Виктор поерзал еще какое-то время, переворачиваясь с боку на бок, а потом, ворча, уселся на кровати, опустив ноги на мохнатый коврик. Его, как всегда мучила бессонница, причем – уже довольно давно. Он встал, проковылял к окну, и затем распахнул его настежь. Там в глухой ночи простирался темный бескрайний лес, полный своих, едва слышных и, порой, странных звуков. Не включая свет, Виктор нашарил на подоконнике сигареты и закурил. Усевшись на тумбочку, что стояла подле окна, он стал глядеть в небо, низко висящее над верхушками вековых елей. Попыхивая сигаретой в усеянное звездами небо, он попытался отыскать знакомые очертания созвездий. Раньше, много лет назад, он знал их все до единого. Он вполне мог отыскать даже такие блеклые группы звезд, как Жираф, Ящерица или Волосы Вероники, а теперь… Теперь все как-то поистерлось в памяти, расползлось, истончилось, образовав большие темные прорехи. Прежняя жизнь была сумбурной и сложной настолько, что глядеть вверх было попросту некогда.

Виктор докурил, затушил окурок в стеклянной пепельнице и затем, снова вернувшись к кровати, зажег свет. Он уселся на постели, подложив подушку под спину, и взял увесистый том какого-то неизвестного писателя. Попытки уйти мыслями в чужую жизнь результатов не давали: читать было настолько скучно, что мысли тотчас улетали куда-то в далекие воспоминания или же фантазии. Впрочем, сосредоточиться на содержании ему в последнее время не удавалось, кажется, ни разу. Книга была действительно написана из рук вон плохо, и собственно, для того он ее и держал на тумбочке, в надежде, что когда-нибудь удастся провалиться в настоящий глубокий сон, но, увы, вот уж года два, как ничего из этого не выходило. Сон, напротив, из раза в раз получался очень коротким и поверхностным и почти не приносил желанного отдохновения, не говоря уж о забвении. Года два… Виктор, собственно, так и не смог себе ответить, когда именно его посетила эта бесконечная бессонница: сразу после смерти Глэдис или же спустя какое-то время?

Глэдис долго болела, и ее уход не стал для Виктора жестоким сюрпризом, скорее – грустной новостью, которая, впрочем, как он себя часто уговаривал, имела, если так можно выразиться, и хорошую сторону: Глэдис, наконец-то, отмучилась. Сколько же можно… Даже если это и было наказанием свыше за какую-то неведомую провинность, так ведь и наказание обязано иметь границы! Нельзя же мучить человека бесконечно, если конечно, задача не наказать его, но – убить!

Когда он вывел для себя эту формулу, то почти сразу странным образом уверовал в переселение душ, поскольку христианская идея ада, как места бесконечных мучений казалась ему теперь нелепой даже с библейской точки зрения. Он также понял, что современная морально-этическая концепция воспринимает смерть, как безусловное зло, очевидно, как продолжение идеи о безусловной ценности человеческой жизни. Но в случае с Глэдис все было явно не так.

В общем, если тихий уход Глэдис и был частью его проблемы, то вряд ли главной, поскольку нельзя слишком долго переживать о том, к чему ты был, в сущности, постоянно готов. Хотя, конечно, это вовсе не значит, что он тотчас забыл о ней! О, нет, Глэдис ему по-прежнему отчаянно не хватало. Он тосковал по ней. Еще как! Первое время Виктор даже не раз плакал, и это, как ни странно немного помогало, поскольку в такие моменты глубокого отчаяния, он вдруг загадочным образом начинал чувствовать ее присутствие, где-то совсем близко.

Безусловно, одной из причин его бессонницы также были довольно прохладные отношения с дочерью, но что тут можно поделать было неясно, равно как и то – надо ли вообще что-то делать? Проблемы в отношениях с дочерью развивалось с очень давних пор, сегодня уже и не припомнить, когда именно все началось, да и закончилось ли – тоже уверенности не было. Надин была уже вполне взрослой, когда Виктор и Тильда – мать Надин – развелись. Надин восприняла развод родителей довольно спокойно и затем, наверное, около года продолжала поддерживать с Виктором весьма теплые отношения. Но Тильда, несмотря на то, что инициатором развода была именно она, вдруг почему-то встала на тропу войны. Она не поленилась и объехала всех друзей и родственников Виктора, не говоря уже о своих собственных. Она без устали напрашивалась в гости даже к едва знакомым людям, и затем с завидной последовательностью доносила до слуха всех желающих, какая Виктор невероятная сволочь. Она не стеснялась вытаскивать из прошлого довольно интимные истории их жизни, которые абсолютно никого не касались, нередко приукрашая свои россказни разного рода фантастическими подробностями. Виктор лишь посмеивался, но однажды вдруг про себя отметил, что остался совсем один. Практически все друзья как-то сами по себе исчезли с горизонта, никто уже не звал его ни на какие праздники или в походы, и, в конце концов, общаться уже стало решительно не с кем. Слава богу, в тот момент он познакомился с Глэдис, и все эти разводные перипетии стали понемногу забываться. Глэдис была удивительной женщиной, и главное – настоящим другом. Что бы ни случилось, она никогда его не пилила, как это обычно бывало в прошлой жизни, но они садились и начинали вместе искать приемлемое решение. Наверное, именно после женитьбы на Глэдис, начались первые размолвки с Надин. К тому времени она была уже замужем и ждала первенца, но к новой жене отца отнеслась почему-то с некоторой, немного подчеркнутой прохладцей.

Тильда к тому времени уже успела выйти замуж дважды, прожив с первым (хотя, технически – со вторым) супругом всего полгода. Очевидно, до нее стали доходить какие-то слухи о том, что Виктор вполне себе счастлив и отвечать ей подобными же подлостями вовсе не намерен. Возможно, это даже ее взбесило, поскольку, видимо, именно тогда, она и прибегла к самой «тяжелой артиллерии» – стала настраивать против него Надин. Во всяком случае, отношения с дочерью начали постепенно охладевать именно с тех времен.

Поначалу Надин просто перестала навещать отца в его доме, ссылаясь на невероятную занятость. Виктор не обращал внимания и на это, более того – регулярно навещал ее сам, сидел с малышом, когда требовалось, и вообще старался быть полезным. Затем Надин перестала появляться даже на праздники, и малыша Виктор теперь видел лишь, когда приезжал сам.

Она и это объясняла занятостью на работе, посещением каких-то курсов, которые якобы длятся не один месяц и прочими подобными же банальностями. Но как-то раз, притащив из магазина продукты для дочери и ее семьи, Виктор обнаружил на ее холодильнике прижатую магнитами фотографию: Надин с мужем и малышом сидят за столом с Тильдой и ее новым мужем. Кажется, это был день Благодарения. Но Виктор снова только хмыкнул и не стал брать в голову: ну, что ж ей к матери, что ли не ездить, в самом деле? Он тогда еще не понимал, что проблема сильно укоренилась и его место, место отца и деда непонятно по какому праву было отдано кому-то другому. Была ли это еще одна подлость Тильды или нет, он об этом не задумывался.

Затем все стало каким-то, не настоящим что ли… Шаг за шагом, Виктор, наконец, стал чувствовать, что никому не нужен в этом доме. Даже малышу. Он по-прежнему приходил, приносил внуку небольшие подарки, тот их брал, они целовались, и затем Грег – так звали малыша – убегал куда-то к себе и более уже не появлялся, разве что, когда Виктор собирался уходить, и Надин звала его попрощаться.

Постепенно Виктор тоже стал бывать в доме дочери все реже и реже. Не то, чтобы он обижался, и уж тем более – мстил Надин за охлаждение отношений, но он просто не видел смысла в своих визитах, да и по правде, в последнее время он стал чувствовать, что уже немного навязывает свои, так сказать – услуги. По праздникам он еще заезжал иногда, но и эти мимолетные встречи происходили все реже, и при этом становились все короче и короче.

Как-то раз, Виктор купил на распродаже костюм Санта Клауса и предложил прийти в нем и поздравить малыша с Рождеством. Надин вежливо отказалась, объяснив, что это не самая лучшая идея, поскольку Санта ведь является по ночам, а дети видят только подарки, а не его самого. Виктор не стал возражать, что она еще неделю назад фотографировала малыша на коленях Санты в каком-то торговом центре. Просто в тот же день Виктор подарил этот костюм «Армии Спасения».

Затем случилось скверное: Виктор сильно заболел. Боли в желудке были просто невыносимы, он долго лежал в госпитале на обследовании, у него всерьез предполагали рак. Мучения были настолько сильные, что Виктор даже терял сознание, но, тем не менее, от наркотиков он наотрез отказался, и терпел, вцепившись зубами в подушку. Две недели он почти ничего не ел и даже воду пил только, когда жажда становилась невыносимее боли. За время болезни он потерял почти десять килограммов веса. Надин знала, что он в госпитале, но не навестила его ни разу. Наконец, врачи нашли причину проблемы. Это, слава богу, оказался не рак, но тоже достаточно серьезная и относительно редкая болезнь, какая-то особенная разновидность язвы. Теперь раз в год он должен был проходить проверки, поскольку риск возникновения рака все еще висел над ним дамокловым мечом. Надин и в этих случаях его не только не навещала, но даже ни разу не поинтересовалась, как он себя чувствует. Она забывала об этом спросить даже в тех редких случаях, когда Виктор все же заезжал навестить малыша.

Наверное, внутри него росла какая-то большая тяжелая обида, это очень возможно, но сам себе в этом Виктор не признавался, старался вообще не думать о том, что с ним происходит. И, похоже, это «недуманье» ему неплохо удавалось. Дел и разных увлечений у него с женой было множество и потому время текло незаметно, пока вдруг оно внезапно не остановилось… У Глэдис обнаружилась какая-то редкая болезнь нервной системы, о которой Виктор прежде даже и не слышал. Просто у человека день ото дня перестает работать то та, то другая мышца, пока не наступает момент, когда человек уже не может даже дышать. И все это сопровождалось сильными болями во всем теле почти полгода. Именно столько врачи ей и дали… Виктор сидел с ней до последней минуты. Один-два часа в день она обходилась без наркотиков, и тогда он ей читал, рассказывал новости… А затем снова боли, капельницы, снующие врачи и медсестры…

Он уходил домой немного поспать, питался каким-то бутербродами из забегаловок, и все это – на бегу. Надин все знала, но никакого участия не предлагала. Через месяц, как Глэдис слегла, Виктор снова стал курить. Возможно, он начал бы и пить тоже, но на это элементарно не было времени.

В общем, в один день Глэдис не стало. Ее лицо было словно маска уже довольно давно. Мышцы лица и голосовые связки отказали первыми, и почти все эти страшные месяцы можно было только гадать, что именно она чувствует. Родственников у Глэдис не было, во всяком случае, Виктор никого из них не знал, друзей, как и сказано, не стало уже давно, а потому все было просто: попрощавшись с ней в госпитале, Виктор затем получил через несколько дней в похоронной фирме урну с ее прахом. Глэдис как-то просила, что если умрет раньше Виктора, чтобы тот развеял ее прах над океаном с борта их любимой лодки, что он и сделал, как только позволила погода.

Месяц Виктор ходил сам не свой, старался больше бывать на улице, насколько это было возможно. Поначалу он не мог спать в их кровати и по большей части проводил ночи в кресле возле телевизора, или же – на диване. Потом это состояние постепенно прошло, и он стал понемногу привыкать быть один. Быть одному днем оказалось не особенно сложно, нужно было лишь себя чем-то занять. Но вот ночное одиночество стало настоящей пыткой.

Затем подкатил его день рождения. Виктор ждал, что Надин позвонит, хотя она не поздравляла его уже года три подряд. Но тут был все-таки особый случай, и он где-то внутри надеялся. Но чуда не произошло. Надин, правда позвонила, но два дня спустя, коротко извинилась, сказала, что замоталась и затем сказала:

– Пап, ты объявись у нас как-нибудь, заодно заберешь подарок, я тебе тут купила кое-что ко дню рождения.

Разумеется, Виктор заезжать не стал. Во-первых, он вообще не любил подарки, да и сам день рождения. Все эти формальные картонные улыбки и тупые поздравления без малейшей попытки сделать их лично тебе, а не среднестатистическому жителю Земного шара. А во-вторых, он всякий раз потом долго мучился, пытаясь куда-то пристроить всю эту гору ненужных вещей. Единственно, чьи подарки он очень любил и бережно их хранил – это от Глэдис. Все они были сделаны с выдумкой и лично для него, а не потому, что вовремя подвернулась распродажа. Так прошло еще какое-то время, наверное, пару месяцев, и снова объявилась Надин:

– Пап, ты можешь мне помочь?

– Смотря, что тебе нужно, – спокойно ответил Виктор. Если раньше, когда-то давно, он не мог отказать дочери ни в чем, то теперь ситуация, пожалуй, сильно изменилась. Теперь он вполне мог сказать «нет», хотя в душе все еще был рад оказаться полезным.

– Да все просто, – затараторила Надин, – у нас тут намечается вечеринка, ну, у наших друзей годовщина свадьбы. Но они хотят провести ее на Медвежьем острове, ну ты знаешь, где это, да?

– Знаю, и что?

– Они заказали катер в эту пятницу на пять часов, а я работаю до семи, понимаешь? И отпроситься никак не получается.

– Понимаю, и что?– снова спросил Виктор, хотя он уже догадывался, к чему клонит Надин.

– Ну, ты не мог бы забросить меня на своей лодке к острову в эту пятницу? Пожалуйста.

– Хм… даже не знаю. У меня вообще-то с коленом стало хуже, я с палкой хожу…

– Ну, так это же плыть, а не идти…– возразила Надин, – а до марины ты на машине доедешь. Вечером паркинг, наверное, будет свободен. Верно?

– Ну, что ж… – сказал Виктор, – хорошо. Значит в пятницу в семь?

– Нет, в семь тридцать, – мне же еще добраться надо.

– Хорошо, – равнодушно ответил Виктор и повесил трубку.

Дни до пятницы пролетели без особых событий. Виктор все время пропадал в мастерской, что-то вырезал из дерева, сидя на высоком табурете и слушая тихое ночное радио, висящее на гвоздике и время от времени шипящее врывающимися помехами. Он отрывался только на еду, короткий поверхностный сон и утомительные походы в магазин. Колено, раненное когда-то на далекой войне осколком от мины, вдруг проснулось после стольких лет сна и припомнило ему все: долгие горные походы с Глэдис, занятия карате и многое другое. В общем, без палки он ходить уже не мог.

Но, так или иначе, вечер пятницы наступил. Виктор приехал в марину, вылез из машины и затем, ковыляя, добрался по танцующим понтонам к лодке. Он, не торопясь, снял чехлы, проверил бензин и батарею, и затем, усевшись у штурвала, стал ждать. В семь-тридцать никто не объявился. В семь сорок пять Виктор стал набирать номер Надин, но ее телефон, судя по всему, был отключен. Он звонил каждые пятнадцать минут, но все без толку. В девять-пятнадцать телефон откликнулся, и явно нетрезвый голос Надин осведомился:

– Ало? Кто это?

– Надин?– удивился Виктор, – Что с тобой? Ты где?

– Ой, пап, я забыла тебе сказать: меня раньше отпустили, и я добралась со всеми на катере!

– Надин, ты не могла мне позвонить?– Виктор закипал.

– Ой, ну я же сказала, что забыла! Ты же тоже иногда что-то забываешь, например, сколько раз я тебя просила заехать к нам и забрать свой подарок!

– Понятно… Значит так, – Виктор старался быть спокоен, – больше мне не звони. Это все. – И он выключил телефон.

Надин ни в тот же день, ни в последующие перезванивать и не пыталась, не говоря уже о том, чтобы заехать и извиниться за учиненное ею свинство. Судя по всему, она вообще не считала ситуацию какой-то особенной.

Виктор подождал две недели, потом еще две, а после поехал к нотариусу и написал завещание, в котором сделал получателем всего его движимого и недвижимого имущества фонд борьбы с болезнью, от которой умерла Глэдис. Условием было, что фонд должен позаботиться о его похоронах, а именно: никаких поминок, тело прямо из госпиталя – в крематорий, а дальше они были обязаны развеять его пепел над океаном, в точности так и в том же месте, где он «похоронил» Глэдис, согласно ее пожеланию. Странно, но после этого Виктор почувствовал себя свободнее, увереннее, и даже немного веселее. Выбор был, наконец-то, сделан. Это был трудный, не особенно приятный, утомительный, но чрезвычайно важный выбор.

Потом, сидя в мастерской, он часто размышлял, покуривая. Почему он не сделал этого раньше? Ведь если бы все то же самое он проделал еще при первых симптомах чудовищного неуважения, все могло бы быть совсем иначе. Способность к иррациональному выбору – одна из вещей, которая отличает нас от животных, – думал он. Последние заботятся лишь о сохранении и продолжении жизни, мы же куда чаще заботимся о сохранении своего лица, о том, чтобы не доставить кому-то неприятностей или просто о том, чтобы кто-то не подумал о нас дурно.

– Но мог ли я сделать то же самое, еще скажем, при жизни Глэдис? Вряд ли… – думал он. Хотя, если разобраться, он попросту не находил ответа.

Вдруг Виктор почувствовал, как кто-то тронул его волосы. Это было точь-в-точь так же, как когда-то его волосы трепала Глэдис. Он даже вскочил со своего стула и огляделся. Но нет, это был просто сквозняк, неведомо как залетевший в гараж.

За окном загудел далекий поезд. Виктор заметил, что этот далекий, словно из другого мира, голос тепловоза бывает слышен лишь, когда лес наполняется туманом, или же в те дни, когда сеется мелкий дождь. Странно, но сегодня была тихая прозрачная ночь.

– Не знаю, как остальные, – продолжал размышлять Виктор, – Но я, словно бы этот самый поезд. У меня никогда не получалось повернуть тогда, когда я хотел бы, но только, когда путь приводил меня в некой «железнодорожной стрелке». И только тут я мог решиться перевести эту стрелку или же двигаться дальше в том же направлении. А, может, тогда, давно, мне тоже встречались такие «стрелки»? Но я их попросту не замечал, или того пуще – игнорировал?

Он снова словно бы почувствовал на плече теплую руку Глэдис.

На него накатило какое-то новое понимание вещей и событий. И тут же вдруг жизнь перестала казаться какой-то завершенной и безнадежной, словно ржавый катер, намертво вмерзший в речной лед. И даже колено вдруг почему-то перестало болеть. Виктор встал и, потянувшись, сказал вслух:

– А не уехать ли мне в другой город? Или даже в другую страну? Мне ведь еще жить и жить – лет двадцать, наверное. Почему бы и нет? Или, может, продать все и купить приличный катамаран и отправиться на нем куда-нибудь? Хорошо бы найти напарника, хотя, может, и не стоит… В общем – решено, а там – как Бог даст. Он впервые за все это время улыбнулся, выключил свет и поднялся в спальню. Приняв душ и облачившись в чистую пижаму, он лег, выключил свет и проспал всю ночь глубоко и спокойно. Ему снились солнце и волны, и какой-то далекий остров маячил на горизонте. Остров, раскачивал стволы изогнутых пальм с широкими листьями, и словно бы звал:

– Сюда! Сюда! Сюда!…

Оттава 2021

Преемник

(Аркан V – Жрец)

– Да что ты возишься с ним?!… Я даже не знаю, как это назвать поприличнее!..– Лидия Викторовна – завуч школы – театрально всплеснула руками, точь-в-точь как это делала одна из актрис на спектакле, куда позавчера потащили чуть не полшколы под рыканья и оплеухи классных руководителей.

– Да не вожусь я… – тихо ответил Андрей, глядя в пол.

– Значит так! Я хочу видеть твоих родителей. Все это какой-то бред! И они должны знать, что с тобой происходит.

– Да знают они… – буркнул Андрей.

– И что? Им все это нравится? – иронически осведомилась Лидия Викторовна.

– Ну… не знаю… Я их не спрашивал, – снова огрызнулся Андрей.

– Вот видишь! – Лидия Викторовна подошла почти вплотную, заставив Андрея сделать невольный шаг назад. – Ну что у тебя может быть с ним общего? Пьяница… – Лидия Викторовна стала демонстративно загибать пальцы, – живет по подвалам!.. А ты – медалист… будущий… Родители у тебя – вон какие уважаемые люди!..

– Да при чем тут родители?..– вскрикнул Андрей, мотнув головой.

– А кто же тогда «причем»? Или, может быть – что? – уточнила завуч риторически.

– Никто.– буркнул Андрей, глядя в пол.

– Ага! Вот видишь! – Лидия Викторовна торжествующе поднесла поднятый указательный палец чуть не к самому его лицу. – Вот видишь! Ты запутался! И мы тебе поможем вернуться к учебе, нормальной жизни… в коллектив, одним словом…

– А я что же, от коллектива отбился? – возразил Андрей.

– Ну… отбиваешься. Долго ли отбиться, слоняясь по подвалам?

– Ни по каким подвалам я не слоняюсь! Мы просто иногда в парке встречаемся.

– А ты голос-то не повышай! В парке они, понимаешь, встречаются… И что вы в парке том делаете? Извини за выражение, шмурдяк какой-то пьете?

– Я не пью! – веско ответил Андрей, – и Платон Карпыч тоже, кстати!

– Ага! Платон Карпыч, значит!

– Да, его так зовут, – ответил Андрей

– И что же тебе Платон этот Карпыч смог дать такого, чего ни школа, ни семья дать не смогли?

– Что дать?..– Андрей задумался на секунду и спросил, глядя в окно, откуда доносились возбужденные вопли: у мелюзги был урок физкультуры. По всему было похоже, что несколько классов на школьном стадионе бегали эстафетой.

– Вот вы преподаете у нас историю… а вам было бы интересно увидеть человека, общавшегося с Робеспьером, например? Или, скажем, спорившего с самим Иисусом Христом?

– Чего?.. Андрюша, да ты в себе ли? Это чем он тебя поил-то? Э-э-э… да тут, пожалуй, что и позвонить надо, куда следует…

И тут Андрей понял, что пытаясь исправить положение, он случайно проговорился, и, тем самым все безнадежно испортил. И хуже всего то, что это уже непоправимо, поскольку слово, как известно – не воробей: тот лишь способен нагадить на голову, слово же, иногда может запросто и вовсе головы лишить.

Кроме того, его вдруг осенило, что он пытался доказать то, что никому вообще не интересно, и в погоне за каким-то сиюминутным признанием, он потерял нечто очень важное, нечто главное, и теперь оно, это самое главное вот-вот начнет покрываться трещинами и рушиться. А государственная машина в лице завуча, только что взявшая на заметку его слова, неизбежно начнет самым решительным образом «перековывать» обнаруженную аномалию, пока та станет неотличимой от всей прочей серой повседневности. Он также почему-то подумал, что согласно всем штампам беллетристики, сейчас должна бы вот-вот разверзнуться земля… – почему бы и нет, собственно? И теперь все, что казалось великолепным, невероятным, захватывающим дух вплоть до настоящего момента, уже подернулось серым отблеском смерти. Андрей внезапно покачнулся – его затошнило, закружилась голова, и на несколько мгновений стало очень плохо. И главное, что отличало данное «плохо» от многих прочих, это – полная беспомощность. Это было словно бы в дурном сне, когда картинки меняются одна за другой, и ты тщишься задержать хоть какую-то, но это не выходит, и появляется следующая, и она оказывается гораздо отвратительнее предыдущей… Он развернулся и двинулся к двери. Лидия Викторовна, чем-то еще грозила, к чему-то призывала, но ее слова уже пролетали словно пули над головой: дальнейшее уже не имело никакого значения, и смысл слов, летящих вдогонку терялся еще в том мире, по другую сторону двери учительской комнаты.

– А говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя, – подумал Андрей, скрипя зубами, от злости: он готов был убить себя за свою болтливость, за легкомыслие, которое теперь обернется бог знает чем.

***

– Не знаю, Андрей, – Платон Карпыч откусил большой кусок от шестикопеечного батона, и, пожевав, продолжил:

– Не знаю… Я с ним был во многом не согласен, если честно. Я был старше, лет на семь, а тогда это значило гораздо больше, чем теперь. Мне не нравилось, что он пропадал, никому ничего не сказав, и пропадал на годы. Возвращался, и после только лишь наставлял. Ничего нельзя было из него вынуть: ни – где он находился, ни зачем. Отношения, в общем, с ним складывались непросто. Нет, за ним ходило много народу, и был он очень красноречив, даже – харизматичен, хотя и картавил немного. И говорил он много правильного. А я и тогда, когда был не согласен, говорил ему прямо в лицо, мол, я понимаю, когда ты говоришь то-то и то-то, но вот последнее, что ты сказал – это ведь – полная чушь! Докажи, что ты прав! Иногда он злился и велел, чтобы меня прогнали, иногда пытался что-то объяснять – был он человеком настроения, я бы сказал даже, что в очень большой степени. Но в целом, общение с ним доставляло удовольствие: он был весьма ученым, и легко сыпал притчами и примерами, разъясняя свои тезисы. Впрочем, наше с ним общение было, скорее, эпизодическим. У меня были свои интересы, да и жизнь, в общем, была совсем другая. Я много работал. Меня с большой охотой нанимали в караваны проводником, поскольку я мог находить многие дороги и тропы по звездам. Кроме того был у меня талант врачевателя, да и теперь тоже, кстати, есть. Кроме того, я хорошо управлялся с коротким финикийским мечом. А тогда на караваны не нападал только ленивый, если хочешь знать. Так что зарабатывал я неплохо, и уже присматривал себе дом в Дамаске, дабы осесть и заняться какой-нибудь торговлей. Но судьба распорядилась тогда иначе… Меня убили в одной из стычек с отрядами Зеленого Мустафы.

– Ух ты… – Андрей откинулся на спинку скамейки.

– Да… Так что я не видел его смерти, и даже не знаю, действительно ли он был распят? Хотя, охотно верю, что это правда, ибо он был очень дерзок. Однажды, он додумался послать первосвященнику приглашение к дискуссии… Не помню, что за тему он предлагал… Вероятно, что-то о пророчествах Захарии и Иеремии: любил об этом проповедовать… Ну, а это, – Платон Карпыч несколько раз кивнул головой, улыбаясь при этом, – сам понимаешь… Это как если бы я сейчас позвал Брежнева подискутировать о работе Ленина “Государство и революция”… Он снова рванул от батона большой кусок и стал жевать.

– А вы Ленина видели, кстати? – с интересом спросил Андрей.

– Ну конечно, – я же почти что в ЦК входил, я не говорил тебе раньше? Но, я быстро понял что к чему, и уже во время гражданской у меня иллюзий не никаких не оставалось. А уж когда Кронштадский мятеж случился, а после и тамбовский… тут уж и дурак бы понял, я думаю. В общем, я сбежал на Дальний Восток, потом в Китай. Поэтому, когда мне теперь говорят, что они чего-то не понимали, я просто смеюсь… что еще делать остается?

– Вы и теперь не можете сказать, как вас звали тогда? Кем вы были «почти в ЦК»?

– Андрей, – строго сказал Платон Карпыч, – мы с тобой уже говорили…

– Да… Но, может, все-таки это не тот случай?…

– Нет, случай тот же! И я никогда не утверждал, что именно я теперешний всеми ими был! Я просто почему-то помню… А может быть, кто-то хранит все эти воспоминания разных людей во мне… Может, я просто склад чьих-то случайных воспоминаний. Я не знаю. Знаю только то, что когда я начинаю себя отождествлять с кем-то из них, мне делается очень плохо. Физически… Пару раз было так, что я думал, что и не выживу… Потому, хоть и рассказываю тебе, что помню, но никогда не говорю, что я был тем-то или тем-то… Понимаешь? Да и в большинстве случаев история не сохранила имен тех, чьими глазами это виделось.

Он немного помолчал, а затем добавил:

– А вообще-то, я бы с удовольствие отдал этот дар кому угодно, хоть бы и тебе… да только таков уж мой крест, видимо: все понимать, все знать и предвидеть и все это при полной неспособности что-либо сделать или изменить… Если бы ты знал, какая это мука…

– Но, вы ведь могли бы сказать о катастрофе, которая приближается или, скажем – об аварии? – неуверенно возразил Андрей.

– Да что авария…– махнул рукой Платон Карпыч, – иногда провидение делает моими руками такие грязные дела!.. Ну вот сам посуди: дело было где-то в мае 1889-го, малюсенький немецкий городок Браунау на Ине. Я там был проездом, по делам партии, кстати. Остановился купить газету на раскладке. Вдруг слышу вопли, все оглядываются, пожимают плечами… И тут вижу с одной из примыкающих к площади маленьких улиц, сильно переваливаясь по брусчатке катится детская коляска. Мне ничего не стоило, я просто сделал шаг в сторону и коляска, слегка подпрыгнув, врезалась в меня. Она меня нисколько не ушибла: скорость, знаешь ли, была не очень большая… И тут за спиной, куда бы вылетела коляска, не останови я ее, на всем ходу проехал большой экипаж, вроде дилижанса, запряженный тремя лошадьми… А еще через мгновение подбежала растрепанная, раскрасневшаяся от воплей мамаша… Как она орала! Адо! Адо… До сих пор помню, как ее каблуки стучали по брусчатке, словно деревянные… А теперь вот я часто мучаюсь: «Адо» – это ведь «Адольф», понимаешь? Так вот, я и думаю – тот ли это был Адольф? Надо ли мне было делать этот злополучный шаг в сторону тротуара? Поди пойми теперь…

– Да уж…– Андрей задумался. – Не знаю, могу ли я задавать такие вопросы…

– Можешь любые задавать. Не спрашивай только, чьими глазами и ушами все это запоминалось.

– А вот, скажем, вы помните что-то совсем уж далекое, что было не здесь и очень давно? Скажем, говорит ли вам что-то имя Арджуна? Или Ашока?-

– Да, конечно, хотя, смотря кого ты имеешь в виду. Арджуна Прабхавати, например, был марионеточным министром торговли, в середине девятнадцатого века. Англия через него, помнится, поимела много пользы для себя. Впрочем, его зарезали. Тогда местные газеты писали, что это нападение совершили члены какой-то патриотической организации, коих в Индии в те времена было хоть пруд пруди…

– Да нет, я об Арджуне из Махабхараты, которому Кришна, якобы дал тайное оружие богов.

– Знаешь, что-то помню, но очень-очень смутно, и главным образом как -то косвенно, по разговорам… Не удивлюсь, если это вообще дежа-вю. Вот, например, припоминаю что-то такое… Я был вроде не особенно большим военачальником, примерно как теперь капитан или майор. Было в моем подчинении сто пятьдесят всадников, или около того. И я ничего кроме войны и не видел. Родился – она уже шла вовсю, и погиб я тоже на поле боя… Но на бивуаках – точно – было много разговоров, что Арджуна, дескать, получил какую-то милость от богов, и вот теперь мы скоро победим и пойдем по домам. Знаешь, я даже не очень понимал тогда выражение “пойдем по домам”. Я видел или дворцы или крестьянские лачуги. Детства я тогдашнего своего почти не помню. Жил как будто то там, то там – у всяких родственников, или это были просто добрые люди… Родители, видимо, умерли рано. Так что дворец мне не светил по определению, а в лачугу я и сам не хотел. Ты даже и не представляешь что такое лачуга индийского бедняка того времени, поверь… Современный человек со своим теперешним иммунитетом вряд ли прожил бы там больше недели. Так-то… А потому, лучше уж было на поле боя остаться… а вскоре так и случилось.