Тогда стояла такая ветряная и стылая зима, что, казалось, она теперь будет тянуться вечно, и никогда больше не выглянет солнце, не вспыхнет яркой зеленью трава, не заголубеет высокое небо.

Над сельской околицей пронзительно каркали голодные вороны. В тесной, но тёплой конюшне фыркали лошади, пар медленно растворялся над их ноздрями.

А в углу на куче истлевшей соломы сидели трое детей – старшая девочка лет пятнадцати, мальчик – подросток и младший – их двухлетний братишка.

Звякнул колоколец, заскрипели полозья. Снаружи послышались негромкие мужские голоса. Девочка невольно прижала малыша к себе. Вошли двое: старик-околоточный и хозяин конюшни.

–Ночью сбежала, чертова кукла… – басил в густую бороду хозяин. – Детей в конюшне бросила и сбежала…

Девочка тихо заплакала. Околоточный сочувственно положил руку ей на плечо.

– Откуда вы?

– Из Горелово… Это недалёко от Рязани…

Околоточный сокрушённо покачал головой.

– Ишь ты, сколько протопали… Куда шли-то?

– В Туркестан… Маманька хотела стрелочницей на станцию… Говорила, там с хлебом легче…

–А вас-то… чего же?

–Не знаю, – всхлипнула девочка. – Мы не слышали… Мы спали…

– Ну, а батька-то ваш где? – не отставал околоточный.

– На войне убили… Сосед без ноги вернулся, сам видел, они вместе были…

– Старших-то, шут с ними, оставлю у себя, – вслух размышлял хозяин. – К делу приставлю, задарма хлеб есть не будут, не дам… А вот с этим доходягой что делать? Вона, какой тощий… Того и гляди, Богу душу отдаст… Не поднять мне его… У меня своих пятеро, все каши просят…

– Ладно, – кивнул околоточный, – отвезу в город, сдам в приют… Да не реви ты! – Совсем не сердито прикрикнул он на девочку. – Приют в городе на площади, у церкви. По праздникам навещать его сможете. А вырастешь, – заберёшь его, коли пожелаешь. Бог даст, живой останется… А пока хозяина благодари, что побираться не отправил. Ну, пошли, малый, – он протянул руку малышу, но тот не шевельнулся, только смотрел на него большими испуганными глазами.

– Не может он, – хрипло сказала девочка. – Ноги от голода не идут. Мы с маманькой его в очередь несли…

– Вот горе-то горькое, – вздохнул околоточный. – Вот она что, проклятая война с германцем понаделала… Матери своих детей помирать бросают…

Он подхватил лёгонького ребёнка на руки, запахнул его в полу своего тулупа, сел в скрипучие сани. Возница натянул поводья, опять негромко звякнул колоколец, и две старые лошади закивали головами, пристраивая шаг. Стая ворон с громким криком взмыла вверх, закружилась над удалявшимися от хутора санями и над старой конюшней, у ворот которой стоял невесёлый хозяин…

Шёл второй год Мировой войны.

В больнице для особо важных персон было тихо. Немногочисленные больные сидели в холле у телевизора, не спеша прогуливались по коридору, с грустью выглядывая на улицу через блестящие намытые окна. Пол в коридоре тоже был намыт и блестел, как зеркальный. Чистенькая аккуратная старушка -санитарка домывала пол в туалете.

Из приоткрытой двери операционной доносились негромкие голоса. Операций не было, и в двух операционных залах стояла торжественная хрустальная тишина.

Голоса доносились из подсобного помещения, где две молодые операционные сестрички под руководством своей начальницы, внешним видом и манерами похожей скорее на барменшу, чем на Старшую медсестру операционной, занимались вполне мирным делом – крутили из бинтов « шарики» – марлевые тампончики, которыми пользуются хирурги во время операций и перевязок. Сколько самых сложных и хитрых изобретений создало человечество, но пока нет такого приспособления, которое заменило бы руки медсестры в деле верчения «шариков»! Женщины заполняли ими огромный бикс давно, он был почти полон маленьких, белых комочков, без которых трудно представить стол операционной сестры.

– Ну, хватит… – Сказала Старшая и величественно поднялась.– Где Вячеслав?

– У себя в кабинете…– ответила одна из девушек. – Читает.

– Читает…– Иронически повторила Старшая.

– А что ему делать? – Подхватила вторая сестричка. – Всё равно в армию идти… Я его понимаю…

– Ладно, адвокаты…

Старшая подхватила бикс с тампонами, плотно закрыла его крышку на защёлку и вышла в коридор. Двери в операционные залы были приоткрыты, она по привычке заглянула в один, потом в другой… Осталась вполне довольна увиденным, но вдруг услышала какой-то посторонний шум и напряглась. Внимательно оглядела окна, стены, и на потолке увидела то, что искала. Огромная синяя муха – прощальный привет осени, назойливо зудела под самой бестеневой лампой над операционным столом. Старшая резко захлопнула дверь ногой и рявкнула, как истинная барменша.

– Вячеслав!

В санитарской каптёрке, заставленной уборочным инвентарём, всякими чистыми, чистыми! вёдрами, швабрами, тазами и заваленной почти стерильной ветошью, на узком топчане сладко спал санитар. Он не слышал зычного голоса своей начальницы, раскрытая книжка валялась на полу, и сон его был беспечен, как у младенца.

– Слава! – Ещё раз рявкнула барменша над его ухом.

Славка вздрогнул и проснулся. Он сел, не спеша потянулся и совершенно искренне улыбнулся Старшей.

– Всю жизнь проспишь, – нисколько не смягчившись, загудела она.

– А что делать- то? – Уставился он на неё, вскинув взлохмаченную голову. – Если бы какое-то дело было…

У Славы со Старшей медсестрой отношения были странные: это была особая любовь-ненависть, которая посещала их достаточно хаотично и, как правило, не совпадала по градусам. Этим летом Славка с грохотом провалил экзамены в медицинский институт, и, в ожидании армейского призыва санитарил в больнице для привилегированных, куда был пристроен, естественно, по блату, другом своего деда- академика, таким же академиком.

– Тебе бы санитаром в обычную городскую больницу, которая дежурит по «Скорой»… Вертелся бы ужом круглые сутки…– Сейчас она ненавидела его за лень и безделье.

Старшая стояла над Славкой, уперев руки в бока – настоящая барменша. Галина Сергеевна Ушакова была, как говорится, « молодой пенсионеркой». Ещё в сорок первом закончила срочные курсы медсестёр, всю блокаду пятнадцатилетней девчонкой проработала в одной из городских больниц. Была она сиротой, тощим заморышем-цыплёнком, но именно больница спасла её от голодной смерти в осаждённом Ленинграде. Сводку об умерших больных сестры задерживали. Умерших было много, а жидкая похлёбка из больничного пищеблока, которую язык не поворачивался назвать супом, поступала исправно… Потом Галя долго лечилась от истощения, очевидно, что-то случилось с гормонами, после войны она вдруг раздалась во все стороны, выросла и растолстела. Пожалуй, лет двадцать работала она в этой больнице – сначала дежурной операционной сестрой, а с годами она дослужилась и до Старшей.

– А я что, в операционный день не верчусь? – Славка начинал злиться.

Упрекать его было не за что: оперировали в этой больнице только плановых больных и всего два раза в неделю. Но операции во вторник и в четверг проходили сразу в обеих операционных, и Славка, действительно, вертелся. Приходилось не только быстро убирать залы между операциями, подавать чистые наборы инструментов, обрабатывать и мыть грязные скальпели, крючки и пинцеты, но ещё и бегать в гистологию с операционным материалом.

– Конечно, в городской больнице веселей, чем в этом паноптикуме…– Сказал он, поднимаясь с топчана.

– В чём, в чём? – Подозрительно посмотрела на него Старшая.

– Паноптикум – это коллекция восковых фигур, например… Ну, кунсткамера почти…

– Умник какой! – Только и сказала барменша. – Сюда иди…

Она завела его в операционную и ткнула в потолок толстым коротким пальцем.

– Вот…

Славка почти прислонился лицом к этому пальцу. Мысленно провёл вектор от его кончика к потолку и ничего не увидел.

– Что «вот»?

Муха, предчувствуя недоброе, сидела тихо и неподвижно.

– Муха.– Грозно произнесла Старшая.

Санитар посмотрел ещё раз и согласился.

– Теперь вижу. Ну, и что?

– В операционной мух не должно быть никогда! Ты понимаешь, что это значит – муха в операционной?! Я сейчас уйду, а ты здесь закроешься и эту муху ликвидируешь. Понял?

– Теперь понял…

– Приступай.

Барменша ушла и вскоре вернулась к своим медсёстрам с очередным пустым биксом. Села напротив них, и работа снова закипела.

– Сколько у нас операций завтра, Галина Сергеевна?

– Две… Одна большая – резекция желудка…

– Всё равно это очень мало…– Одна из девушек особенно быстро вертела «шарики».– У нас в третьей больнице за сутки и до десяти операций набегало…

– Что-то я не вижу, чтобы ты обратно спешила…

– Конечно…– Нисколько не обиделась девушка.– Разве там такие условия для работы, как здесь… И зарплата, считай, в два раза выше…

Что-то грохнуло рядом в операционной, зазвенели инструменты.

– Что такое? – Вскочили девушки.

– Ничего страшного, – вздохнула Старшая.– Это Вячеслав ловит муху…

– Он опрокинул перевязочный стол! Придётся опять стерилизовать инструменты…

– Сиди! – Прикрикнула барменша . – Сам и простерилизует. У нас что, не хватает наборов?

Вошёл взмыленный Славка. Он был зол – на муху, на Старшую, на себя. Муха была повержена, и он торжественно нёс её за крыло. Подчёркнуто осторожно он положил её трупик на стол между сёстрами, повернулся на каблуках, быстро прошёл в свою каптёрку, захлопнул дверь и звонко защёлкнул задвижку.

Когда через полчаса медсёстры сели за стол обедать – обычный обед закрытой больницы, Галина Сергеевна зычно крикнула.

– Вячеслав! Обедать!

Ответа не последовало.

Она грузно поднялась и пошла в каптёрку. На удивление дверь была приоткрыта, Славка лежал на спине, закинув руки за голову и с ненавистью смотрел в потолок.

Барменша подняла его за воротник и посадила.

– Марш обедать!

Теперь она его любила. И даже сочувствовала ему.

Она, было, потянула его за шиворот, но Славка освободился, дёрнув плечом.

– Я сам!

И, гордо вскинув плечи, отправился обедать.

Самое обыкновенное утро начиналось, как всегда.

Алексей Петрович громко включил радио на кухне – исполняли гимн. Он проверил настенные часы, свои наручные, лежавшие на столе, – на всех было шесть часов. Ещё один приёмник был подвешен в ванной над умывальником. Чтобы перекрыть шум воды из крана, так же громко пришлось включить и этот. Старик, не спеша, брился, громко фыркал, умываясь, шумно шаркал ногами, переходя из ванной в кухню и обратно, звучно кашлял и сморкался – столько неловкого шума всегда производят люди плохо себя слышащие: к Алексею Петровичу всё ощутимее подбиралась глухота…

Его внук, Славка, заворочался в постели: шум, создаваемый дедом, разбудил даже его. Он поднял голову и посмотрел на свои часы: шесть сорок пять… Рыжий кот прыгнул на постель и спокойно пошёл по Славкиной спине. Славка недовольно поморщился.

– Расходился тут… « Ни сна, ни отдыха измученной душе…». Дай поспать.

Он сбросил кота на пол и зарылся под одеяло с головой.

Из своей комнаты вышла дочь Алексея Петровича Наташа, мать Славки, заспанная и сердитая. Убрала звук в одном приёмнике, потом в другом.

– Папа, можно, хоть немного, потише… Воскресенье всё-таки…

Наташа ушла к себе, плотно прикрыв дверь. Всё также шаркая, Алексей Петрович собирался на работу. Он ходил из конца в конец длинного коридора (когда-то в этой квартире была коммуналка с бесчисленным количеством комнат), заходил в свой кабинет, потом вновь возвращался в кухню, пил, громко прихлёбывая, горячий чай…

– Бам-с! – Наконец, звонко хлопнула входная дверь.

Славка резко сбросил одеяло и сел в постели. Но, окончательно проснувшись, лениво повалился опять на подушку.

На кухне у окна стояла Зоя Васильевна, его бабушка. Она видела, как вышел из парадной Алексей Петрович, как он прошёл мимо трамвайной остановки к большому зданию наискосок от своего дома и скрылся в проходной. Зоя Васильевна прожила с мужем неполных пятьдесят лет, и последние тридцать каждый день провожала его взглядом до проходной. О чём она думала в эти минуты, что вспоминала? Может быть, себя молодую? Работала на Дальнем-Дальнем Востоке на комбинате совсем юная лаборантка, девчушка ловкая, быстрая, смышлёная… Вступила в комсомольскую ячейку, с удовольствием и интересом училась, хваталась за всё новое, читала запоем всё подряд… А потом приехал на их комбинат молодой инженер. Вернее, приехали два инженера, два верных друга, но она сразу выделила одного – с пышной шевелюрой и романтическим блеском в глазах. Они только что окончили институт, комсомольский задор и самоуверенность делали их необыкновенно привлекательными для местных девушек. На всём Дальнем Востоке в то время, вряд ли, можно было насчитать десяток инженеров, да и то это были иностранные специалисты… Вскоре Алексей стал командовать комсомольской ячейкой, новые идеи, замыслы, проекты сыпались из него как из рога изобилия… Он умел заразить ими весь комбинат от дирекции до лаборанток, в числе которых была и Зоя… В те далёкие годы их общей юности и теперь смыслом его жизни была работа. В любой день недели в семь утра он уходил вот так в свой институт, в котором директорствовал скоро тридцать лет. Пока тихо и пусто было в коридорах и лабораториях его НИИ, который был для него не вторым – первым домом, он мог заняться собственными делами. Читал и разбирал почту, отвечал на письма, готовил свои статьи, редактировал чужие. Потом начиналась текучка – совещания, доклады заведующих отделами, приём делегаций, звонки, пленумы, выступления. При этом он успевал во всё вникать, всем интересоваться. Он знал, чем занят его самый младший по возрасту и должности сотрудник, какая реакция должна пойти сегодня на испытательном стенде, и почему опять сорвался выпуск нового маргарина на масложиркомбинате…

В два часа дня он шёл домой обедать. И Зоя Васильевна встречала его горячим борщом со сметаной и вкусными котлетами, которые такими сочными получались только у неё… За годы директорства, Соколов дважды менял квартиру. Но для удачного выбора был только один критерий – близость к работе. Зоя Васильевна сколько угодно могла обижаться – он не слышал её. Самой удачной квартирой оказалась та, из окон которой была видна проходная института…

Кончался рабочий день, но директор и не думал идти домой: он разбирал труды диссертантов из самых отдалённых мест, встречался со своими аспирантами, обсуждал с ними новые идеи, собственные проекты. В это время к нему приходили сотрудники со своими личными проблемами и бедами, кто-то жаловался на своих коллег или начальников, кто-то просил материальную помощь или внеочередной отпуск… Он был внимателен ко всем, но прям и резок в суждениях, и потому недоброжелателей у него было значительно больше, чем друзей.

Возвращался Алексей Петрович в девять часов вечера. Слушал ( смотрел) «Новости» по телевизору, читал газеты, прежде всего свою любимую «Правду», и обессиленый засыпал до утра.

Снова хлопнула входная дверь. Это Зоя Васильевна ушла в магазин. И почти тотчас же Славка услышал хорошо поставленный голос матери:

– Хэлло, шеф! Если ты хочешь, чтобы я тебе приготовила завтрак и сама вымыла за тобой посуду – сейчас же вставай!

Славка, конечно, этого хотел и быстро вскочил. Сделав несколько символических приседаний, с согнутыми коленями, гусариком прошёл по всему коридору в ванную.

– Мама! – крикнул он оттуда, создавая видимость радости от общения с водой, – давай деду слуховой аппарат купим!

– Давай, – спокойно согласилась Наташа, не отрываясь от плиты. – Только носить его бабушка будет…

Они завтракали, пили кофе.

– Что у нас за дом такой? Воскресенья от буднего дня не отличить. У тебя, когда репетиция?

Наташа взглянула на часы.

– Минут через пятнадцать надо выходить…

– Вечные труженики… Угораздило меня в таком доме родиться!

– Бедный! Зато у тебя вся неделя – сплошное воскресенье…

– Ма! Ты ко мне несправедлива. Я работаю.

– Работаешь, работаешь…

Славка вдруг посерьёзнел и мрачно произнёс.

– Честно говоря, я давно хотел тебе сказать… Не могу я больше… И зачем Дмитрий Павлович меня в эту долбанную больницу устроил!

–Она не «долбанная», а самая лучшая больница в городе…

– Ага… «Полы паркетные, врачи анкетные»… Я хочу уволиться…

– Уволишься. Как только получишь повестку, так и уволишься…

– Мам… – Славка пристально заглянул матери в глаза.– А если меня в Афган пошлют, ты будешь плакать?

– Упаси Господь! – Наташа перекрестилась. Как все творческие люди, она была суеверна. – Я даже думать об этом не хочу!

– Ма, – обречённо вздохнул Славка. – Ты как ребёнок…

Вскоре и за матерью захлопнулась дверь. Славка, вспомнив о неубранной постели, поплелся было в свою комнату, но раздался резкий звонок у входной двери, и он вернулся в прихожую.

На пороге стояла пожилая женщина.

– Воронов Вячеслав Вы будете?

– Я…

– Вам повестка из военкомата… Распишитесь вот здесь…

Славка расписался.

– А я Вас так ждал, так ждал!..

Женщина ушла, а он стал внимательно изучать повестку. Посмотрел сквозь неё на свет, попробовал на зуб.

– Явиться восемнадцатого… Вещмешок… Кружка… Ложка… Восемнадцатого… Это когда? Через три недели…

Он быстро прошёл в комнату, кое-как затолкал постель в шкаф, вернулся в прихожую к телефону и быстро набрал знакомый номер.

– Простите, когда будет перерыв в репетиции, не скажете? Без перерыва? Очень жаль… Извините…

Через несколько минут он шагал по улице тем же путём, которым утром шёл его дед: миновав трамвайную остановку, он остановился у запертой проходной, позвонил в звонок у двери. В окошечко выглянул старый вахтёр. Славку здесь знали.

– А… это ты…

Окошечко захлопнулось. Отворилась тяжёлая дверь, пропуская его внутрь.

В гулком длинном лабораторном корпусе стояла воскресная тишина. В коридоре был полумрак, рассеянный свет с трудом пробивался через матовые двери лабораторий. Славка вошёл в пустую Приёмную и постучал в дверь, на которой висела табличка « Директор института Соколов Алексей Петрович». Она оказалась запертой.

Внук директора рос как «сын полка»: уходя в магазин, бабушка частенько оставляла его поиграть во дворе института, где был большой сквер. Славка любил здесь оставаться. Пользуясь отсутствием бдительности со стороны сторожей, он легко залезал на старую развесистую яблоню и подолгу сидел на толстом, крепком суке, наблюдая за деловой жизнью институтского двора. Когда Вячеслав стал школьником, потихоньку от деда по выходным он стал приводить в институтский двор своих друзей. Вот это была игра! Они бегали с пацанами по крышам складов и гаража, подолгу висели на ещё деревянном в те далёкие времена заборе, разглядывая сверху прохожих на улице, но пещерой Алладина была для них помойка. Вот где были настоящие сокровища! Слегка надбитая лабораторная посуда, эти фантастической формы реторты и колбы казались мальчишкам какими-то космическими изделиями… Кроме стекла, выброшенного за ненадобностью, были здесь ещё какие – то непонятные предметы – отрезки гофрированных труб, сломанные приборы, а однажды попалась почти целая пишущая машинка! А когда в квартире Соколовых затянулся ремонт, семья Алексея Петровича целый месяц жила в одной из лабораторий, после чего Славка мог ходить по коридорам института с завязанными глазами.

Подёргав для верности ручку директорского кабинета, он вздохнул и вернулся обратно на лестницу, спустился этажом ниже и опять пошёл длинным коридором вдоль запертых матовых дверей лабораторий. Вскоре он услышал приглушённые голоса. Славка открыл одну из дверей и неслышно вошёл.

Его дед, большой и грузный, сидел на корточках, прижавшись боком к лабораторному столу, и снизу смотрел на большую колбу, в которой булькала какая-то тяжёлая маслянистая жидкость. За столом на высоком лабораторном табурете восседал аспирант Соколова Кондаков и что-то быстро подсчитывал на большом калькуляторе.

Алексей Петрович с тяжёлым хрустом распрямил колени. Снял колбу со спиртовки, подождал, пока она немного остынет. Потом соединил её какими-то трубочками с другой колбой, установленной выше. Когда он вновь подставил спиртовку, и маслянистый раствор опять закипел, невидимый газ, проходя по трубочкам, заставил пузыриться жидкость в другой колбе. Алексей Петрович, очень довольный, с удовлетворением наблюдал за реакцией.

Славке это было не очень интересно. Он позвал.

– Дедушка…

Алексей Петрович нисколько не удивился Славкиному появлению, видимо визиты членов семьи в институт были не редкость.

– А это ты… Подожди-ка… – Он повернулся к аспиранту. – Надо ещё не меньше трёх катализаторов проверить… Начнём с дешёвых…

Кондаков, поставив точку в своих расчётах, спокойно встал.

– Мне надо уходить, Алексей Петрович…

Старик помрачнел.

– Куда?

– Иду с дочкой в цирк. – Улыбнулся Кондаков. – Я давно ей обещал.

Алексей Петрович насупился.

– Цирк значит… А работа…

– Сегодня воскресенье…– Не смущаясь, ответил Кондаков. – У меня семья, Алексей Петрович… – Он отложил карандаш. – Предварительные расчёты все правильные. Завтра я ещё раз проверю. До свиданья, Алексей Петрович.

Он снял лабораторный халат, взял со стола свою кожаную папку, и, подмигнув Славке, ушёл. Совсем забыв про внука, старик сидел боком на высоком лабораторном стуле и мрачно о чём-то размышлял.

– Дед, – позвал Славка. – Да не расстраивайся ты так… Он завтра всё обязательно сделает, ты что, Кондакова не знаешь? И ты тоже иди домой, отдохни хотя бы одно воскресенье…

– Ладно, – вздохнул Алексей Петрович. – Без тебя как-нибудь…

Соколов не понимал своих аспирантов. Это были способные, нет – талантливые ребята. Но они совмещали с наукой тысячу других дел: любовные свидания, семью, дачу и вот даже цирк… Ходил ли он в цирк с Наташей? Наверно, ходил… Только это было очень редко, так редко, что он сейчас и вспомнить не смог…

– Ты чего пришёл?– повернулся он к внуку.

Славка, молча, протянул ему повестку. Алексей Петрович внимательно её прочитал, остался очень доволен, встал и наивно торжественно пожал Славке руку.

– Поздравляю. Это такое событие…

– Вот ради такого события и пошли вместе домой. Бабушка будет очень рада.

– Нет, сейчас не могу… Реакцию сразу остановить нельзя, реактивы пропадут, а они очень дорогие… Но постараюсь пораньше. Ты куда сейчас?

–К ребятам. Я ведь не один повестку получил, сразу несколько человек из нашего класса. Решили отметить.

–Как это? – Подозрительно прищурился дед.

– В мороженицу пойдём. Есть у нас одна, придворная…

Алексей Петрович достал бумажник, сунул Славке купюру.

– На вот… Девочек угостишь… Только без вина.

Славка чмокнул его в щёку.

– Что ты, дедушка! Да мы – не в жисть! Спасибо!

Когда Славка был маленьким, всё было так просто… Алексей Петрович очень любил внука, с удовольствием возился с ним – в свободное от работы время… Поскольку времени этого было очень мало, то Славка совсем незаметно вырос, и вдруг стал поступать и жить как-то не так, как рассчитывал дед. Будучи от природы ловким и быстрым, внук успел позаниматься и настольным теннисом, и плаванием, и борьбой, но серьёзным спортсменом не стал. Увлёкшись чем-то, – быстро остывал, по всей его комнате валялись рассыпанные нечаянно марки и значки, а незаконченная модель планера пылилась под кроватью. В старших классах он стал учиться «через пень – колоду», как говорила бабушка, и к величайшему стыду и огорчению деда, едва натянул тройку по химии. К тому же Славка любил попридуриваться, побалагурить, а дед его юмора не понимал, и это раздражало обоих. Постепенно они почти перестали общаться – говорить было не о чем, каждый жил своей жизнью.

Выходя из лаборатории, Славка замешкался и спросил у деда, глядя куда-то в бок.

– А если меня в Афган пошлют, дедушка?..

Алексей Петрович вздрогнул и испуганно посмотрел на внука. Он запаниковал – нужные слова не приходили. Славка не дождался ответа, ушёл, плотно закрыв за собой дверь.

Попасть в мороженицу оказалось не просто. Очередь тянулась через весь тротуар и заканчивалась у проезжей части. Славка с друзьями пристроился в хвост.

– Мы тут до закрытия простоим…– разочарованно протянула Вера.

– Поторчим… – Отозвался один из Славкиных приятелей. – Всё равно делать нечего. Лучше расскажи, что тебе предки из Англии привезли?

Вера отмахнулась.

– Да ничего особенного.

– Во даёт! Родители который год в торгпредстве пашут, а ей, значит, из Англии ничего не привезли…

– Что ты пристал! – Вмешался Славка. – Не хочет говорить – и не надо. Наденет – увидишь.

У самой кромки тротуара с визгом затормозила машина. Из такси выскочил молодой человек и, не обращая внимания на очередь, направился прямо к дверям кафе. Славка, увидев его, обрадовался, окликнул.

– Сакен!

– Кого я вижу! – Сакен крепко, как товарищу, пожал Славкину руку. – А это твои друзья? И Вера здесь… – Он поздоровался и с Верой.

– Вот хотели посидеть, а здесь очередь…

Сакен оценивающе оглядел длинный хвост у дверей мороженицы.

– Многовато…Но ничего… Этой беде можно помочь. Мне как раз сигареты понадобились… Стойте здесь. Ни с места!

И он исчез за дверью кафе.

– Кто это? – Спросил у Славки приятель.

– Аспирант моего деда. Самый любимый. Дед говорит, очень талантливый.

– Слушай, а что твой знаменитый дед тебя ни в один институт не пристроил? – ядовито поинтересовался тот самый парень, который расспрашивал Веру о подарках из Англии. – Ведь ему достаточно было только позвонить…

–У него совсем не тот дед, чтобы звонить, – вместо Славки ответила Вера.

А толпа у дверей мороженицы вдруг мгновенно растаяла. Ребята недоумённо переглянулись. Подошли поближе. К стеклянной двери была приставлена табличка «Мороженого нет», у буфетной стойки Сакен расплачивался за сигареты, и молоденькая буфетчица во всю кокетничала с ним. Оглянувшись на дверь и увидев за ней Славку, Сакен помахал рукой.

– Всё в порядке. Заходите!

Ребята растерянно топтались на пороге.

–Так если мороженного нет…

– Есть мороженное, есть… Два часа кафе в вашем распоряжении…

–Как это? – Заупрямилась Вера. – Для всех, значит, нет, а для нас есть?

Славка толкнул её в бок.

Остальные друзья были в восторге.

–Ну, просто Кио!

–Это же надо так уметь!

– Вот будет у тебя много-много денег, и ты тоже будешь, как Кио…

И Веру насильно затолкнули за столик.

Славка проводил Сакена до машины. С этим весёлым, предприимчивым узбеком у Славки были почти братские отношения. И внук, и дед его любили одинаково. Алексей Петрович ценил в Сакене талант химика и целеустремлённость, а Славка тянулся к нему подсознательно, ощущая в нём человека своего времени.

– Сакен… Дед в институте сидит… В восьмой лаборатории… Кондаков в цирк ушёл, дед очень расстроился…

Сакен кивнул.

– Понятно… Ничего, я еду в институт…

– Обедать к нам приходи… Вместе с дедом… Обязательно!

– Приду…

Кафе было маленькое, всего несколько столиков. Два из них ребята сдвинули, сидели тесно прижавшись друг к другу. Таяло мороженое в металлических вазочках. Ребята разговаривали солидно, серьёзно: повестки в военкомат делали их в собственных глазах значительно взрослее.

– Ну, и что же такое, по-твоему, взрослость? – Насмешливо сверлил Веру глазами один из друзей Славки.

Она пожала плечами, задумалась.

– Взрослость – это когда дело твоего деда становится тебе понятно…

Славка присвистнул.

– Велика мудрость! Дело есть дело. У каждого человека есть профессия. Мой дед – химик, твой – хирург. Каждый на своём месте вкалывает, как может. По- твоему, чтобы стать взрослым, мне надо понимать, что за реактив он из колбы в колбу гоняет?

– Перестань! – Отмахнулась Вера. – Ты нарочно упрощаешь… Я не о профессии говорю, а об отношении к жизни, которое у наших с тобой дедов отношением к делу определяется…

– Верк, – усмехнулся Славка, – ты такая умная, аж тошнит… Тебе поглупеть чуть- чуть – цены бы тебе не было…

Ребята засмеялись, и Вера, не обидевшись, хлопнула ладонью Славку по лбу.

– Хорошо вам о дедах рассуждать, они у вас оба – академики… А мой дед из пивных да закусочных не вылезает… Я-то как должен свою взрослость определять? – вздохнул один из одноклассников.

– А ты её уже определил, если понимаешь, что жизнь существует не только в пивных и закусочных…– Не задумываясь, ответила Вера.

– Всё-то ты знаешь…– Вздохнул её товарищ. – А если я всё равно своего деда люблю и ни на какого чужого академика его не променяю?

Ребята загалдели, кто-то даже попытался вскочить с места – не получилось, было слишком тесно…

На улицу опустилась влажная осенняя темнота, зажигались фонари и свет в окнах. Старик – вахтёр, щуря подслеповатые глаза, аккуратно набрал короткий номер местного телефона. Трубку долго не снимали, наконец, ему ответили.

– Алексей Петрович, это я, Снегирёв с проходной… Вы ещё долго в институте будете? А то сейчас двадцать два ноль-ноль, мне в обход идтить пора… Ещё часик посидите? Ну, я как раз за часик и укладываюсь…

Старик аккуратно повесил трубку, проверил, заперта ли с улицы дверь проходной, кликнул собаку и пошёл по длинному узкому двору, проверяя запоры и замки на складах и лабораториях. Большая добродушная овчарка, довольная возможностью побегать, с удовольствием сопровождала его…

Был поздний осенний вечер, похожий на ночь, когда Алексей Петрович и Сакен заперли, наконец, двери лаборатории. Проходя по двору, Соколов оглянулся на здание института, оно возвышалось за его спиной огромным тёмным айсбергом. Ярко светилось только окошко проходной. Алексей Петрович и Сакен, попрощавшись с вахтёром, вышли на улицу. Стоявшая неподалёку машина бесшумно снялась с места и подъехала к ним.

– До свиданья, учитель, – мягко попрощался Сакен.

– Ты вызвал такси? – Удивился Алексей Петрович. – И когда успел?

– Нет… Я заплатил вперёд… Он меня ждал…

Старик не понял.

– Всё это время?

Сакен помахал ему рукой, сел в машину, хлопнул дверцей.

Соколов растерянно смотрел вслед автомобилю. Он не сразу понял, что ему сказал Сакен, а поняв, помрачнел, и недовольно покачал головой. Эти «барские замашки» своего аспиранта, который, приезжая из Ташкента, подолгу жил у него в доме на правах близкого родственника и был ему, как любил повторять Алексей Петрович, вместо сына, эти «барские замашки», очень не нравились Соколову.

На всём белом свете было два места, где Алексей Петрович чувствовал себя, как рыба в воде: это родной дом и институт. Дома он отдыхал, в институте – работал. Всё остальное только дополняло одно или другое. За стенами этих крепостей он чувствовал себя неуверенно и неловко. В общественном транспорте Соколов ездить не умел: на работу и обратно домой он ходил пешком, на совещания в Смольный или Таврический ездил на служебной машине. Если (очень редко) приходилось отправляться куда-то в трамвае или в автобусе, он вставал как-то боком в самом проходе, и его постоянно толкали и ругали за неловкость. С годами выезды на общественном транспорте стали целым событием. Но иногда под натиском домочадцев, Алексей Петрович сдавался, хотя в душе не переставал сожалеть о брошенных делах и какой-нибудь недописанной статье.