Я несколько раз проковылял из кухни в Логово и обратно, что-то почеркал в тетради по русскому и завалился в постель до прихода отца часов в десять. Чтобы не испачкать белье, надел на раненую ногу два носка: один свой и один Стояна. Заснул почти мгновенно. Ночью мне снились кошмары. Какие-то мясники рубили мясо на чудовищных колодах и все ближе и ближе подходили ко мне, а я будто прирос к земле.
Когда я проснулся в холодном поту, в комнате горел свет, а на кровати сидел папа и осторожно стаскивал с ноги очередной носок. Одеяло валялось на полу.
–Ты так кричал, что у лифта было слышно! Что, Юра, что случилось?
Он говорил и осторожно разматывал бинт. Я приподнялся на локте, ступню дергало.
–Чем поранился?
–На гвоздь напоролся.
Слипшийся от засохшей крови бинт перестал раскручиваться.
Отец вышел из комнаты и быстро вернулся с клеенкой и бутылочкой перекиси.
–Чем-нибудь смазывал?
–Перекисью.
–Хорошо. Теперь потерпи, я размочу и сниму повязку.
Ступня без бинта оказалась опухшей с багровым синяком у пальцев. Отец приложил к ране бинт, густо смазанный какой-то гадостью от доктора Дагмарова, и опять перевязал ногу. Потом принес мне чаю, выключил свет, но уходить не стал, а устроился в кресле у кровати.
–Спи.
Утром отец разбудил меня и велел одеться.
–Сможешь идти?
–А если нет? – неожиданно для себя развязно произнес я.
–Тогда попробуешь опираться на дедушкину палку, – невозмутимо ответил папа.
В конце концов выяснилось: единственное, что я могу, – это допрыгать на здоровой ноге до прихожей и натянуть куртку.
Тогда, ни слова не говоря, отец подхватил меня на руки, вынес на улицу, остановил частника и привез в больницу. Там мне наложили новую повязку и вкатили укол под лопатку.
Да, еще фотографию скелетную сделали! Жуть! Костлявая нога голода!
Дома я весь день валялся на кровати – бритый, перебинтованный и совершенно несчастный.
Доктор Дагмаров приехал на следующий день. Этот провел настоящее дознание и осмотрел не только ногу, но и велосипед.
–Нашел себе новое развлечение! – гремел он. – Ноги гвоздями протыкать! Сектант несчастный! И такая стойкость духа! Молча помирал в моем грязном носке!
–Я чистый взял!
–Молчи! В любом случае, я его лишился! Не хватало, чтобы меня звали "Стоян – кровавый носок". Устроил тут бунт на корабле!
–Может, я на берег хочу списаться.
–Послушай, селявка, не буди во мне зверя… морского!
–Стойко, а котики свирепые?
–У тебя что, бред уже начался?!
–Ну, ты сам только что… ну, про зверя…
Доктор Дагмаров вдруг замолчал, погрустнел и раздумчиво сказал после паузы:
–Всеядны, но на десерт предпочитают исключительно наглых детенышей… Научный факт.
–"Исключительно предпочитают" или "исключительно наглых"? – спросил я невинным тоном и тут же был слегка придушен подушкой.
Вечером я тихо проползал через гостиную по пути из туалета. Дверь кабинета была приоткрыта.
–Я, собственно, не понимаю, что происходит именно потому, что, на мой взгляд, не происходит ни-че-го! Я не понимаю, за что он обижается на меня и почему меня избегает! Может он дуется из-за того, что я забыл, когда у его друга день рождения? Но ведь деньги на подарок я дал заранее? Или там случилось что-то, из-за чего он постригся, как арестант, а я этим не поинтересовался?
–Роман! Опомнись! Ты передо мной что ли оправдываешься или покаянную речь готовишь перед этим паршивцем.
–Да я сам с собой пытаюсь разобраться. Вот гвоздь! Неужели я такой изверг, что оставил бы его без помощи из-за старого велосипеда, гори он ясным пламенем! Простить себе не могу, что мальчишка до сих пор калечится на такой рухляди…
Знаешь, я таким злым домой возвращался, звонил Юрке днем раз пять, и никакого ответа. Если бы его крик не услышал, даже не посмотрел бы, как он там спит. Куртка висит на месте, чайник еще теплый – все нормально. Представляешь, довел бы ребенка до остеомиелита!
–Ну, профессор, нахватался ты от меня словечек! Небольшое воспаление, "нарывчик" – по-домашнему. Всего и делов-то. А вообще порадуйся, что поросячий паротит его уже позади. Отрок-то наш мужает. Почувствовал: потом от него пахнет. Так-то.
–Хорошо бы мужал без особых опасностей для здоровья.
–Его или твоего?
–Нашего.
–Такого не бывает. И учти – это самая ранняя стадия переходного возраста, так что наберись терпения.
–Наберешься тут на всех вас! Переходной возраст! У Юрки – подростковый, у тебя с твоими "девочками" – кризис тридцатилетних…
Стоян засмеялся:
–А у тебя самого – "опасные сороковые" с рефлексией сложных порядков. Сюжетец – то каков! "Взрослый сын молодого человека".
После этого послышались такие звуки, как если бы отец запустил в доктора Дагмарова диванной подушкой.
Потом начали опрокидываться стулья.
–Ладно! Ладно! Сдаюсь! – сдавленным голосом молил Стоян. – Профессор! Вы же не Дракула!
Я не удержался, просунул голову в дверь и сказал с интонацией миссионерской терпимости:
–Спокойной ночи.
Не успел я и шага сделать в направлении своего Логова, как в дверном проеме показались две встрепанные головы – одна над другой – и сказали дуэтом сакраментальную фразу:
– А ты, что здесь делаешь, а?!
И затем, уже на своей территории, я услыхал речитатив Стояна, с поправкой отца:
–"Минерал" запел…
–"пропел!"…
–"о чем-то"!
Когда уходят…
С того дня, как Стоян помог отцу доехать со мной из больницы домой, мы стали одной семьей. Ведь я еще тот фрукт был: почти год никому, кроме отца и Стояна, не давался. Так что, пока у отца не срослась рука, несчастный Стойко лишился всякой личной жизни.
Отец еще не был профессором, но докторскую диссертацию уже защитил и заведовал лабораторией в институте. Пока он выздоравливал, у нас в квартире побывали все его сотрудники, поодиночке и группами.
Я пугался гостей и, если дома был Стоян, влезал на него, как обезьяна на дерево.
С ним знакомились, а он отвечал, протягивая руку:
–Арина Родионовна…
–Арина Родионовна…
–Арина Родионовна… В медицинских кругах известен под псевдонимом "доктор Дагмаров".
Сейчас, когда у нас разворачиваются прения по поводу очереди в туалет или собственности на диванную подушку, Стоян вопит:
–И на это вредное насекомое я потратил лучшие годы своей жизни?!
На что я резонно отвечаю:
–Значит, такая была им цена, этим годам.
После чего обычно начинается баталия со швырянием подушек, беготней и опрокидыванием мебели.
Если отец дома, он терпит-терпит, а потом вылетает из кабинета и выставляет меня в мое "Логово".
–Ты можешь мне ответить, кто из вас взрослый, а, Стойко?!
–Только не я! – Стоян демонстративно укладывается на диван, скрестив руки. – Я – наивный младенец. Чудовище – он! "Младенец и чудовище"!
–"Красавица и чудовище!" – поправляю я, высунувшись из-за двери.
–Юрий! Прекрати ерничать! – грозно отзывается отец.
Я быстро захлопываю дверь.
За ней молчание. Кажется, занавес опустился.
Но тут дверь приоткрывается, стукнув меня по лбу, и влезает лохматая голова доктора Дагмарова:
–И совсем не то, чудовище, что с красавицей, а то, что "огло" и "лайа".
Дверь тихо и плотно вжимается в паз.
Я не берусь объяснить, почему два таких разных по возрасту и характеру человека, как мой отец и доктор Дагмаров, сблизились после знакомства в больнице… Написал и подумал, что нужно сразу оговориться: они – натуралы. Стоян так просто "Дон Жуан". Говорят, раньше, если одинокие мужчины дружили, то никому в голову не приходило называть их "голубыми". А в наше время только это всем в голову и приходит. Поэтому на вопрос, кем мне приходится Стоян, я отвечаю – "дядя".
Теперь у меня родственников – своих кровных и Стояна – как у косоглазого друга Винни-Пуха: полк и еще шеренга. И что удивительно, многие живут в Меатиде, малороссийском Приазовье: и украинцы, и русские, и болгары, и поляки. Настоящий Вавилон!
А в городе на реке Берде, где живет самый старший и любимый папин родич Вадим Иванович Львов – все говорят на таком странном жаргоне, что украинцы принимают его за русский язык, а русские – за украинский.
Дядя Вадя, как я его называю, – это уютная копия отца. Ну, вот точно такой же, только гораздо ниже ростом и старше. Я не жалуюсь, что мой папа может быть украшением баскетбольной команды. Но не все же утыкаться носом в пряжку на его ремне. Хочется уже и плечом к плечу постоять и в глаза не снизу вверх посмотреть.
Стоян называет дядю Вадю "вечным комбатом Второй мировой", а квартиру Львовых рядом с портом – "Домом у моря".
Когда я в младенчестве совершал в "Доме у моря" какую-нибудь оплошность, отец жутко переживал, беря вину на себя. Ему казалось, что, разбивая рапан на подставке или поворачивая не в ту сторону парус на декоративном корабле, я просто-таки меняю ход истории. Он не наказывал меня и даже не говорил каких-либо особенно строгих слов, но его волнение передавалось мне, и я то впадал в состояние крайнего возбуждения, то плакал и капризничал.
Стоян в таких случаях поступал не лучше. Он давал мне по рукам и выставлял за шиворот в коридор, заявляя, что в приличный дом такого "шмендрика" даже на порог нельзя пускать. (Тоже словечко откуда-то выискал!).
И только мудрый дядя Вадя ласково обнимал меня за плечи и говорил:
–Ну, и шо вы хотите от ребенка? Помазать одно место клеем и на стул посадить? Нашлись тоже Песталоцци на его голову.
Потом он уводил меня в "детскую", из которой давно улетели в далекие края два его замечательных и ученых сына, укладывался на широкий диван и говорил:
–Ну, давай, родненький, неси своего "Ушастика" и плед прихвати.
Мы уютно устраивались под штопаным красно-черным шотландским пледом, и дядя Вадя с большим личным интересом читал мне о приключениях чешского игрушечного медвежонка.
Это были, пожалуй, самые тихие и спокойные минуты в моем раннем детстве. Я успокаивался и засыпал, уткнувшись в теплый бок дяди Вади, а когда просыпался, все неприятности – реальные и надуманные – оставались в далеком и уже забытом прошлом.
Я никогда не называл его дедушкой, но, про себя, думал именно так.
Жену дяди Вадима – Эллу Ивановну – я побаивался. Она преподавала английский язык в институте и очень точно и твердо знала, что плохо, а что хорошо, что ей нравится, а чего она терпеть не может.
Тетя Эля назидательно учила меня, как надо обращаться с игрушечными машинками, и так же обстоятельно объясняла дяде Вадиму недостатки технологического процесса на заводе, где он был директором.
У нее была энциклопедическая память, и беседы с папой были для обоих просто праздником.
–Это же Мещерский! – говорила она, обсудив все культурные и научные новости в жизни большого города с жадностью провинциального интеллигента.
–Это же Мещерский! – повторяла она уже с другой интонацией, круто сдобренной иронией, когда упиралась в "железобетонную" отцовскую щепетильность.
Стояна она обожала. Только для него делалось исключение, и он мог существовать в этом доме на правах родственника, как угодно долго. В других случаях звучало непререкаемое:
–Три дня – гость. А потом пусть устраиваются, как хотят. Я не собираюсь менять свой образ жизни и лишаться приобретенных удобств из-за кого бы то ни было!
Потому сверх деликатный отец, к которому эти слова не относились, на четвертый день брал меня в охапку и съезжал к рыбакам в поселок у маяка. А "Балканский завоеватель" Стоян наслаждался благами цивилизации и морем в "одном флаконе" под крылышком тети Эли сколько хотел. И это при том, что южная кровь постоянно провоцировала обоих на горячие перепалки по поводу того, как готовить "манжо, солить кавуны, кто лучший нападающий в "Колосе" или защитник в "Днепре", хороший ли голос у Соловьяненко, и, вообще, "эта медицина, она хоть чем-то отличается от ветеринарии?".
Только своих детей тетя Эля любила во всяком возрасте. Людей младше пятнадцати лет она вниманием не удостаивала, не признавая за ними право быть личностью.
У нее были красивые золотистые волосы, волнами ниспадающие ниже пояса. Они были похожи на золотое руно из мультика об аргонавтах. Тетя Эля мыла их яичным желтком, потому что не признавала ничего ненатурального ни в еде, ни в жизни вообще.
К тете Эле Вадим Иванович относился, как добрый лев к любимой укротительнице: притворялся ручным и выполнял ее капризы исключительно по собственному желанию.
Тетя Эля говорила одно, дядя Вадя соглашался и делал другое, но как-то так, что оба были довольны, и ссор я не помню. Правда, голос тети Эли звучал всегда громко, а дяди Вадин был почти не слышен.
В этом году дяде Вадиму исполнялось семьдесят пять лет. И отец решил непременно с ним увидеться. Мы ведь не были в Доме у моря пять лет, а там многое изменилось. И самое главное – не стало тети Эли. Когда это случилось, туда летал один папа.
Теперь дядя Вадим жил вместе со своим старшим сыном Геней, ровесником отца. Он тоже был биологом, как папа, и долгое время работал на какой-то научной горной станции возле Алма-Аты. Геня часто, хотя и ненадолго, наведывался к нам, и я звал его "дядя Йог". Все из-за того, что на одной из фотографий, присланных отцу, Геня в плавках сидел на склоне снежной горы, и ноги у него были сложены кренделем.
После юбилейного застолья отец пробыл с нами, вернее в обнимку с дядей Вадимом, всего три дня, а потом вылетел в Питер на какой-то симпозиум. Ну, а меня решено было оставить на десять дней со Стояном, хотя август оканчивался и начинался учебный год.
После отъезда папы Стоян объявил мне, что хочет дня на три смотаться к друзьям в Приморск. Будь это пять лет назад, как бы я рад был побыть наедине с дядей Вадей. Но теперь я испугался чего-то нового и непонятного мне, что поселилось в этом Доме, и от чего мне хотелось убежать и укрыться…
В этом любимом мной "Доме у моря" как будто бы ничего не изменилось: не сдвинулся с места ни один стул, не пропала с полки ни одна книга. Но я помнил этот дом живым, теплым, с виноградной лозой в окнах вместо штор, со смешными дверями, которые или двигались по рельсам, как в поезде, или складывались гармошкой. Книжные полки украшали диковинные раковины, коралловые кусты и веселые кораблики с разноцветными парусами.
И по всему Дому разносился громкий голос тети Эли.
Теперь это был печальный виноватый Дом, который стыдился того, что пережил хозяйку. Он тускло отражался в застекленных портретах тети Эли, и даже юбилейная суматоха не изменила его настроения.
Дядя Вадим прятал за темными очками свои печальные глаза, ставшие старческими, и при разговоре невпопад кивал головой. Он почти полностью потерял слух. Испугавшись этих перемен, я не находил себе места от какого-то внутреннего волнения и просто не отлипал от Стояна, который, по-моему, и сам чувствовал себя не в своей тарелке.
Геня разрешил мне играть в последнюю версию "Цивилизации", снял с полок добрый десяток томов из моей любимой серии "Фэнтази", но мне все было не в радость. Посмотрел название одной из книг Лукьяненко "Мальчик и тьма", и меня замутило. В компьютере отходила какая-то пайка, и все время приходилось стучать, чтобы вернуть изображение на монитор. Чем больше я стучал, тем меньше мне хотелось играть.
Геня изредка подходил ко мне, спрашивал ласково:
– Ну, что, родненький, не скучаешь?
Я фальшиво улыбался и отвечал:
–Спасибо. Нет.
А самого до холодка в животе тревожил пристальный Генин взгляд, так похожий на прищур тети Эли. В этой комнате было особенно много ее портретов. На снимках тетя Эля была молодой и веселой, и я никак не мог поверить, что это она лежит там, в земле, на высоком холме над речкой, куда возил нас дядя Вадим.
Накануне отъезда Стояна в Приморск я поздно уснул, а среди ночи вдруг проснулся мокрый, как мышь. Не от жары, а от приступа безотчетного страха. Задыхаясь, я сполз с постели и на дрожащих ногах добрел до дивана, где спал Стоян.
–Стоян! Стойко! – я тряс его и трясся сам.
–А? Что? Юрка? Что случилось?
–Стоян! Не оставляй меня здесь одного! Я чувствую… У меня предчувствие…
Стоян помотал головой, сел и притянув меня к себе.
–Что-то приснилось?
–Нет! Нет! Я просто боюсь…
–Чего, дурачок?
–П-п-портретов… – только и смог выговорить я.
Стоян помолчал, потом встал, обнял меня за плечи и повел в ванную. Там поставил под теплый душ, а затем, закутав в купальное полотенце, взял меня, как маленького, на руки, принес на кухню и посадил на табуретку. После этого без единого слова поставил на огонь чайник. Пока вода закипала, Стоян очень буднично вынул из шкафа две чашки, нашел к ним блюдца и стал разыскивать сахарницу.
–Не знаешь, где сахар? – спросил спокойно.
Я показал рукой на полку над холодильником. Голос еще не слушался меня. Стоян налил в чашки холодную заварку, кипяток, размешал сахар и, придвинув одну ко мне, стал невозмутимо потягивать горячий чай из своей.
Так мы и сидели молча, пока чашки не опустели. Потом Стоян вымыл их, поставил в сушилку, и мы возвратились в "детскую". Там, подтолкнув меня к своему дивану, он сказал:
–Ложись к стенке.
Проснулся я поздно. Один. Прислушался. Из гостиной доносились голоса Гени и дяди Вадима, работал телевизор.
Я оделся и, не зная, где Стоян, некоторое время стоял перед дверью, не решаясь ее открыть. Наконец, не выдержал и вышел в коридор. На звук раздвигаемой, как в купе, двери туалета из гостиной выглянул Геня:
–А… Ореховый Соня проснулся…
И тут же потеснился, пропуская Стояна.
–Давай, матрос, умывайся поскорее и за стол. Нас с тобой рыбаки на Косу пригласили. Виталик тебя уже ждет не дождется.
–Может, ты его здесь оставишь? – сказал Геня. – Я бы с ним позанимался или устроил бы в свою школу. Все-таки седьмой класс.
Я похолодел, не смея даже взглянуть на Стояна, чтобы Геня не понял, как я отношусь к его приглашению.
–Этого диверсанта… в школу… сопредельного государства?! Не хватало ноты протеста от вашего МИДА!
И хотя Стоян при этих словах засмеялся, я понял, что одного меня он здесь не оставит. Это решено.
Пока я умывался, завтракал, пока ждал, когда Стойко соберет наши вещи, я все пытался разобраться, что со мной происходит.
Мне вспомнилось, как я разглядывал средневековую картинку из школьного учебника. На ней был изображен путник, который высунул голову через дырку в небесном своде и с изумлением глядит за край Земли. Вообще-то я тогда тоже удивился тому, что там увидал: облачка какие-то и пара колес от телеги.
Но сейчас мне было не до шуток. Тетя Эля ушла за край земной жизни, и я не мог думать ни о чем другом.
Этот Дом… этот дом с виноградными лозами вместо штор смотрелся без нее театральной декорацией. Живым казался только Генин стол в детской с виртуальной реальностью на экране монитора.
А что чувствовал папа, когда мы вернулись из больницы без мамы? Я ведь ее так и не вспомнил…
Когда я смотрю на фотографию в старинной рамке, которая стоит на отцовском столе, я узнаю на ней только папу, хотя и с трудом. Такой он на ней веселый и молодой. Про остальных я просто знаю, что красивая девушка с длинными темными волосами – моя мама, а толстый лысый младенец с бессмысленным взглядом – я.
Неужели… неужели папе не страшно вот так жить и думать, что эта жизнь может внезапно оборваться? У него… у Стояна…у …
Я так увяз в этих печальных мыслях, что даже обрадовался, когда Стоян обозвал меня захребетником и велел уложить в рюкзак зубные щетки и еще что-то. Чтобы "ускорить процесс", он даже вытянул меня полотенцем пониже спины.
Геня проводил нас до «парка лейтенанта Шмидта» и усадил в микроавтобус.
Пассажиров было мало, шофер скучал на лавочке у ограды, и Стоян убедил Геню не ждать нашего отъезда. Мы расцеловались, и он ушел по своим делам.
Я уселся на сидении лицом к водителю и с удивлением уставился на металлическую табличку с надписью:
"Хлопнешь дверью – умрешь от монтировки!"
Уяснив смысл надписи, я не удержался и фыркнул. Стоян, сидевший напротив меня, удивленно спросил:
–Ты что хрюкаешь?
Тут меня затрясло от смеха. Кроме того, что надпись была более чем странной, я еще был взвинчен всеми своими ночными и дневными страхами и потому не мог выдавить из себя ни одного членораздельного звука, а только указал рукой на табличку. Стоян прочитал и покачал головой:
–Приколы города Урюпинска.
В это время в автобус забралось сразу несколько пассажиров. Шофер метко выстрелил окурком в урну и, лениво переваливаясь с боку на бок, направился к кабине. Он уже поставил ногу на ступеньку, когда в открытой двери салона показалась худая старушка в рваных кедах на босу ногу. Она вопросительно посмотрела на водителя и только успела спросить: " А льготы, сынку…", как водитель, устраиваясь на сиденье, кинул ей кирпичом:
–Бабка! Ты шо, слипа? Чытать умееш? Это ж загродний рэйс!
И раздраженно изо всех сил хлопнул дверью.
Стояна так и подбросило в кресле. Он ловко левой рукой помог глуховатой старушке устроиться в салоне, а правой крепко ухватил водителя за плечо и, повернув голову в профиль, как на египетских фресках, отчеканил:
–А ты, крутой, умеешь? Помнишь о монтировке?
Шофер глянул в жгучие глаза доктора Дагмарова и так газанул, что нас откинуло на спинки кресел, как космонавтов при взлете.
Минут через десять мы выехали на Косу – узкую полоску песка, уходящую далеко в море. По одну ее сторону сонно плескалась вода в заливе, укачивая уток, собравшихся к отлету на Юг. По другую – волновалось море, покрывая берег пенным кружевом. На небе не было ни облачка. Вдоль дороги серебрились рощи диких маслин. У самой воды под разноцветными зонтами возились дети, а рядом в самых нелепых позах лежали недвижные тела взрослых.
На горизонте медленно тащился длинноносый сухогруз, а от берега в открытое море, кренясь бортом, спешила белая яхта.
В автобусе тихо переговаривались белорусы. Я расслышал:
"гэта", "тяглык", "диети"…
Шуршали шины по разогретому асфальту, я сидел и, как видеокамера, фиксировал все, что проплывало мимо меня в окне. Разомлевшего от жары Стояна подбрасывало на кресле и он, теряя равновесие, наклонялся и упирался ладонью в спинку моего сиденья…
И вдруг меня охватило острое чувство беспричинной радости. Словно невидимая рука схватила меня, как зайца за уши, встряхнула и пробудила от тяжелого сна. И я, как будто впервые, увидел и это выцветшее от зноя небо, и это синее море, играющее в пятнашки с солнцем, и храбрую рыбацкую моторку, отважно прыгающую по волнам, и такую родную руку Стойко со шрамом на запястье. И все это было моим – весь этот мир, вся эта красота. И любовь Стояна, дяди Вади, Гени… И папа приедет из Питера…
Я просто захлебнулся от нахлынувших на меня чувств и, чтобы перевести дыхание, уткнулся в стекло.
Когда мы приехали на конечную остановку недалеко от маяка, Стоян помог старушке выйти, а потом бросил на сиденье рядом с шофером гривню – плату за проезд без льгот.
Мы уже долго шагали по тропинке между камышами, удаляясь от автостоянки, а я все еще чувствовал на своей спине злобный взгляд "шефа", прошивающий нас Зингеровской строчкой.
Вдруг Стоян оглянулся на меня и сказал насмешливо:
–Помог бы старушке выйти… ты… Вертер!
Вот всегда так. Скажет как припечатает.
Узнавай теперь, кто он такой, этот "Вертер"!