В общем, Рита никак не могла найти еще несколько компонентов. Кажется, ей оставалось отыскать рог болотной гадюки и что-то еще, что мне выяснить так и не удалось. Я встречался с одним индейцем, который утверждал, что сам помогал Рите искать ту змею, и что будто бы она поймала ее голыми руками… А ведь это одна из самых ядовитых тварей в наших краях, и человек от ее укуса умирает менее, чем на десять минут.
Соледад не мешала ей, но и не помогала. Она была против этой затеи, считая месть ребяческой глупостью. Не мешала она, видимо, потому что и сама по каким-то своим причинам ненавидела Хосе Фернандес, и считала, что ему пора предстать на суд божий.
В общем, в поисках недостающих компонентов, Рита ушла в джунгли и вернулась спустя с полгода, или около того. Очевидно, она нашла все, что ей было нужно. Я видел ее мельком на улице, но на мой легкий поклон она не ответила, будто не узнав меня.
А затем дело было так. Составить яд – дело не менее трудное, чем собрать все необходимое. Каждый компонент здесь необходимо добавлять строго в свою очередь, а также в предписанный день и час: на закате или же восходе, в полдень или же в полночь, на восходящей, полной или же падающей луне… В общем, само составление яда заняло, судя по всему, не менее полугода.
Приготовив яд, Рита, как и положено, стала принимать его понемногу… Да, как я уже сказал, этот яд особенный. Его нельзя просто подлить в вино, или смазать им лезвие кинжала. Тот, кто желает этот яд использовать, должен принимать его сам малыми дозами до тех пор, пока он или она не смогут выпивать до столовой ложки за раз. Происходит это не раньше, чем через месяц. Таким образом, кровь этого человека становится настолько ядовитой, что лишь мимолетное прикосновение к ней, у других людей вызывает мучительную смерть. Впрочем, тут интересно другое. Поверие утверждает, что всякий, «отведавший» крови мстителя будет мучиться ровно в той мере, в какой он повинен перед богом и людьми. Но и это еще не все. Если мстителем двигала лишь прихоть, лишь ненависть, он тоже умирает спустя какое-то время. Иногда – через месяц или же – через два. Если же тот, кого он убил и правда в глазах Высших сил заслуживал смерти, то мститель остается жив, хотя, говорят, что более тот человек не может жить среди людей. Я так и не сумел понять до конца, почему именно. Одни говорили о том, что людям, отравившим свою кровь, другие люди становятся уже более неинтересны, и весь смысл их бытия теперь лежит в сферах, недоступных пониманию простых смертных. Другие говорили, что это нечто вроде наказания за совершенную месть, которая, как ни крути, а все-таки большой грех…
Короче говоря, замысел Риты оказался прост и остроумен, если так можно сказать в данном случае. Приняв должное количество яда, и отравив свою кровь, она сумела показаться на глаза Хосе Фернандесу. Как я и говорил, этот похотливый козел не пропускал ни одной красавицы, а Рита была вся мать… В общем, девушку приволокли в его спальню. Она была девственницей, и Фернандес скоро отведал ее крови… Говорили, что он долго извивался в муках, и пока охрана металась, ничего не понимая, Рита выскользнула из дворца, и более ее никто не видел.
Фернандес издох примерно через неделю. Его тело было покрыто пузырями, которые лопались, издавая зловоние, он не мог ни есть, ни пить… интересно, что ни один священник не пришел к нему на последнюю исповедь и причастие.
– Вы спрашиваете, что все-таки стало с Ритой? Я же сказал, что этого никто толком не знает. Однако многие утверждают, что видели ее то там, то тут. Кто-то видел ее в проплывающей мимо лодке, другие клянутся, будто видели ее с какими-то индейцами на другом берегу реки. Будто бы они зарезали ягненка, и Рита, пила кровь прямо из разрезанного горла животного. Этот обряд, кстати, очень распространен среди здешних индейцев, и право первым отведать кровь дается самому уважаемому члену племени… В общем, что с ней – сказать непросто… Однако я знаю точно, что Рита более не появилась у Соледад, а ведьма высказывалась о ее нахождении как-то туманно, мол, теперь никто из людей не станет ей другом, и только духи ей теперь интересны. Я пытался еще искать Риту какое-то время, а потом бросил. Я понял, что не имею права нарушать тот покой, который она обрела, принеся себя в жертву. В общем, я стал забывать об этой истории, да и о Рите тоже, ибо со временем события и люди истираются, как простые башмаки, теряя былую ценность. Но важным для меня осталось то, что я в конце концов осознал: Высшее правосудие все-таки существует! Понимаете? И если оно было явлено мне в виде столь экзотического, столь странного, почти непостижимого для людей яда, то наверняка существует и в каких-то других ипостасях, вплоть до того, самого Высшего, что творится на небесах!
Hopetown, Ontario 2022
Повешенный
(Аркан XII)
Памяти О.Луниной
Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я-то думал, здесь умирают.
Р.М. Рильке
Вот уже которую ночь, когда мир погружается в сон, я пробираюсь по этим темным пустынным коридорам, минуя дремлющих дежурных, к лестнице, а затем – на самый верх к той самой заветной двери, за которой, собственно, начинается моя вторая, ночная жизнь, мои поиски возможного решения. Вот уже несколько лет я тщетно пытаюсь найти в мире одного единственного человека, всего лишь для того, чтобы он или она смогли меня выслушать. Я очень верю в свой успех, потому как это, в сущности, единственное мне остается. Дело в том, что когда-то давно, совсем случайно, я прочел в одной умной книге, будто бы проговорить проблему недостаточно, от этого, чаще всего, уходит только ее видимость, верхний слой, так сказать. Сама же проблема может спрятаться еще глубже, и тогда уже ее не достать. Очень важно быть понятым, и не на формальном уровне, как это бывает при общении с докторами, а, если угодно, на уровне человеческой души, понятым искренне и бескорыстно. И тогда, что-то происходит, мир разламывается, и в эту щель стекает та дрянь, которая и скопилась в душе, и от которой необходимо избавиться. Я понимаю – я же не конченый псих – что теория эта настолько экстравагантна, что у меня почти нет никаких шансов, а потому я давно смирился со своим одиночеством и вовсе не собираюсь посвящать в эти тайны кого бы то ни было из моего ближнего, так сказать, формального окружения. Собственно, именно поэтому я и не стал говорить доктору истинную суть дела. Я понимаю, что он не может «умирать» вместе с каждым пациентом, а потому для него вся моя внутренняя борьба будет всего лишь страницей в «истории болезни», а то и просто бредом, недостойным даже строчки. Для меня же, реальность, в которой я нахожусь – это настоящая беда. Что происходит, я не знаю, но собеседники перестают меня слушать почти в самом начале, еще до описания мною всех событий, и я снова и снова остаюсь один со своим монитором.
В общем-то, доктор знает обо мне все, но пока что в моей жизни ничего не меняется, несмотря на пригоршни лекарств, которые мне выписывают.
Вот я добрался до лестничной клетки, и, таким образом, остается не многим более половины пути. Мигом пролетаю несколько пролетов и оказываюсь под самой крышей, где привычная бетонная лестница обрывается и начинается другая – металлическая, выкрашенная в какой-то нелепый желтый цвет. Тишина. Клиника уже спит. Где-то хлопают от сквозняка двери, где-то кашляет старик. По-моему, я его знаю. Знакомый кашель. Это он схоронил лет пять назад свою жену и теперь пытается создать теорию, которая бы оправдала самоубийство христианина. Его самоубийство, конечно же… Я говорил с ним пару раз во время прогулок, но мне показалось, что он как бы сам по себе. Его не интересовали ни мои аргументы, ни предложения подискутировать об этой проблеме вместе. Честно говоря, поначалу я даже подумал извлечь из его философии известную пользу, но потом пришел к выводу, что это касается лишь его одного. Я даже подумал как-то, что, наверное, рано или поздно, мир согласится и простит ему то, к чему он так стремится.
Скрипнула дверь. Я замер. Мне нельзя раскрывать себя. Начнутся унизительные допросы: что, да зачем? И наверняка я не смогу толком ничего объяснить… А после они уже будут стеречь эту комнату в десять глаз.
Я постоял для верности в тени еще несколько минут, не дыша и совершенно не двигаясь, а затем сел на пол и приложил ухо к стене. Я закутался в серое одеяло вовсе не потому, что мне холодно. Холод, голод и боль – это такие пустяки, на которые я давно перестал реагировать. Просто моя нелепая полосатая пижама так предательски выделяется в ночной темноте, а одеяло – какой ни есть камуфляж.
За стеной тихо. Это ординаторская. В это время, медсестры, бывает, пьют чай, и тогда стоит еще подождать. Но нет, за стеной ни звука. Похоже, что они уже улеглись, или же ушли, чтобы еще раз обойти свои посты. Теперь я лег на пол, и, накрывшись одеялом, прополз под окошком ночного дежурного. До цели остается совсем немного. Я уже не встаю, и ползу, огибая квадраты лунного света, поближе к кроватям, чтобы в случае опасности, метнуться туда и затаиться в каком-нибудь дальнем углу в темноте. Слишком уж мне дорог мой шанс, чтобы я отдал его просто так случайно подвернувшемуся санитару.
– Черт! Чуть не перекинул стойку с капельницей. Хорошо, что заметил вовремя.
Нет, все тихо. Похоже, что все обошлось. Оглядываюсь по сторонам – в концах коридора никого. Пробую дверь. Закрыта. Ничего. Достаю пару проволок, найденных на прогулке, вставляю в замок, и … Тихий скрежет – готово… Дверь отворилась. Зашел на цыпочках и привалился к косяку. Что же сегодня? Снова провал? Ничего, дружище. В стране живут миллионы людей, а тебе-то один и нужен. Не может быть, чтобы ни один не согласился тебя выслушать.
Сажусь. Кресло слегка скрипнуло и выдохнуло кожаной обивкой. Нажимаю кнопку, и по экрану бежит абракадабра цифр. Какие-то сообщения, и вот, наконец, экран засветился. Двойной щелчок на иконке с маячком и что-то внутри засвистело, задвигалось, и появилась знакомая страница. Набираю по памяти адрес. Это, надо сказать, довольно противное место, может быть, даже самое противное во всем океане Интернета, но другого я пока что не нашел. Здесь собираются люди, которые хоть бы и на словах, но желают беседовать, общаться, хотя, мне еще не повезло ни разу.
Опять куча всякой ерунды. «Девушка ищет девушку…», «…для серьезных отношений…». Черт! Какие там отношения! Ага, вот – «…для переписки по ICQ или E-mail…» … Поехали…
***
Была ночь. Осенняя лунная ночь. В такие ночи я не могу спать. Я вообще не люблю спать. Я слушала джаз, музыку чистейшей импровизации, и звуки джаза странно сплетались со звуками дождевых капель за окном. Кап-кап о подоконник – монотонные тяжелые капли. Компьютерный экран светился голубым огоньком в полумраке комнаты. Я смотрела в него, в сотый раз изумляясь чуду – волшебной возможности вести разговор с людьми из самых далеких земель, делая далекое близким.
Ну да, – я вообще не понимаю некоторых очевидных явлений, например то, как бежит по проводам электрический ток. В самом деле, ну как он там может «бежать»? Я и физические законы всякий раз стараюсь обратить в метафизические. Особенно тот, где говорится о теле, движущемся со скоростью света. Это же просто метафизическая формула смерти, очень поэтическая к тому же: умирая, человек достигает скорости света, и сам становится светом! Чистая музыка! Ну ладно, не важно, как именно это все происходит, однако сам факт возможности разговаривать с кем-то посредством этой фантастической штуки, еще не значит, что я хочу говорить с кем ни попадя. В самом деле, я не слишком охотно иду на контакт, где-то в глубине меня будто всегда сидит червячок и шепчет:
– А зачем тебе это? А какой в том смысл? Опять ведь нарвешься на какого-то озабоченного психа…
В общем, таков мой червь сомнений. Но смысла действительно почти никогда нет. Чего, как правило, ищут люди в подобных беседах? Чего они желают? Чаще всего это лишь пустая болтовня. А мне хочется чего-то большого и настоящего, а получается… Нудная бытовая суета. И снова все та же беда – слова, слова, слишком много слов. Люди тратят их бездумно, выпускают на воздух, как мыльные пузыри, и они так же быстро лопаются. Слов может быть много, если… Если человек НЕ МОЖЕТ не сказать их. Пожалуй, я определяю для себя это так: слова нужны, только если они жизненно необходимы. Если они смогут помочь, научить, защитить, направить, короче говоря, если без них – никак!
Чего я ищу… И для чего вопреки всему дала то свое объявление? Я ищу человека, которому было бы жизненно необходимо выговориться. Именно мне. И тогда я сказала бы ему свои слова, и они не стали бы обычным словесным сором. Впрочем, я так давно ищу такого человека, скоро, как Сократ буду ходить по улицам с фонарем средь бела дня. Можно сказать, что я почти отчаялась, и все реже хочу вербализировать свои мысли и чувства.
Меня кто-то вызывает на связь. По-видимому, очередной ловец словесных пузырей.
Отвечаю на его приветствие. Разговор складывается как-то не слишком хорошо, впрочем, его всегда трудно начать. Особенно когда и не очень-то хочется. Вот он назвал свое имя – Кирилл.
– Почему не спишь, Кирилл?
Обычно я всегда задаю этот вопрос. Люди отвечают на него всегда по-разному. Кто-то объясняет свое присутствие склонностью не спать по ночам, особенностью биологических ритмов, так сказать. Кто-то говорит, что сейчас дежурит в ночную смену. В общем, причины у всех разные, но… Но я знаю точно, какой ответ нужен мне. Строго говоря, я вообще не понимаю, почему люди так любят спать?
Я видела однажды прекрасный фильм «Спящий брат». Там были удивительные слова о том, что любящий никогда не уснет. Тому, кто любит, не дано уснуть, он навсегда потерял способность и желание спать. Мужчины клянутся женщинам в любви и потом засыпают, забывая во сне о своих клятвах. Тот, кто любит – не уснет. И тот, кто ищет – не уснет, я всегда знала это. И искала того, кто ответит на мой вопрос примерно в этом же ключе… И тут он ответил:
– А я вообще не сплю, Наина.
– Как? – изумилась я.
– У меня, если честно, просто нет времени на сон
Мне кажется, что я даже услышала, как он хмыкнул там, на другом конце провода.
– Никогда не спишь? – спросила я.
– Почти никогда.
– И давно?
– С тех пор, как стал искать, – ответил он.
***
Сегодня народу немного прибавилось. Хм… Наина. Имя-то, какое. Ну да ладно.
– Привет тебе, Наина! Как поживаешь?
Смотри-ка – ответила, и «аська» у нее включена.
– Ничего себе, мерси. Как зовут-то тебя?
– Обыкновенно – Кирилл я. Что поделываешь?
– Да так, всего помаленьку. Посижу порисую, потом продаю. Так и живу. А ты куда плывешь по жизни? И отчего не спишь, Кирилл?
– А я вообще не сплю, Наина.
– Что, вообще никогда?
Ну как ей объяснить? Не могу я так сразу…
– С тех пор как стал искать…
– Чего искать?
– Не чего, а кого. Не знаю, может и тебя.
Черт, я опять загнан. Вот сейчас она спросит что-нибудь про то, есть ли семья или еще какую-то ерунду в таком же роде…
– Ну, что же, тогда вот она я. Выкладывай, зачем искал?
Ладно, я попробую. Если она не поймет даже простого, то чего зря время терять?
– Я ищу того, кто бы помог мне выбраться из прошлого. Давно ищу… Я не знаю, как тебе это объяснить… В общем, мне нужно вернуться в прошлое, чтобы умереть…
Молчание. Похоже, что конец связи. Ан нет, смотри… Опять буквы побежали…
– Что тебе для этого нужно?
– Мне нужно рассказать историю. Но, я должен быть уверен, что ты выдержишь, и выслушаешь до конца. Желательно, не перебивай, только, если очень что-то надо будет спросить. Вот и все, пожалуй, что скажешь?
Ага, опять молчит. Сейчас аккуратненько так спросит, не прикончил ли я кого-нибудь? И опять я в идиотском положении… Впрочем, в их понимании, здесь все в порядке…
– Хорошо, но я все же не знаю… Я обещаю только, что постараюсь. Сам понимаешь…
Что делать? А вдруг получится? Надо же, столько искать собеседника, чтобы теперь не знать с чего начать…
– Знаешь, я немного теряюсь… Я начну с самого-самого начала. Получится немного длинно, но я постараюсь без лишних подробностей. Хорошо?
– Ну, хорошо, хорошо, уже договорились. Что там у тебя такое?
– Когда все это началось, я сказать не могу. Возможно, в тот момент, когда я стал мастером спорта по биатлону, а может, когда впервые напился и влез в драку… Не знаю… Случилась та драка, кстати, накануне какого-то большого чемпионата, и тут я попадаю в милицию и … В общем, тренер поднял все свои связи, и дело замяли. Я тогда очень честно отбегал весь чемпионат, и на 25 километрах взял золото. Причем с таким отрывом, что у газетчиков челюсти поотпадали. В общем, Наина, уверовал я, что мой тренер – бог, а я баловень судьбы у него за пазухой. В институте я появлялся редко, и тоже как-то все катилось себе. Сдал последние экзамены, получил диплом и затем должен был на чемпионат Европы ехать. Собираюсь уже. Сумки пакую. Первый мой выход в загранку. Грудь колесом. Всем своим бабам подарков понаобещал. В общем, настроение – сама понимаешь. А тут – повестка мне из военкомата. Ну, на это нам, я так подумал, наплевать. Тренер отмажет. И гуляю себе. До чемпионата три недели. Тренируюсь потихоньку, форму поддерживаю. А тут – вторая повестка. Звоню я, значит, тренеру, и тут же прям на пол чуть и не сел. Жена его трубку взяла и плачет так – в больнице он со вчерашнего дня, с инфарктом. Ну и дела, думаю. Что же делать-то? Спросил, когда к нему можно будет прийти проведать, а она еще больше плачет. Не знаю, говорит. Очень он в тяжелом состоянии. В реанимации. Ну, думаю, ладно. Надо в военкомат сходить. Объясню как-нибудь, чтоб подождали, а там сочтемся. Так и сделал. Прихожу с повесткой, а военком на меня из-под бровей искры пускает.
– Это, что же вы, гражданин, на повестки не реагируете? Вы, особенный у нас, или как?
Да, нет, говорю, мол. Занят просто был. Чемпионат у меня Европы на носу, вот и забегался.
– От армии, – говорит ,– никакие чемпионаты не освобождают. Так что, подписывай, давай, и завтра – в штаб округа!
Я, к слову сказать, после института своего лейтенантом вышел, потому и штаб округа меня распределить должен был, а военкомат – это так – формальность, скорее.
– Да, нет, ну, товарищ, полковник, – говорю, – ошибочка тут. Я – заслуженный мастер. Честь страны и все такое…
А он снова, давай свое толочь. Я уж не знаю, что мне тогда в голову зашло, какая дурь, но высказался я в том смысле, что видел их армию в известном месте, и что теперь с ним мой тренер говорить будет, который, кстати сказать, тоже полковник. Ой, что тогда сделалось! Заорал он так, что, я аж к земле пригнулся. Прибежало два дежурных – майор и капитан, и встали около двери. Полковник достал бумагу какую-то и говорит. Вот два свидетеля – показывает на тех дежурных. Или ты сейчас подписываешь бумагу, или я тебя спроваживаю под арест, а оттуда под трибунал. Два-три года я тебе обещаю, щенок. Тут я и понял – конец мне. То есть, конечно, я тогда еще не все понял. Я только подумал, что с чемпионатом попрощаться можно, что девки мои без подарков пока погуляют и все такое. Что делать… Беру подписывать, а полкан и спрашивает как бы между прочим:
– А ты, по какому спорту мастер у нас?
Я подумал, что может он проникнется и отпустит, и с гордостью так говорю:
– По биатлону. Вот на «союзе» третий раз золото взял!
А он так заулыбался и майору говорит:
– Ты видишь, кого к нам занесло! В Красный Кут его! Пущай там поостынет!
Майор заржал во всю глотку и выдал: «Так точно!»
Почуял я неладное, но куда уж тут денешься? Дает мне военком приказ подписать, а я ничего понять не могу. Моя специальность военная – ПВО, пусковые комплексы, а тут какая-то Краснокутская учебка войск специального…
– Чего- чего? – говорю, – при чем тут «спецназ»? Я же командир расчета пусковой установки!
– Вы, товарищ лейтенант, военнослужащий теперь. И куда надо будет, туда и поедете. А разговаривать так дома будете. – И уже майору говорит. – Сегодня – на склад его. Одеть, обуть, как положено, и … – смотрит так внимательно на часы, – в 17-00 – на спец рейс. Все!
– Есть,– выпалил майор.– Разрешите выполнять?
– Выполняйте!
Майор сделал мне знак, кивнув головой к двери, и вышел. Я за ним. Все было так глупо, так нелепо, что казалось каким-то идиотским фильмом, в который меня втянули играть по ошибке. Хотелось встать и уйти, но только что подписанная мной бумага была всамделишная, а потому только и оставалось, что плестись за спиной майора и лупить со всей злости кулаком по стенам. Было что-то около полудня. Часам к четырем, я уже был в форме, и прибыл на доклад к военкому. Паспорта у меня уже не было.
– Вот тебе временное удостоверение, предписание… Вопросы есть?
– Красный Кут – это где?
– Где-то возле Бирухана, что ли… Где надо, в общем…
– Позвонить-то хоть можно?– спросил я.
– Не положено. Оттуда позвонишь.
Тогда я, наверное, и понял, что капкан закрылся окончательно. Было в этом последнем обстоятельстве что-то зловещее. И понеслись у меня в голове какие-то совсем уж мрачные мысли. Спорить было бесполезно, да и отношения, как ты поняла, сложились не в мою пользу.
Привезли меня на военный аэродром, где ждало еще несколько человек, тоже офицеры, и полетели мы на каком-то задрипанном самолетике в Красный Кут. Пару раз садились где-то посреди степи, дозаправлялись, и – снова в путь. Прилетели, наконец, там нас встретили и отвезли в учебку, которая находилась далеко за городом, посреди унылой серой степи, прошитой полынными ветрами.
Все это время я был в полном неведении. Ни куда меня занесло, ни зачем… Потом, правда, побеседовали, растолковали все в подробностях, и тогда жуть меня охватила по-настоящему. Это была учебка, где доучивались и переучивались офицеры-десантники, морские пехотинцы, полковые разведчики, из которых потом формировали небольшие диверсионные группы для засылки в некоторые южные страны… Ну, ты понимаешь меня. Группа, в которую должны были поставить меня, была на каком-то особом счету. Я тогда и не понял даже. Короче говоря, они занимались ликвидацией повстанческих лидеров, и целью моего назначения было заменить недавно погибшего снайпера. Когда я все понял, то даже подумал-было сбежать. Но как! Ведь у меня ни документов, ни денег – так мелочь какая-то. Одни бесполезные, теперь, ключи от квартиры, и больше ничего! Ну, еще носовой платок не первой свежести.
Дали мне койку в двухместной комнате, маленькой, но довольно светлой. Общага располагалась на территории учебки. Это было трех этажное кирпичное здание, такое же унылое и серое, как сама степь, и за проволоку – ни-ни! Казарменное положение, отпуск раз в два месяца. Все!
Я к начальнику строевой, мол, позвонить бы, а тот ухмыляется так и говорит. Звонить здесь неоткуда. Но, ты не переживай. Военком уже твоих успокоил. Сказал где ты и что…
За дверями шаги. Набрасываю одеяло на экран, и тихонько ложусь на пол. Подползаю к двери. Кто-то стоит. Похоже, что двое. Говорят тихо… Сердце стучит, отдаваясь в ушах…Если войдут, спрятаться негде. Рассказывай потом, что ты не верблюд…Похоже, что уходят… Опять тихо… Возвращаюсь на цыпочках к креслу, сажусь… На экране раз пять уже появилось: «Эй! Куда подевался?», «Чего замолчал?»
Тихонько настукиваю:
– Извини, местные сложности. Ты в эфире?
– В эфире, в эфире. Будешь продолжать?
– Дальше началась «веселая жизнь». В те жалкие часы, когда я доползал до общаги, и уже в полудреме падал на кровать, в голове проносилась одна-единственная мысль «ад». Или же что-то подобное, но тоже не очень длинное, поскольку через мгновение я проваливался, и, пролетая первые километры черноты, молился, чтобы сегодня дали тревогу хотя бы не посреди ночи, а где-нибудь под утро, чтобы поспать хотя бы часов пять. Но нет, машина работала исправно. Примерно раз в три дня, в 2-3 часа ночи тревога, бегом до плаца, минуты на получение оружия, снаряжения, минуты бега до аэродрома, посадка в самолет по группам и выброска. Непонятно где, непонятно зачем. Об этом всегда писалось в желтом конверте, который командир группы распечатывал только после приземления, и когда парашюты были сложены и замаскированы. Обычно, все выглядело очень «просто». Нас выбрасывали в пустыне, за 50-70 километров и нужно было вернуться на базу к установленному часу. Времени было мало, и потому почти половину расстояния мы бежали. Это не было похоже на мои прежние тренировки, поскольку здесь на мне были тяжелые ботинки, и за спиной почти двадцать килограммов разного груза.
Постепенно, задачи усложнялись, и нужно было прийти к базе «чисто», то еесть так, чтобы тебя не заметили скрытые наблюдатели. Потом добавлялись всякие другие упражнения. По возвращение на базу, нас добивали сдачей нормативов. Я, в основном, отрабатывал физподготовку и стрельбу. Больше, пожалуй, ничего особенного не требовали, но и этого было достаточно, поскольку одна стрельба – это более двух десятков зачетов. Ладно, это не интересно. Кстати, знаешь, что было там самое трудное? Ни за что не догадаешься. Нужно было сдать норматив – пролежать неподвижно под камуфляжем двое суток. От этого можно было сойти с ума. Спать нельзя, поскольку за это время несколько раз поднимают мишени, и надо успеть выстрелить. Если выстрелить не успел, или же пошевелился – все сначала. Но, конечно же, это все равно не война. Война была впереди.
В общем, настал тот самый день. Его почти ничего не отличало от прочих, разве что вылетели мы под вечер и без парашютов. Летели долго, и приземлились на каком-то полузаброшенном аэродроме, окруженном угрюмыми горами. Там сходу пересели в вертолет и минут пятнадцать тряслись низко-низко, едва не задевая остроконечные бурые хребты. Потом вертолет завис метрах в десяти над землей, и мы на тросах спустились в темноту. Всё.
Для ребят это было не в первый раз, а я тогда-то и понял, что вот оно – началось. Командиром был Витя Павлов, майор. Он достал планшет с картой, и мы сориентировались. Стало ясно, что до места нам топать всего-то километров тридцать. Витя довел нам задание, которое состояло в том, что там, на месте, надо дождаться возврата двух повстанческих групп и ликвидировать их командиров. Он достал из планшета фотографии и протянул мне. Ты знаешь, мне стало нехорошо. Одно дело мишени, а тут… Если бы они хотя бы напали… В общем, не по себе стало. Ребята заметили мое замешательство, но виду особого не подали.
В тот раз мы сделали все как надо, затем отошли к месту эвакуации, и затем нас вернули обратно в Красный Кут. После этого нам впервые дали отдохнуть. Более того, в столовке, нам дали двойные порции и по бутылке водки на троих.
Знаешь, что еще важно было во всей этой истории? Наверное, это странно, но вся наша деятельность считалась, чуть ли не государственной тайной, а потому домой звонить разрешалось, но для близких я был офицером ПВО, а потому все мои переживания всегда оставались со мной.
Так мы выполнили восемь заданий. А на девятом нас накрыли. Сходу в кольцо взяли и стянули быстро…
Черт! Мысль потерял… Говорят, нужно в таких случаях отвлечься… Гляжу в окно. Небо серое стало, значит уже часа четыре…
Как ты думаешь, что является сердцем группы? Командир – это мозг, а вот что такое сердце? Не знаешь. Сердце – это рация. Ее берегут больше всего. Если рация вышла из строя, то шансов вернуться в аварийном случае, у тебя настолько же мало, как у лабораторной крысы защитить диссертацию. Как и полагалось, ее мы припрятали за камни, включили аварийный маяк, а сами лежим в обороне. Место ничего себе. На пригорке. Минут пятнадцать протянуть можно. А больше и не надо, обычно к этому времени два вертолета подлетают, а после того, воевать уже не с кем. В общем, обошлось на этот раз.
Черт, снова шаги… Опять набрасываю одеяло и ложусь. Проходит мимо. Ну и иди себе с богом, не останавливайся.
– Извини, что прервался. Ты жди меня. Здесь иногда проблемы возникают. Если я задумаю выйти, я тебе обязательно скажу. А так, считай, что авария у меня. Ладно?
– Ладно-ладно. Продолжай.
– Так вот, в тот раз все обошлось. Вернулись все. Знаешь, после этого боя, мы настолько близкими стали, даже ближе, чем братья. Я даже сравнить ни с чем не могу… Дали нам тогда по медали «За отвагу». Потом еще пять забросок, и все тоже самое, а на другой раз велели нам их казармы заминировать. Я тогда на задание без винтовки своей пошел, непривычно было так, обыкновенный десантный автомат за спиной, легенький как игрушечный. Да и задача моя состояла, в основном в том, чтобы «на стреме» стоять, а в случае приближения патруля, подать условный сигнал. Но и на тот раз все обошлось. Так было у нас более тридцати забросок, на моем счету – целых двадцать восемь ликвидаций. Ты знаешь, я только теперь задумываюсь о том, что они мне вроде как ничего не сделали, и почему это я должен был их убивать? А тогда, были они и были мы. И весь мир состоял из этих двух лагерей…
Но вот как-то раз получилась такая каша. В тот самый день, группа пробиралась от места выброски к исходному рубежу. Тихо шли, ночь была, и все вроде бы нормально, никакого пижонства. Не курили, ничего такого. Просто, те уже ждали нас. Я уж и не знаю, кто мог навести, но только иначе быть не могло.
Да, вот, что еще важно. В группе есть три предмета, которые считаются общими, а потому несут их всегда по очереди. Это – рация, десятилитровая канистра с водой и две дополнительных коробки для пулемета. Иногда, по необходимости, добавляют гранатомет, но тогда не было. Да, так вот, тот, кто несет рацию – идет всегда сзади. Это место в строю считается самым безопасным. В тот раз была моя очередь рацию нести.
Мы шли уже часа три, и может быть, чуть устали, а, может быть, чего-то не заметили, не знаю. Тропа была узкой. Слева от нас сбегал вниз довольно крутой склон, сплошная сыпуха с небольшими выступами, а справа – тоже почти отвесная скальная стенка. Все ребята уже повернули за небольшой выступ, а я был как бы с другой стороны еще. И тут раздался мощнейший взрыв – фугас, видимо, заложили на тропе. Упал я на спину и головой сильно стукнулся. Это еще помню, а потом, как бы во сне, я нашарил тумблер аварийного маяка, слава богу, рация уцелела, включил и пополз вперед. Извини…
Странно, ведь если я сплю, мне ничего другого не снится. Только та страшная картина… Изуродованные ребята, кругом кровь, дым а снизу и сверху ползут те… А сейчас не могу об этом писать. Руки дрожат… И хорошо, что хоть голос подавать не надо, а то прямо ком в горле…
– В общем, все там остались. Тех, что вверху спускались, я из винтовки мигом снял, их немного оказалось, а вот тех, что снизу, наверное, человек пятьдесят было. Знаешь, я даже не знаю, как все получилось. Меня ведь контузило довольно сильно, видел тогда все в каком-то красно-фиолетовом цвете, не слышал ничего, руки плохо слушались… Вот в таком состоянии, я зарядил пулемет, отер с него Серегину кровь, и пошел поливать из него куда-то вниз. Я не знаю, попадал я или нет, я вообще не помню почти ничего, даже как прилетели вертолеты. Потом, вроде бы кто-то сделал мне укол в плечо и очнулся я уже в госпитале. Подлечили меня маленько, от контузии отошел. И вот с тех пор умираю каждый день вместе с ними со всеми. Доктор говорил, что это пройдет, через полгодика- годик. Но вот уже два года минуло, а ничего не прошло, и я не могу вырваться из этого плена.