– Погода меняется, – мрачно заявил Василий Иванович и повернулся к стене.
Вика играла с котами, и мне было совершенно непонятно, почему полосатого котенка она называла "Пушок", а громадного белого кота – "Малышом".
Дядя Дима и Илья, лежа на кроватях, громко комментировали все происходящее на экранах, а Василий Иванович мирно спал. Тут я впервые заметил, что левая стопа у него какая-то опухшая и в белых шрамах.
Дядя Дима проследил за моим взглядом и объяснил:
– У соседей лодка с катка сорвалась, так глиной ногу лечили, как бабе Киле. Ты помнишь?
Еще бы не помнить!
Как сейчас вижу:
бабушка Киля со скорбным землистым лицом лежала, вытянувшись во весь рост, на печке. Одна нога у нее была в валенке (летом!!!), а другая – обмазана выше колена глиной. С тех пор я такой и представлял себе бабу-Ягу-Костяную ногу, хотя ни с кем не осмеливался поделиться своими наблюдениями. Наконец, Вика надоела обоим котам. Пушок сбежал, а Малыш нашел защиту у Ильи, рядом с которым улегся спать на спину, ну, прямо как Стоян!
Теперь "Викторина" принялась за меня. Она прыгала с кровати на кровать, кувыркалась на полу, пытаясь сделать стойку на голове, и всякое свое движение сопровождала вопросом:
– А ты так умеешь?
Дядя Дима и Илья в это время пришли к выводу, что после такого взрыва ничего хорошего ждать не приходилось, и про стук военные наврали. Потому что, если кто и спасся, в холодной воде при выключенном реакторе ребятам с "Курска" долго не продержаться.
Мне хотелось уйти в "хижину", но я был уверен, что Вика станет спрашивать:
– Ты спать хочешь, да?
Вообще, именно этого я и хотел, но признаться такой мелюзге?!!
Я сидел и злился, ну, почему ее не укладывают спать?!
Но с другой стороны, болтовня Виктории не давала мне погрузиться в печальные мысли, как "Курск" на дно Баренцева моря. Просто удивительно! Не первый год живу на свете, и сколько людей за это время погибло в катастрофах, ну и так… И о многих же я знал. О землетрясениях всяких, о взрывах домов. Дворник из нашего двора умер в прошлом году. У Маргоши не стало бабушки, у Левки – деда. Но вот все это как бы меня не касалось. А теперь, наоборот, всякое известие о несчастье пугает меня, как если бы я ждал, что буду очередной жертвой.
Тетя Элла, бабушка Киля, брат Коляна, ребята с Курска… А вдруг с Виталькой случится что-нибудь непоправимое?
Тут, наконец, пришел дядя Дима, принес таз с теплой водой и позвал Вику мыться. Я воспользовался моментом и выскользнул во двор.
С востока порывами продолжал дуть прохладный ветер "Грэга", небо еще гуще обнесло облаками теперь больше похожими на тучи. И только кое-где в просветах между ними пульсировали звездные маяки. Я вошел в “хижину”, зажег свет и уселся на самой большой скрипучей кровати. Хотел раздеться и лечь, но сна как не бывало. Пожалуй, впервые мне неуютно было оставаться один на один с самим собой. Я чуть не смалодушничал и хотел было опять вернуться в дом, но тут открылась дверь и через порог шагнул Илья. Он держал в охапке огромное ватное одеяло в веселом ситцевом пододеяльнике. Положив эту гору стеганой ваты на пустую кровать, он сказал:
– Мать велела отнести тебе на всякий случай. Ночи теперь прохладные. А ты не забоишься один спать?
Я отрицательно покачал головой, испугавшись, что слова могут прозвучать неубедительно.
– Ну, тогда спокойной ночи. Мы «куклы» пойдем выламывать, сети то есть, часа в четыре, если ветер утихнет. А вернемся, как сегодня.
– Все?
– Не. Отец нас только проводит. Мы на большой лодке сейчас не ходим, на нее особое разрешение нужно.
– А мне с вами можно?
– Места не будет. Виталя тоже с нами не ходит, он с берега сетки ставит.
Я никак не мог привыкнуть, что Илья называет Светлану Ивановну и Василия Ивановича матерью и отцом и чувствовал какую-то неловкость, как будто сам называл папой чужого человека.
Тут Илья увидал книги на столике.
– Читать любишь?
– Люблю.
– И я. Я пацаном, если книга нравилась, мог по два раза ее перечитывать. Эти, из какой серии?
– Не понимаю.
– Ну, "детективы", "криминал" или там – "фэнтази".
– Одна – историческая, о Копернике. А это – три тома Толкиена. Я их уже третий раз перечитываю.
– А я и не слышал о таком. Фантастика?
Я растерялся, не зная как ответить.
– Ну, это … и сказка, и фантастика, и приключения, – я замялся. – Но воспринимаешь все, как настоящую жизнь. Толкиен – он, вообще, ученый, мифы изучал. Мифы европейских народов.
– Ладно, поздно уже. Завтра посмотрю. У меня здесь тоже много книг. Я читать люблю больше, чем телевизор смотреть. Таня говорит, что глаза испорчу, а я думаю, от телевизора они больше портятся. Ну, спокойной ночи. Если что – замерзнешь или дождь там – я тебе в пристроечке тоже постелил, одеяло только перетащишь. Мы с отцом крышу здесь смолой покрывали, да только в сильный дождь течет кое-где. А то давай в дом, кроватей свободных навалом. А?
После прихода Ильи я немного успокоился. Читать в постели я не стал. То есть взял книгу в руки, но решил на минуту закрыть глаза и сразу же уснул. Проснулся я от холода. Перетащил к себе на кровать ватное одеяло и решил выйти во двор. Ветровка куда-то пропала, и я надел папину рубашку, которую Стоян бросил на спинку кровати. Ветер унесся за море и, как заботливый пастырь, отогнал туда серые барашки облаков. Все до одного. Теперь надо мной была черная бездна с россыпью равнодушных звезд, мерцающих холодным голубоватым светом. Скользя по раздавленным грушам, я пошлёпал в уединенную кабинку. Фонарик я забыл взять и потому дверь не стал закрывать. Вместо фонаря каждые пять секунд вспыхивал маяк, посылая в темноту острое световое стаккато и освещая дорожку. Возвращаясь в хижину, я поднял голову. Рубашка отца хлопала меня по ногам ниже колен, и под равнодушным взглядом тысячеглавой космической бесконечности я до холода сердечного ощутил страх абсолютного одиночества.
А ведь когда-то я сидел на плечах отца, одетого в эту самую рубашку, и небо представлялось мне уютным звездным покрывалом. Папа показывал мне Медведиц и Млечный путь. Иногда необходимость будила меня до рассвета. Тогда я замечал, что узор звездного неба менялся, как на сбившемся от беспокойного сна одеяле. Уплывали Медведицы, складывалась Кассиопея, зато ярко мерцали звезды на поясе Ориона.
Как мне хотелось убежать в то время, когда звезды были теплыми!
В хижину я не возвратился, пойти в дом – не решился, устроился в пристройке, о которой говорил Семен. Это была скорее не комнатка, а коридорчик, соединяющий дом со вторым выходом на красивое крылечко под навесом, увитым виноградными лозами.
Дверь в комнаты была закрыта на ключ, но я знал, что возле нее стоит кровать Василия Ивановича. Я даже слышал, как он сипло кашлял во сне. Видно не согласился перебраться в комнату Тани и Ильи.
Одеяло я не стал перетаскивать.
Я просто залез под один из двух матрацев, лежавших на кровати, свернулся калачиком и заснул.
Когда я проснулся, солнце уже красным шаром проглядывало сквозь кусты шиповника у калитки. Но не успел я сбегать в хижину, чтобы одеться, солнце уже мячиком отпрыгнуло от кустов и засияло на лазоревом небе раскаленным медным пятаком.
Во дворе было тихо.
То есть не тихо, а просто никто не ходил, не разговаривал. Часов у меня не было, и я не представлял, насколько сейчас рано или поздно, и где Василий Иванович, дядя Дима и Илья. Хотелось пить. Я зашел в кухню. Чайник был еще теплый. Значит ушли. Но не очень давно. С чашкой чая в руках я осторожно перешагнул через высокий кухонный порожек и сел за стол.
Из будки выглянул Рекс, выполз, гремя, как кандальник, цепью, потянулся, выгнув спину, и пару раз гавкнул в ответ на козлиное блеяние.
Ночные страхи улеглись. Я был легкий и радостный, ну, просто как одинокое белое облачко, уплывающее в сторону моря.
Я пил маленькими глотками чай и слушал утро.
Тявкали маленькие собачки, фыркал бычок, привязанный к колышку за воротами, покрякивали утки, квохтали куры, жужжали мухи, испуганно вскрикивали нечаянно залетевшие далеко от берега чайки, цвиринькали ласточки и где-то вдали вздыхало море.
Вот такая она была тишина – на рыбацкой Косе.
Тут скрипнула калитка и, чуть-чуть припадая на больную ногу, во двор вошел Василий Иванович.
– Что рано поднялся? Замерз? Давай я тебе хлеба с маслом дам, а то завтракать будем поздно, когда ребята возвратятся.
– А Вика?
– Ты на Вику не равняйся. Она рано не встанет и о себе позаботится.
Хлеб я есть не стал, а помог Василию Ивановичу отнести корм в курятник. Того "бойцовского" петуха, который бил нас с Виталькой и которому Стоян чуть шею не свернул за это, уже не было. А куры были все на одно лицо – белые и рябые, неинтересные.
Потом Василий Иванович опять принялся за свою видавшие виды "четверку". Я собрал груши с дорожки, вспомнил, что мы с Виталькой всегда раньше так делали. Подошел к Василию Ивановичу, спросил, надо ли помочь. Он вначале сказал, как обычно:
– Та гуляй!
Но потом принес кастрюлю с мелкой выращенной на своем огороде картошкой и предложил:
– Можэ почистишь? Хлопцы ждать не люблять, а я ж надеюсь, шо машина пойдет.
Когда я перечистил и перемыл картошку, из дома вышла Вика в трусах и майке с сонным Малышом на руках.
– Ты картошку будешь жарить, да?
Я пожал плечами.
– Ты ее соломкой нарежь и еще моркву туда натри и цыбулю. А ты чай пил?
– Пил.
– Так и мне налей.
Я послушно отправился в кухню ставить чайник на огонь. Пока ожидали, когда закипит вода в чайнике, я резал картошку, а Викторина опять принялась показывать мне свои "акробатические этюды". Делала "шпагат", "мостик", как-то смешно продевала руки через сложенные кренделем гибкие тоненькие палочки-ноги и подпрыгивала на ладонях, как лягушка. Ну, точь-в-точь, как когда-то делал Виталька. Наверное, он ее этому всему и научил. Он в детстве очень ловким был, а я – неуклюжим. И с качели вечно падал, и через забор не мог перелезть, не зацепившись за гвоздь, а однажды умудрился свалиться с приставной лестницы прямо в железную кадку с водой. Барахтался в ней, как головастик, пока Стоян за руки не вытащил.
Но Виталя надо мной не смеялся. Потому что, как говорил дядя Дима, у него была "земная ловкость", а у меня "водная".
Я уже в шесть лет плавал до первого меляка, а Виталик и в семь барахтался у берега
Ну, сейчас он, наверное, и плавает не хуже меня и вот с Децлом готов потягаться. И стало мне почему-то обидно, что ничем таким я эту самую Викторину поразить не могу. И "рояль в кустах" здесь на Косе для меня не спрятан.
Василий Иванович, отчаявшись починить свой драндулет, разогнул спину и, плюнув на пол гаража, в самом прямом смысле этого слова, сел чаевничать рядом с Викой. А мне действительно пришлось вместе с картошкой жарить и морковку и лук. Впрочем, у себя дома мы тоже так делали.
Часов около десяти Василий Иванович велел Вике надеть платье, идти к соседке и ожидать нашего возвращения. Она не соглашалась, театрально рыдая и бросая на меня умоляющие взгляды из-под косо постриженной челки.
К счастью вскоре за ней пришла соседка со своей дочкой Яной. Девочка держала в руках пакет, в котором весьма отчетливо просматривалась картонка с распятой резинками корейской куклой Барби. Викины глаза моментально высохли от слез, и она упорхнула со двора, даже не оглянувшись на нас с дедушкой.
К тому месту на берегу, где Сенчины держали теперь лодки, мы довольно долго шли дворами и огородами под несмолкаемую канонаду собачьего лая, овечьего и козлиного блеяния и гусиного гогота.
Наконец, дома и дворы остались позади, и мы вошли в рощицу диких маслин. Вначале шли по узкой тропинке, изрытой вымоинами, в которых стояла вода, кишевшая лягушками и еще какой-то насекомой живностью. Но вскоре тропинка стала подниматься вверх, становиться рыхлее и шире.
У обрывчика, откуда было видно море, это уже была не тропинка, не дорога, а просто песчаный косогор, изрытый причудливыми следами шин, оставленных машинами, велосипедами, мотоциклами и тележками всех размеров.
–Я тут в тенечке посижу, повяжу грузики, – сказал мне Василий Иванович, усаживаясь у груды белого битого кирпича. – А ты иди… скупайся.
Под обрывчиком расстилалась плоская утрамбованная морем песчаная полоса, проросшая сизыми колючками, похожими на перепончатые крылья маленьких сказочных дракончиков.
Я оглядел берег.
Слева и справа от меня стояло несколько перевернутых лодок.
Две – большие со стеклянными козырьками и одна – черная шлюпка. Я сложил на ней футболку, шорты и сразу же бросился в воду.
У самого берега волны еще до первого меляка нарыли два песчаных языка, между которыми оказалась глубокая вымоина – прямо-таки Мариинская впадина. При большой волне вода входила в нее с таким шумом, что дремавшие, пригревшиеся на меляках чайки просыпались и с испуганными криками мячиками поднимались в воздух.
Одолев вброд первый меляк, я поплыл, впервые, пожалуй, оставшись с морем один на один, как любил это делать отец. Я… я… даже почувствовал себя немного похожим на него. Впрочем, "накачав" себя таким восторгом, я сбил дыхание и быстро устал. Пришлось перевернуться на спину… Надо мной в еще по-летнему высоком небе летели на зимовку косяки уток и гусей.
Пока лежал на спине , то насчитал семь стай. В самой маленькой было шесть птиц, но и они пытались лететь уголком.
Перелетные птицы летели под самым куполом неба, зато чайки и Мартыны опускались к воде или садились на волны рядом со мной.
Дальше второго меляка я не поплыл. Я хорошо помнил, как Стояна чуть не отнесло течением в открытое море, и отец с ума сходил, спуская с рыбаками на воду моторку и стараясь не потерять из виду темную голову Стойко.
И еще мне вспомнился почему-то тот день, когда я научился плавать брассом.
Мне не было и шести лет, когда Стоян вознамерился научить меня плавать по-настоящему. И поспорил с дядей Димой и его приятелями, что через неделю я буду плавать брассом и выдыхать в воду, как олимпийский чемпион.
Надо сказать, я к тому времени не только не боялся купаться в море в любую погоду, но и довольно далеко заплывал с отцом от берега, колотя по воде руками и ногами.
Все смеялись над Стояном и говорили, что даже рыбацкие дети в таком возрасте плавают только по-собачьи.
Итак, Стоян принялся меня тренировать, применяя исключительно метод пряника. Он был очень ласковым, терпеливым и совершилось чудо: я проплыл лягушкой метра два.
По этому случаю Стоян с дядей Димой и какой-то пляжной дивой решили поехать на Среднюю Косу в "Бар-моряк".
Был вечер. Отец сидел на резиновой шине и читал. Я самозабвенно плескался на мелководье, позабыл все, чему учил меня доктор Дагмаров. И надо же было появиться ему на берегу вместе со своими спутниками в эти минуты. Через мгновенье, когда в воде рядом со мной выросли длинные ноги Стояна в черных брюках и модных ботинках, я понял, что утонуть можно даже в чайной ложке воды. А между тем он и пальцем до меня не дотронулся. С того дня я по-собачьи не плавал.
Но зато и Стоян надолго лишился спального места в нашей хижине. И было ему тогда двадцать четыре года.
Как и когда они помирились с отцом, я не помню. Всплывает в памяти одна картина, но я не уверен, что она относится именно к тому времени:
Стоян сидит за домом на крышке бака, в который сливали дождевую воду. Черная кудлатая голова уткнулась в поднятые колени, охваченные крепкими загорелыми руками. Я приношу ему какую-то мятую сливу, пытаясь пропихнуть через плотно сжатые губы. Он отворачивается, мотает головой и глаза у него мокрые.
Тут мои воспоминания обрываются. Я слышу голос Василия Ивановича:
– Юра, выходь! Наши возвращаются!
Переворачиваюсь на живот и кролем дую к берегу.
Василий Иванович стоит по щиколотку в воде и показывает мне на две едва различимые точки на горизонте. Скоро и я уже отчетливо вижу, что это две лодки, которые быстро идут к берегу. У первого меляка рыбаки глушат моторы и спрыгивают в воду.
У дяди Димы поверх длинных резиновых сапог натянуты желтые непромокаемые брюки. Держатся они на "лямках". На талии – широкий кожаный пояс. У Ильи в длинные охотничьи сапоги заправлены обычные брюки. Они толкают лодку через песок в вымоину перед берегом.
Мы с Василием Ивановичем спешим им навстречу, помогаем. Когда нос лодки уже на суше, Илья быстро вытащил из нее мешок с рыбой и потащил его к кустам.
– Илья! Та скорэе!
Илья возвращается, и мы вчетвером выталкиваем лодку подальше на берег.
После это все начинают быстро, бегом перетаскивать под кусты грузила – четвертушки и половинки битых кирпичей – по четыре-пять штук в каждой руке. Затем наступила очередь сетей и еще каких-то непонятных мне предметов.
Наконец сняли мотор.
Тут подошла и вторая лодка.
Все повторилось, но уже с участием двух незнакомых мне рыбаков – Тимофея и Жоры-семафора.
Под пустые лодки подложили резиновые валики, похожие на толстые колбасные батоны, и стали катить их подальше от воды.
В этом участвовали все, даже Василий Иванович с больной ногой. Перетащили и перевернули, уложив носы на здоровенные резиновые шины, в которые перед этим затолкали поплавки – пустые пластиковые бутылки из-под воды и пива.
Когда я был маленьким, к сетям привязывали куски пробкового дерева, но у некоторых рыбаков еще сохранились разноцветные стеклянные шары.
Однажды мы с Виталей утащили парочку из соседского двора, чтобы украсить ими свой вигвам, который был тайно сооружен в конце сада в зарослях камышей у лимана. Но Татьяна нас вычислила, как настоящий Шерлок Холмс. Мы дурачками были с Виталькой, взяли и нарисовали фломастерами и вигвам свой и поплавки эти, которых соседи обыскались. Так что пришлось возвращать.
Мне очень жаль, что, как утверждает реклама, "нынешнее поколение выбрало "Пепси" в пластиковой упаковке. Хотя Василий Иванович говорит, что делать поплавки из бутылок – очень удобно, да и мусора на берегу меньше становится.
Тележку на этот раз не тащили, а Жора подъехал к самому берегу на Уазике и доставил нас прямо ко двору со всем грузом.
Дядя Дима пошел за Викториной, которая с большой неохотой оторвалась от своих куличиков, и, надувшись, уселась за стол рядом со мной.
На какое-то время не она, а мной поджаренная картошка и я оказались в центре внимания.
Не выдержав такой несправедливости, Вика спустилась под стол, обогнула на коленях стул Ильи, вскочила и исчезла в кухне. Вскоре она возвратилась с ожерельем сушеных бычков на тонкой смуглой шее. С важным видом она стала срывать их с веревки и оделять ими всех по очереди.
Мне досталось последнему.
После завтрака Василий Иванович отправился "досыпать", дядя Дима сказал, что пойдет на Маяк позвонить в город, "узнать, как там малый", а Илья стал мыть посуду. Я помог ему собрать все со стола и согреть воду.
Вика возилась с котами. Толстый сытый Малыш вскоре вырвался на свободу и скрылся в доме. А тощий полосатый Пушок, только и мог, что жалобно мяукать и извиваться в ее цепких маленьких руках.
– Илья! А почему котов так странно назвали? Я думал "Пушок" – это большой кот. Он же белый и пушистый!
– Не-е. Это мой Малыш. Я его из Донецка привез. Друг на день рождения подарил, слепого еще. Я резинку с пипетки снял, нашел у сеструхи флакончик подходящий, натянул, проткнул иголкой и выкормил молоком. Он для меня так и останется Малышом. Ко-тя-ра такой!
Когда перемыли и положили на стол сушиться всю посуду, Илья сказал:
– Если хочешь – иди в хату, там прохладнее. А я на огород пойду, помидоры полоть.
В "хату", где спал Василий Иванович, я, разумеется, не пошел. А в "хижине" было жарко, как в духовке. И потому, натянув себе на голову "кепарик" Стояна, я отправился помогать Илье.
– У тебя брат или сестра есть? – неожиданно спросил он, когда мы, присев на корточки, выдергивали длиннющую траву, среди которой, как по волшебству, возникали приземистые кустики, украшенные маленькими яркими помидорами, как новогодняя елка шарами.
– Родных нет. Кузина есть… в Киеве.
– А у меня сестра есть… очень хорошая. И племяшка Ксюша. Во второй класс пошла. Я ей куклу привез, а она мне: "Ты что, думаешь, я маленькая?!" Я прямо взвился! (Тут голос у Ильи дал петуха) Большая! Я пеленки ей менял. Она для меня как была "малышкой", так и останется. "Малыш" и "малышка".
Помолчали.
То, как Илья относился к коту, мне понравилось, но вот с Ксюшей…
Нет, не хотел бы я, чтобы отец и Стоян постоянно помнили, например, что я – тот мальчик, которого они учили пользоваться туалетной бумагой.
Хлопнула калитка, несколько раз нехотя гавкнул Рекс. Я встал и оглянулся. Дядя Дима вернулся. Он подошел к нам сам.
– Витале операцию сделали и оставили в больнице. Стоян сказал – все прошло нормально. Надежда с малым осталась, а мать и Татьяна дома, в городе. Батя спит?
Ну, ладно, пойду сеть обшивать.
Я смотрел вслед дяде Диме и думал, что между тем, как человек двигается и говорит, определенно есть какая-то связь.
Дядя Дима ходил, цепко держась ступнями за землю. Шаги неширокие, и ноги он почти не отрывает от поверхности, а вот угнаться за ним трудно. Он и в разговоре лишнего не скажет, лишний раз не повторит ни просьбу, ни замечание. Даже Вике-Викторине.
А Илья не ходит, а бегает и так, будто постоянно находится в состоянии неустойчивого равновесия, что случается с канатоходцем, который делает последние шаги перед спасительной площадкой для отдыха.
И говорит он так, точно спешит, чтобы успеть все сказать. Потом вдруг даст "петуха" или внезапно изменит интонацию и замолчит. А после неожиданной паузы опять, как ни в чем не бывало, возвратится к прежнему тону.
Папа мой ходит быстро и легко, как будто по воздуху летает, не замечая ни подъемов, ни спусков, хотя под ноги не смотрит. И говорит он, выстраивая предложения, как музыкальную фразу, очень красиво. И от настроения это совсем не зависит. Я маленьким любил засыпать, прислушиваясь, как он за стенкой с кем-нибудь разговаривает. Слов не разобрать, а просто качаешься по звуковой дорожке вниз – вверх, плавно так.
Довольный собой (ведь я, похоже, что-то такое постигал в людях сам) я стал сравнивать походку и манеру говорить у Стояна. И тут все складывалось!
Стоян ходил также цепко как дядя Дима, но только двигались у него не одни ноги, а как бы он весь. И еще: если надо круто развернуться, он делает это ну просто как НЛО. Р-р-раз и развернется на сто восемьдесят градусов. И в разговоре последняя фраза его почти всегда неожиданна.
С Татьяной тоже, кажется, получалось, но додумать не успел, потому что Илья перехватил мою руку в тот самый момент, когда я уже пытался выдернуть с корнем дрожащий от страха помидорный куст.
На этом наши аграрные труды закончились, и мы отправились отдохнуть на сквознячке под тентом у кухни.
К вечеру погода изменилась. Внезапно набежали облака, которые принес редкий в этих местах ветер со странным названием “Гарбий”.
Брызнул дождик, который к ночи превратился в ливень.
–Ну ты скажы! – сердился Василий Иванович. – С мая дощу нэ було, все городы пожгло, а теперь – на тебе! Цыклон из Грэции!
Я окончательно перебрался из хижины в коридорчик, потому что крыша ее протекала сразу в четырех местах. Чтобы не прогнил пол под струйки ставили тазики и большую кастрюлю со сколотой эмалью. И такая звонкая зазвучала капель, что даже шум ливня не заглушал ее.
Все собрались вокруг телевизора. РТР-Юг продолжало рассказывать о пожаре на Телевизионной Башне в Москве. На несколько минут дали картинку с места событий. Когда стемнело, ветер усилился, а на море разыгрался шторм. Гул, доносящийся с моря, стал перекрывать все звуки.
Я отдал фломастеры Вике и потерял покой, потому что рисовать-то пришлось мне!
Рядом с нами, на спине, раскинув лапы, спал Малыш. Ну, просто доктор Дагмаров после дежурства.
Дядя Дима и Илья, обсудив все последние новости, отправились в ту часть дома, где была комната бабы Кили, и принялись латать и обвязывать сети. После ужина по местной программе стали показывать какой-то мыльный сериал, и внимание Викторины сразу же переключилось с меня на него.
Я воспользовался моментом и убрался подальше от своей подружки и собственных рисунков, на которых изобразил заказанных мне африканских зверей. Ну, просто как знаменитая Мурочка, которая испугалась, нарисованной ею же "Буки-закаляки".
Впрочем, Вика была в неподдельном восторге от моих cвиноподобных бегемотов и даже от пальм, похожих на гигантские кухонные веники.
Я немного покрутился возле дяди Димы и Ильи, потом сунул ноги в Виталькины резиновые сапоги и отправился в гараж, где тускло светила переносная лампочка и Василий Иванович продолжал возиться со своей четверкой.
В гараже было зябко и неуютно. Я что-то подержал Василию Ивановичу, что-то подал из инструментов, но вскоре понял, что толку от меня никакого и побежал под дождем в свою комнатку на крыльце. Добежав, сбросил у порога сапоги, забрался с ногами на постель, открыл Толкиена и.. очутился в Шире. И маленькая каморка моя превратилась в норку хоббита.
"Если ты сам хочешь мое колечко, так и скажи!" – чуть не зашелся в крике Бильбо…
Глаза Гэндальфа полыхнули. Маг шагнул вперед и разом словно вырос до потолка. Его огромная тень заполнила всю комнату." В этот самый миг послышались раскаты грома, дверь резко со скрипом открылась, и я, невольно вздрогнув, с испугом уставился на длинную фигуру в дождевике с капюшоном, которая освещалась призрачным светом зарниц.
Лампочка в комнате была очень яркая и без абажура, потому огромная тень от дождевика залезла на потолок и угрожающе изогнулась над гостем. А он передернул плечами, сбросил плащ, вынул голые ступни из галош и оказался Ильей.
У меня невольно вырвался вздох облегчения.
В руках у Ильи была стопка потрепанных книг, крест на крест перевязанных бечевкой.
– Не спишь? А я вот принес тебе… Дачники пооставляли, а батя приговорил их на растопку. Ты посмотри, может, пригодится что.
Илья поставил стопку на пол, а сам сел на табуретку.
Я собрался было спустить ноги с кровати, но Илья остановил меня:
– Не надо! Застудишься. Я тебя сейчас углом одеяла накрою.
– А ты?
Я посмотрел на его худые ступни, белые, как вымоченное в воде лыко. Они были сплошь покрыты следами татуировок и шрамами от разрезов, которыми пытались их убрать. У него и на руках до локтей были такие же пятна и шрамы. Мне хотелось спросить Илью, неужели он весь татуирован, как какие-нибудь новозеландские туземцы, но я постеснялся.
– Я привычный. Татьяна зимой в носках спит, а я могу по снегу босым бегать. Ну, так ты посмотри книги.
Я поднял стопку на кровать, развернул бечевку и стал пересматривать какие-то старые журналы и тонкие книжечки со странным названием "Блокнот агитатора". Они были напечатаны на плохой пористой бумаге.
– "Желтая пресса", – засмеялся я, потому что бумага от времени действительно пожелтела.
И вдруг в этой пустой породе сверкнула первая жемчужина.
– Хемингуэй! Это нужно сохранить.
– Ты читал?
– Папа мой его любит. А я читал только "Старик и море". И еще диафильм у меня был такой в детстве.
– О чем?
– О старом рыбаке… очень старом.
Все считали, что от него уже навсегда отвернулась удача. И только его друг – мальчик – в него верил. Но родители не разрешали ему выходить в море со стариком (я еле ворочал языком от приступа косноязычия).
–Ну вот, а старику попалась на леску огромная рыбина, такая огромная и сильная, что возила лодку по морю несколько дней. Старик как-то набрасывал леску на себя, чтобы ослабить рывок и сохранить леску целой.
А потом на рыбу напала стая акул, и старик бил их веслом.
– И погиб?
– Нет. Вернулся. Но на леске у него была не рыба, а рыбий скелет. Огромный!
– Значит, море его не победило. А что мальчик?
– Мальчик… мальчик ухаживал за стариком, пока он болел, а потом сказал, что больше не отпустит его в море одного.
Помолчали.
– Послушай, а в этой книге есть эта история?
– Нет. Но отец говорил, у Хэма все интересно.
А здесь повести какие-то про войну. В Испании, кажется.
– Отложи на подоконник.
Потом попался толстенный том без начала и середины. Я полистал его и догадался, что это книга, по которой поставили фильм "Россия молодая".
Отложили и эту.
Оставшуюся макулатуру Илья вновь перевязал веревкой и отнес к порогу.
– Знаешь, я в детстве та-ак зачитывался… Меня могли звать, тормошить, а я ни на что не реагировал. Зато бывало, как оторвусь от книги, так не жил бы на белом свете…
Илья сидел на табурете, зажав длинные кисти рук худыми коленями, обтянутыми дырявыми трениками.
– Я после армии к отцу не вернулся, поехал к сестре.
(Помолчал недолго). Плохо без матери, да?
Я пожал плечами.
– Не знаю. Мне с отцом и Стояном хорошо. Я маму не помню.
– Хорошо… хорошо… (в голосе Ильи послышалось испугавшее меня раздражение).
С отцом хорошо!
А почем знаешь, что с матерью не лучше было бы?!
Я не ответил.
Илья как-то тяжело, по-стариковски, поднялся на ноги.
– Ну, ладно, пойду уложу Вику, а то она, как племяшка моя, насмотрится телевизора на ночь, а потом кричит во сне.
Нагнулся к дождевику, поднял, встряхнул, да так и замер:
– Знаешь, я вот боюсь, что сынок мой вырастет, станет чем-нибудь не таким заниматься, а я не смогу этому помешать.
Ты вот хочешь стать таким, как твой отец?
Я не очень-то понял, как увязываются между собой эти фразы. О Вике у телевизора и о будущем "сынке". Что же касается того, хочу ли я стать таким, как отец, то хоть это мне не светило, я сказал:
– Да-а-а!.. – и как бы даже не очень покривил душой. Потому что между "хотеть" и "стать" дистанция громадного размера, как любит говорить наша классная. Хотеть, может, я и хотел бы…
Илья направился к двери, поднял и стряхнул за порогом дождевик, оглянулся и вдруг сказал каким-то прыгнувшим голосом:
– У меня в Кемерове кореш в тюрьме сидит. За убийство по бытовухе, с пьяных глаз, да и не он это, просто крайним оказался. Мы с ним с первого класса приятели. Вот так-то. Я, как ночь придет, все думаю, каково ему там. Ну, просто не идет мне сон и все.
От неожиданности я быстро сел на кровати. Мои представления об Илье так резко менялись, как будто я каждый раз говорил с новым незнакомым человеком.
Вначале он показался мне ничем не интересным парнем чуть старше нас с Виталькой. За обедом каким-то нервным чудаком. И, наконец, когда я понял, что Илья очень добрый и все время ищет того, о ком мог бы позаботиться, оказалось, что его лучший приятель сидит за убийство!! Я невольно сделал такое движение, как будто отстранился от него. И тут вспомнил слова Стояна про «голубую профессорскую кровь». Мне стало жарко от стыда. Я понял, что я трус! Я боюсь довериться собственным чувствам, потому что, каких бы сложностей ни было в отношениях Ильи с другими людьми, для меня он здесь самый близкий человек.