2. «Дом, что больше не поет»
Она умерла на юге Франции, куда Тео увез ее отдыхать и поправляться после очередной госпитализации, ровно через год и один день после их свадьбы. Еще накануне она, казалось, была в прекрасной форме, шутила, строила планы о гастролях с ним в США… А на следующий день у нее случилось кровоизлияние в мозг, ставшее фатальным.
Врач, выписавший заключение о смерти, после сказал, что здоровым было только сердце. Ирония судьбы: сердце Эдит, столько раз разлетавшееся на куски и в жизни, и на сцене, оказалось единственным здоровым органом в ее изношенном теле.
Ничто не предвещало трагедии, и Тео уехал по настоянию Эдит в Париж на съемки своего первого фильма. Ему удалось вернуться лишь к вечеру, когда ее сердце уже перестало биться. Если б только он был рядом, он бы удержал ее на этом свете, он бы не дал ей уйти! Обхватил своими огромными руками и не отпустил…
Вместе с сиделкой Эдит и ее импресарио Луи Баррье Тео спешно организовал тайную перевозку тела в Париж. «Парижский воробышек»[4], голос всей Франции, мог умереть только там. Публика Эдит должна была получить возможность проводить ее в последний путь.
Тео набрал номер парижской квартиры. Трубку сняла сестра.
– Кристи, Эдит умерла. Не отвечай. Просто слушай. Иначе не смогу говорить, – Тео бегло бросал короткие фразы. – Мы везем ее в Париж. Жди. Погаси свет. Журналисты могут рыскать у дома. И не должны догадаться.
Они подъехали со стороны черного входа на исходе ночи. Сад позади дома был окутан саваном темноты. Тео поднял на руки застывшее, как у сломанной куклы, тельце и понес, изо всех сил прижимая к себе. Понимая, что скоро у него не будет и этого. Впереди шла Кристи и вела брата за руку, чтобы тот не споткнулся. Когда Тео опустил Эдит на кровать, его сомкнутые пальцы пришлось разжимать по одному.
О смерти Пиаф объявили 11 октября 1963 года. Тео сам причесал ее и сделал макияж. Как обычно. Но в последний раз. И остался сидеть у гроба, уронив на руки голову. Мимо шла нескончаемая вереница людей. Он просидел в той же позе три дня, пока длилось прощание, ненадолго забываясь сном.
Все пытался осознать, что Эдит больше нет, и не мог. Она столько раз обманывала смерть: ее «хоронили», а она воскресала и вновь выходила на сцену. Неужели все? Чуда больше не будет?
Тео заведомо знал, что их брак не продлится долго. Отчего же так больно? Можно ли было к этому подготовиться, привыкнуть заранее? Если б у них был еще год, месяц, день? О, это было бы благом! Но стало бы ему легче?
Бог мой! Бог мой! Бог мой!
Оставь любимого еще чуть-чуть со мной…
Шесть месяцев, три месяца, пусть два…
На месяц лишь оставь его, молю тебя!
На время, чтоб закончить… Чтоб начать…
На время, чтоб зажечься иль страдать…
Исполняя этот шедевр[5], Эдит возносила мольбу, просила взглядом, изливала душу, торговалась с Богом, упрашивала дать ей отсрочку, как обычная женщина. Взывала, простирала руки к небу, как священник отправляющий мессу.
Наверное, Тео не умел молиться так истово. Да и итог все равно был бы тем же.
На похороны Эдит собралась полумиллионная толпа. Тео отныне был одинок.
Катафалк, утопающий в цветах, как и вереница следуемых за ним автомобилей, пересек весь Париж, где впервые для такого случая перекрыли движение, и остановился у ворот Пер-Лашез. Дальше нужно было идти пешком. Тео, поддерживаемый под руку Луи Баррье, запинаясь ногами о камень брусчатки, шаг за шагом поднимался вглубь кладбища, как на Голгофу. Там его сердце опустилось в могилу вместе с гробом Эдит.
Но его крестный путь на этом не завершился.
Тео погрузился в прострацию. Не реагировал, когда к нему обращались, словно здесь присутствовала только его оболочка. Сам он находился то ли там, куда ушла от него Эдит, то ли в их общем прошлом. Слез не было.
Он бесцельно бродил по квартире, не знавшей тишины, которую постоянно взрывали пение, смех, голос Эдит, даже когда пропадали друзья. Теперь тишина здесь оглушала.
Все осталось на прежних местах. Взгляд Тео задерживался на одной из вещей, – воспоминания тут же накатывали хаотичными волнами.
Плюшевого медведя невероятных размеров Тео подарил Эдит на Рождество, зная ее любовь к мягким игрушкам. Тео отыскал в магазине самого огромного, чтобы он один заменил ей всех тех, которых она была лишена в детстве.
– Да он ростом с меня! – восторженно ахнула Эдит, когда он явился домой с медведем подмышкой и едва протиснулся в двери. При росте Эдит в 1 метр 47 сантиметров было не удивительно, что она оказалась едва ли не меньше игрушки. Сейчас медведь сидел неприкаянный в кресле, завалившись на бок.
Тео перевел взгляд на прикроватную тумбочку. Незаконченная вышивка осталась лежать рядом со статуэткой святой Терезы. С этой святой у Эдит была особая связь, длившаяся всю жизнь.
Как-то утром, после того как Эдит согласилась выйти за него замуж, она объявила:
– Собирайся! Мы едем в Лизье, в Нормандию, просить святую Терезу благословить наш союз!
Сидя в машине на заднем сидении рядом с Эдит, Тео слушал удивительный рассказ.
– Совсем маленькой я подхватила кератит и почти что ослепла, на четыре года… Зрение заменил слух. Я научилась слушать, потом пригодилось для пения. Мать бросила меня после рождения, отца мобилизовали… Пришлось отвезти меня к бабушке. Она владела небольшим борделем. Не волнуйся, я все равно ничего не видела! И у меня, помимо бабушки, появилось сразу пять очень любящих «мам», – рассмеялась Эдит.
Тео притянул ее к себе и чмокнул в висок. Он не волновался, он онемел. Эдит продолжала:
– Врачи прописали какие-то мази, примочки… Ничего не помогало…. Тогда бабушка закрыла свое заведение, взяла меня, «девушек» и повезла молиться святой Терезе. Зрение вернулось! Святая Тереза даровала мне чудо и с тех пор оберегает. Она никогда меня не осуждает, она милосердна.
Так вот почему, как сказал поэт, у Эдит на сцене были «глаза слепца, который только что обрел зрение»! Это не было просто красивой метафорой.
Выходя из машины, Эдит достала из сумочки темные очки, надела. Повязала платок, не как звезды, а совсем по-деревенски. Тем, кто увидел бы ее сейчас в нем и простенькой кофточке, в голову не пришло бы, что перед ними сама Пиаф!
Они спустились в склеп базилики. В раке за решеткой из металлических прутьев и частоколом высоких зажженных свечей лежала статуя молодой девушки в монашеском одеянии. На голове у нее был венок белых каменных роз, золоченую розу она держала в руке. Пол вокруг был уставлен вазами, полными роз живых, и устлан пестрым ковром лепестков.
Тео помог Эдит преклонить колени и стал рядом. Она скрестила перед собой пальцы обеих рук, прижалась к ним лбом, вполголоса страстно заговорила:
– Святая Тереза, позвольте представить вам Тео. Мы любим друг друга. Подарите мне немного этого счастья, я так долго его ждала! И после… прошу, не оставьте Тео…
Тео сотворял молитву вслед за Эдит. Мир остался где-то далеко за пределами сумрака склепа. Осязаемыми были только девушка в раке с умиротворенным лицом, тонкий аромат роз, смешанный с запахом оплывшего воска, слабое потрескивание свечей и завораживающий голос молящейся Эдит. Все иное для Тео в тот момент перестало существовать.
Свою веру Эдит не афишировала. Она предпочитала общение с Богом и своей покровительницей наедине, вне церковных обрядов, и газеты о том не писали. Но глубина и искренность веры Эдит давно поражала Тео. Ежедневно перед сном она молилась в спальне. Всегда на коленях, как бы ни была слаба. Когда не могла стать на колени сама, требовала помочь, не слушая ничьих возражений.
Не выходила на сцену без крестного знамения и поклона, более или менее глубокого, в зависимости от состояния. Всегда носила на шее крестик… Во время поездки в Лизье Тео узнал, откуда брала начало вера Эдит.
* * *
Маленький «воробышек», который пел, как «сто десять тысяч птиц с окровавленным горлом», а вырезку из бульварной газеты мог бы исполнить, как «стихи Аполлинера»[6], навеки умолк. Тео остался.
Дни потянулись, похожие один на другой. На Тео обрушилась лавина пасквилей на передних полосах «желтой» прессы, где подсчитывали, насколько его обогатил брак с Пиаф. Журналисты досаждали требованиями интервью, Тео не соглашался. И, чем больше молчал, тем нелепее становились догадки. Типографские чернила текли рекой.
Недостатка в желающих дать оценку их браку не было с самого начала. Но Тео было не до суетного мира. Он посвящал себя тяжело больной жене и жил словно в башне из слоновой кости.
Меж тем газетные писаки превратили его личную жизнь в низкопробную «мыльную оперу», отнюдь не забавную. Напоминавшую песню Эдит «Общественное мнение»:
Говорят, что он…
Говорят, у него…
Говорят, он сделал…
Сделал это, сделал то.
И сказал вот то…
Оставшись один, Тео какое-то время по-прежнему всего этого не замечал. Но уйти от действительности непросто, она обладает свойством настигать.
Близилось Рождество. Прошлогоднее было в жизни Тео самым счастливым: в декабре они выступали с Эдит с концертами в голландском Неймегене, а праздники провели с его родителями и сестрами. Эдит очень нравилось бывать у них дома, где у нее впервые в жизни появилась настоящая любящая семья.
А вот таких рождественских «подарков», как в этом году, Тео предпочел бы никогда не получать. Хотя все было ожидаемо: он был осведомлен о «несметных богатствах» будущей супруги, когда делал Эдит предложение. А в последний год она много болела, лечение обходилось недешево, и положение дел стало еще хуже. Тео об этом не думал. Он вообще не мог думать. Только вспоминать.
В один из дней, когда парижане были захвачены приготовлениями к праздникам, раздался телефонный звонок. Тео ответил и услышал голос Луи Баррье.
– Тео, я виделся с нотариусом. Мне необходимо ввести тебя в курс некоторых финансовых аспектов. Когда я могу прийти?
– Когда пожелаете, Лулу.
Эдит часто использовала уменьшительные имена для своего окружения, и Тео привык называть Луи, как она. Баррье был не просто ее импресарио, но и преданным другом на протяжении около двадцати лет.
– Сейчас буду.
Луи застал Тео в салоне, где тот сидел на видавшем виды диване неопределенного цвета, предположительно, в прошлом «королевского синего», и разбирал почту. Баррье расположился в кресле, таком же потертом. Когда он озвучил общую сумму долгов Эдит, Тео продолжил отрешенно вскрывать конверты и пробегать глазами их содержимое.
– Тео, ты меня слышишь? – переспросил Луи, озадаченный его апатией.
– Прекрасно слышу, Лулу. Сорок миллионов франков, – медленно проговорил Тео безразличным тоном.
– Это баснословные деньги! Для тебя будет разумным не принимать наследство.
– Нет, – последовала короткая реплика, лишенная какого-либо выражения.
– Тео, прости, не уверен, что понял тебя…
– Я не откажусь от наследства Эдит, – на этот раз голос Тео звучал твердо, но произносил он почти по слогам. Длинные фразы давались с трудом.
– Мне кажется, ты не вполне отдаешь себе отчет в ситуации. Зачем ты взваливаешь на себя эту ношу? Недвижимости у Эдит нет. Картин, антиквариата тоже. Продать нечего. Рояль и тот арендован. Она не умела копить! Откуда ты возьмешь средства? Если откажешься, тебя никто не осудит. Даже она не осудила бы.
– Знаю. Но я не предам память Эдит. Я все выплачу. Она должна быть свободна от этого груза «там», – произнося эти слова, Тео медленно рвал бумагу, которую вынул из очередного конверта и на которую едва взглянул.
Баррье обеспокоенно посмотрел на собеседника, словно сомневался в его душевном здоровье. Нагнулся и поднял клочок, который, кружась, спланировал к его ногам. Достаточно большой, чтобы можно было разобрать написанное. Это было предложение продать с аукциона одно из платьев Пиаф.
– Тео, может, следовало согласиться? Тебе сейчас нужны деньги…
– Я не продам ни одной вещи Эдит.
Луи вздохнул и добавил после паузы:
– Я организую тебе концерты. Не в Париже, конечно. Где-нибудь в провинции.
– Публика будет ждать от меня песен Эдит. Я не смогу.
– Не спорю, репертуар у Эдит сложный. А у тебя мало опыта. Но можно что-то подобрать. «Зачем нужна любовь», «Жизнь в розовом свете» тебе вполне по силам…
– «Жизнь в розовом свете» в моем исполнении прозвучит сейчас особенно воодушевляюще, – криво усмехнулся на миг Тео и повторил упорно, словно во сне: – Лулу, я не смогу петь ее песни.