Даже не знаю, что может быть важнее.

Холли засмеялась. И бабушка засмеялась вместе с ней.

Они хохотали, лежа на одеяле и глядя на цветы и облака, плывущие в небе. Холли подумала, что это самый лучший день – в году, а может, и во всей жизни. И впереди еще полно таких чудесных дней, целое длиннющее лето.

– А можно я останусь тут навсегда? – спросила Холли, когда подумала, что через целую вечность, но все-таки лето когда-нибудь закончится.

– Прямо тут? – удивилась бабушка. – Под деревом?

– Ну, ба… – фыркнула Холли. – Ты ведь понимаешь. Можно я больше не вернусь домой, а буду жить тут, с тобой?

– Тут и есть твой дом, Цветочек, – сказала бабушка Берта, и ее серые глаза стали серьезными: – Запомни это, ладно? Тут всегда будет твой дом, ты можешь здесь жить, сколько захочешь. Потом, когда ты вырастешь. Когда сможешь сама выбирать.

– Потом… – вздохнула Холли. Опять упала на одеяло – а потом в облака, выше и выше. И подумала: вот я полетаю, а там, внизу, пусть все крутится. Земля, люди. Лето, осень, зима… И опять, столько раз, сколько надо, чтобы вырасти. А потом – оп! – и я уже лежу здесь, под этим абрикосом, взрослая, и мне больше никуда не надо уезжать. Вот бы здорово…

– Пойду-ка сделаю блинчиков к чаю, – сказала бабушка. – Как проголодаешься, приходи.

Холли так и сделала. Вернулась уже совсем взрослой, оттуда, из-за облаков. В такую же весну, заполненную пением птиц, гудением пчел, светом розовых абрикосовых облаков в синем небе. Немного полежала на одеяле, привыкая к новому взрослому телу. А потом поднялась, немного путаясь в непривычно длинных ногах, и пошла к дому. Там уже пахло блинчиками, и бабушка, ни капельки не постаревшая за все эти годы, колдовала над чайником, составляя заварку из трав по своим секретным рецептам.

Холли улыбнулась, глядя на нее, с наслаждением вдохнула запахи выпечки, трав, цветущего сада – и подумала, что совершенно, абсолютно счастлива. Потому что теперь совсем некуда торопиться и больше не нужно никуда отсюда уезжать, а значит – впереди целая вечность, наполненная этим бесконечным счастьем.

А потом Холли проснулась, сжимая в руке Черный гребень. Первые несколько секунд она еще улыбалась, вдыхая запахи цветущего абрикоса и блинчиков, а потом разом вспомнила все.

Бабушка умерла, и Холли больше не вернуться в тот сад, который ей приснился. И этот сон, и все мечты – повзрослеть и переехать жить к бабушке – никогда не исполнятся. Все потеряло смысл. Потому что бабушки Берты больше нет.

Холли тихо заплакала, уткнувшись в подушку, стараясь не всхлипывать слишком громко, чтобы никто не услышал. Она опомнилась только тогда, когда в дверь стукнула мама и крикнула:

– Ольга, не проспи! Пора собираться в школу!

– Да, иду! – быстро крикнула Холли, испугавшись, что мама зайдет, увидит ее зареванное лицо и мокрую подушку и начнет расспрашивать, в чем дело. А Холли сейчас не вынесет ее расспросов, и у нее нет никаких сил придумывать что-нибудь и оправдываться. Потому что никому нельзя рассказывать про ночной визит бабушки Берты. И про Черный гребень.

А за завтраком Холли поняла, что тот нежный поцелуй в веки был не просто прощанием. Так бабушка Берта отняла у нее Истинное зрение.

Ангелы, демоны, тени и отражения

Холли с самого детства видела чуть больше, чем другие. Мама называла это выдумками, папа – фантазиями, бабушка Берта – Истинным зрением.

Долгое время Холли считала, что остальные видят так же.

Папа обычно неделями пропадал на гастролях, возвращался измученным и в основном почти все свободное время между поездками проводил дома. Разучивал новую музыку на своем огромном черном рояле, играл с Холли в железную дорогу, читал ей сказки и только изредка выходил с ней погулять – да и то в основном в ближайшем парке, в той дальней, диковатой части, где было мало народу. При таких условиях было мало шансов наткнуться на какие-нибудь отличия между видимым и невидимым миром, чтобы Холли могла их явно заметить и обратить на них внимание папы. Только однажды она увидела, как парковую дорожку перебежали, озираясь, два крохотных – размером с кошку – человечка в зеленых плащиках. Ахнув, Холли немедленно дернула папу за рукав и шепотом пересказала ему эту картинку на ухо. Папа огляделся – но человечки уже, конечно, скрылись в кустах. Заметив, как дочка огорчилась, папа поспешил ее успокоить.

– Кнопка, милая, в лесах всегда полным-полно зеленых человечков, – совершенно серьезно сказал он. – Тут им немного не по себе, потому что вокруг город и много людей. Поэтому не нужно их пугать еще больше и гоняться за ними по кустам. Договорились?

– Я никогда и не гоняюсь, – ответила Холли, слегка обиженная тем, что папа посчитал ее такой легкомысленной и способной напугать маленьких человечков. – А ты часто их встречал… в лесах?

– В детстве мне случалось видеть и не такое, – улыбнулся он. – А с возрастом люди, к сожалению, утрачивают всякое воображение. Впрочем, оно и к лучшему – когда живешь в нашем современном обществе, лучше не видеть ничего лишнего. Но я очень рад, кнопка, что у тебя сейчас такая богатая фантазия, в детстве это прекрасно, – он улыбнулся и поцеловал Холли в макушку.

И тут она сообразила, что он, скорее всего, считает зеленых человечков ее выдумкой – и собралась было обидеться. Но папа вдруг начал рассказывать сказочную историю про этих самых человечков, и оказалось так интересно, что Холли заслушалась и забыла обо всем.

А мама, с которой Холли проводила куда больше времени, почти никогда не обращала внимания на её слова. О маленьких человечках, о сияющих цветах, прорастающих сквозь асфальт, о полупрозрачных людях и огненных кошках, и о тенях, которые стояли за каждым из прохожих – взрослыми и детьми.

– Угу, детка, это очень мило, – рассеянно говорила мама, неохотно отрываясь от телефона, по которому постоянно переписывалась или говорила с подругами во время прогулок с Холли, – иди еще поиграй сама, ладно?

Или, если она была в плохом настроении, буркала сердито:

– Хватит выдумывать ерунду, Ольга! Ты уже большая девочка!

Мама называла ее Олей, не считаясь с тем, что Холли терпеть не могла это имя. Наверное, в пику бабушке Берте, которая и придумала чудесное «Холли» вместо скучного и глупого «Оля».

Однажды, когда мама была особенно раздражена – то ли неудачным телефонным разговором, то ли плохой погодой, то ли самим обществом дочери, – Холли сказала ей:

– Мама, перестань, пожалуйста, злиться! Черный человек подошел совсем близко! Не подпускай его, пожалуйста! Я думаю, он когда-нибудь сделает тебе плохо!

– Какой еще черный человек? – мама встревоженно обернулась, должно быть испуганная искренней тревогой в голосе Холли.

– Тот, который обычно стоит за твоим левым плечом. И подходит близко, когда ты злишься или разговариваешь с бабушкой.

Мама несколько секунд изумленно смотрела на нее, будто только что разглядев. Потом взорвалась:

– Какой еще человек, какое плечо, сколько можно придумывать всякую чушь?!

Холли заплакала, но не потому, что испугалась маминого крика, а потому, что черная тень за маминой спиной стала еще темнее и ближе. И Холли знала, что теперь она, скорее всего, не отступит. Предупредить маму не вышло, все получилось как обычно и даже, наверное, хуже. А что, если теперь Черный человек разозлится из-за того, что Холли сказала про него? Что, если он раньше не знал, что она его видит, – а теперь знает? Может, поэтому теперь он не уйдет просто так? Наверное, он захочет, чтобы Холли больше никому про него не рассказала. Чтобы она замолчала. Навсегда. Ужас окатил Холли с ног до головы, будто кто-то выключил горячую воду и вместо ласкового теплого душа в затылок вдруг плеснуло холодом, и он потек по плечам и спине бесконечной ледяной рекой, из которой не вырваться и не выплыть. Холли судорожно всхлипнула, задрожала и залилась слезами. Черный человек смотрел на нее мамиными глазами и усмехался, кажется, читая ее мысли. Нужно было бежать, но она не могла пошевелиться от ужаса.

– Боже, за что мне это наказание! – воскликнула мама – голос у нее пока еще был свой, хотя злой и раздраженный. Но рука, схватившая Холли за запястье, уже была черной и чужой. Холли попыталась сопротивляться – но ничего не вышло, рука больно сдавила и потащила ее к подъезду, не обращая внимания на слезы.

В лифте было страшнее всего, и Холли даже перестала плакать и зажмурилась. Чтобы больше не видеть Черного человека, так странно и страшно повторяющего мамин силуэт и уже почти занявшего ее место.

Мама, наверное, все-таки почувствовала ее ужас и перестала орать и дергать ее за руку. А когда они зашли в квартиру, отпустила руку. Холли перевела дух, вырвавшись наконец из крепкой и болезненной хватки черных пальцев, на которых теперь почти не различался мамин идеальный маникюр с розовым лаком.

– Ну, хватит хныкать, – отрывисто сказала мама, – терпеть не могу, когда ты выдумываешь всякие глупости. И когда рыдаешь на пустом месте.

Тут она, конечно, преувеличила – потому что Холли вообще плакала крайне редко. И, должно быть, именно поэтому, в том числе, мама сейчас разозлилась.

– Я больше не буду, мамочка, – дрожащим голосом пролепетала Холли, готовая в тот миг согласиться на что угодно – не плакать и не выдумывать, точнее, больше не говорить маме ничего такого, что она может посчитать выдумкой. Только бы страшная черная тень отступила.

– Надеюсь на это, – пробурчала мама. – Ну ладно, хватит смотреть на меня так, будто я чудовище! Я тебя даже не ударила, хотя, возможно, тебя давно уже следовало отшлепать, чтобы выбить всю эту дурь.

Холли смотрела не на нее, а на черную тень, но тотчас послушно отвела взгляд. Тень как будто не собиралась отступать. У Тени не было своих глаз, она только могла иногда одалживать мамины, когда мама подпускала ее слишком близко – как сейчас. И тогда мамины глаза становились неприязненными и чужими. В первый раз, когда Холли увидела их такими, она очень испугалась и не смогла сдержать слез. Но потом научилась их различать – взгляд мамы и взгляд Тени. Конечно, от этого сам взгляд не становился менее жутким, но так было куда лучше, чем считать, что это мама так смотрит на тебя – с неприязнью и даже иногда с ненавистью.

– Мамочка, я пойду повторю гаммы, – тонким голосом Другой девочки сказала Холли, украдкой косясь на Тень. Она уже выучила, что в такие моменты нужно вести себя именно так. Как идеальная «другая девочка». Про нее говорила мама, когда Холли, по ее мнению, делала что-то не так – а это случалось часто. Объяснив Холли, какая она неряха, неумеха и бестолочь, мама обычно говорила: «Другая девочка на твоем месте…» – и дальше объясняла, что бы сделала эта самая девочка. Со временем Холли возненавидела «другую девочку». Та, судя по всему, была редкостной занудой, подлизой и врушкой – потому что на самом деле живой человек не может быть таким идеальным. Никогда не мять и не рвать одежду, не бегать по лужам и лестницам, не бить тарелки, не падать в грязь, не шуметь, не разбрасывать игрушки, не выдумывать ерунду, не простужаться. Другая девочка круглые сутки сидела тихонько в своей комнате с книжкой, учила гаммы, кушала что дают, мыла за собой посуду и не доставала маму глупыми вопросами.

Зато если временно притвориться Другой девочкой, можно было спрятаться от маминого Черного человека. Тот сразу терял к Холли интерес и через некоторое время оставлял в покое и маму.

А еще, как ни странно, помогала музыка. Холли видела не раз, как отступал Черный, когда мама слушала музыку. Или когда играл папа.

Быстро раздевшись, Холли бросилась к своему пианино, как тонущий – к спасательному кругу. Черный человек, обнимая маму за плечи, шагнул было следом, но нерешительно остановился в проеме двери. Интересно, сможет ли он заставить маму сделать своей дочери что-нибудь по-настоящему плохое?

Руки Холли, уже дотронувшиеся до клавиш, задрожали. «Только не сфальшивить, – испуганно подумала она, – иначе ничего не выйдет!» А еще она вдруг поняла, что сейчас нужно что-нибудь посильнее гамм. И песенка про елочку или гусей, наверное, тоже не подойдет. «Колыбельная»! Как хорошо, что Холли, мечтая играть «как папа», упросила Ираиду Львовну все-таки разучить что-нибудь серьезное!

Черный человек неуверенно шагнул вперед. Холли тронула клавиши. Теперь нельзя отвлекаться, иначе ничего не выйдет. Нужно просто представить, будто никакого Черного человека нет. Будто никого нет. Только пианино и Холли. И пусть еще будет Ираида Львовна, которая подскажет, если Холли собьется. У Ираиды Львовны нет Черного человека, только серая невнятная тень, которая всегда держится на расстоянии. А еще у нее есть Светлый – и тот, наоборот, обычно рядом. Когда учительница садится за пианино, именно сияющие пальцы Светлого скользят по клавишам, и тогда музыка получается особенно чудесной, необыкновенной, от которой щекотные мурашки бегут по затылку и хочется плакать. Почти такая музыка, как у папы, – только у папы, конечно, лучше. А еще эти руки из света – втайне от Ираиды Львовны – иногда поправляют неловкие пальцы Холли, когда та начинает ошибаться. Может, это и не очень честно – но от этого всем хорошо. Ираида Львовна, довольная ученицей, улыбается – и Светлый будто улыбается вместе с ней, и Холли становится тепло и тоже светло от их улыбок.

Холли представила, что он сейчас тоже рядом – Светлый Ираиды Львовны – и что он поможет, если понадобится. Странно, хотя это и была выдумка, но она почему-то успокоила. И, глядя только на свои руки, переставшие дрожать, и клавиши, в черноте которых не было никакой опасности, Холли начала играть.

С музыкой все время получаются удивительные вещи: вроде бы одна и та же пьеса может стать короткой или бесконечно длинной – в зависимости от того, кто играет и как ты слушаешь. Не говоря о том, что она может стать веселой или грустной, красивой или ужасной. «Колыбельную» Холли играла, кажется, целую вечность. Она немного сбилась в середине – и испугалась, что все забыла, но потом нужная клавиша сама попалась под ладонь – или это невидимая рука Светлого легонько поправила растерявшиеся пальцы Холли.

– Как это чудесно! – вдруг сказала мама, и Холли, вздрогнув, поняла, что «Колыбельная» закончилась.

Она так волновалась, что даже не поняла, хорошо или плохо играла, и испуганно посмотрела на маму. Но бояться уже было нечего, Черный побледнел и отступил на свое обычное место, а вместо него за маминым плечом стоял ее Солнечный. Его очертания расплывались, как акварель на мокрой бумаге, но зато в нем иногда вспыхивали золотые искорки, как в пыли, клубящейся на солнце. Это было очень красиво, и Холли нравилось смотреть на Солнечного; жаль, что он редко подходил близко.