Эффект круассана

Часть первая. Грехопадение

Я смотрю на себя в зеркало и вижу черты матери: глаза чайного цвета, нос деликатный, губы бантиком (зачем они мужчине?), едва заметные веснушки. Фигура – тоже её мясная порода. Любопытно, как гены передаются методом втыка – в самом прямом смысле. Сейчас паспорта у кошек и собак с указанием предков до седьмого колена. Мне тоже интересно моё происхождение. Мать не любит говорить о её родословной – уводит разговор в сторону. Я могу лишь догадываться, отчего бабушка Яблонская, её мама, бежала из Польши, чтобы оказаться на востоке Украины, потом скоропалительно выйти замуж за местного лоботряса. Она только однажды обмолвилась: «Евреи вынуждены были раствориться в чужой крови». Хотелось бы знать, – сколько во мне её, этой крови, а сколько той? Хорошо бы ещё определиться, какая из двух – своя? У нас три одинаковых лба: мой, отца и дедушкин. Думаю, с такой генетической защитой мой ум, как деньги в швейцарском банке. Он хоть как-то компенсирует ватное имя Слава, которое мне дали родители в надежде прославиться с моей помощью. В этом случае, если бы я родился девочкой, то меня бы назвали Надей. Но хоть отчество у меня приличное – Олегович. Его ни упростишь, ни перекрутишь. А то дедушку в селе называют – кто Мусийовыч, кто Масеич. Прикидываю, что мог быть Надеждой Олеговной, тогда губы бантиком точно бы пригодились, – умора. – Что тебе всё смешно? Скоро папа приедет, а я ничего не успеваю! – кричит мне мать из комнаты. Мой смех её почему-то всегда раздражает. Сейчас она волнуется, как перед первым свиданием – мечется по квартире, бессмысленно переставляя с места на место вазоны и разную ерунду. Я ушёл с последнего урока по её требованию: «Помочь мне». Как именно помочь, мать не объяснила, и я пытаюсь быть рядом, но не попадаться ей на глаза. Пахнет пирогом. На плите закипела кастрюля. «Мама», – надо бы позвать, но в горле что-то не пускает – я не могу так её называть. Вообще никак не могу. Уже давно. А ещё я почему-то заикаюсь в присутствии матери. Останавливаюсь на пороге комнаты. – Т-там что-то к-кипит. Мать срывается и бежит на кухню, выталкивая меня на ходу из дверного проёма – растопыренной пятернёй в грудь. Я опять чувствую себя виноватым.

* * *

– Ты что, не можешь ничего рассказать? Я тебе чужой человек или как? – не унимается мать. – Лека! Я тут столько времени была сама – всё на меня свалилось. А тут ты ещё молчишь! – Детское прозвище отца мать употребляет крайне редко, только когда хочет его на что-то расколоть.

– Иди спать, – не поддаётся отец. – Всё кончено! Они скоро придут и отберут. – Да кто «они»? И что отберут? – не унимается мать. Отец всегда заботился о ней, как умел, хотя никогда не был подкаблучником. Сейчас он другой, и мне немного не по себе. Мать закрывается в спальне, издавая такие звуки, от чего моя угодливая память выстукивает в висках: «На-ша Та-ня гром-ко пла-чет, у-ро-ни-ла в реч-ку мя-чик…». Какой-такой мячик уронила мать?

Я усаживаюсь на балконе, держу во рту карандаш, представляя, что это сигарета, и глубоко вдыхаю. Воображаю себя лежащим на скамейке перед собственным дворцом в Вене. Уж не знаю, откуда он у меня взялся, но чувство чертовски приятное. Мои фантазии прерываются шагами отца. Он не похож на моего щедрого покровителя, который совсем недавно возил меня в Вену. Тогда отец блистал остроумием. Глаза его горели в предвкушении удивительной новой жизни. Мы лазили по Альпам – я, как дурак, в остроносых щегольских туфлях, пиджаке и брюках со стрелками. Папа удивлялся моему стилю: сам он был в джинсах и короткой куртке с фирменной лейбой. Мне хотелось произвести впечатление на Австрию; вместо этого Австрия произвела впечатление на меня. Это была жизнь с картинки. У меня щекотало в носу при мысли, что я тут буду учиться под папиным патронатом – его уже пообещали взять на кафедру астрофизики из-за открытия, представленного им в этой поездке на конференции. Отец, глядя куда-то сквозь меня, перемещает внимание со стен на пол и подоконник, будто что-то ищет, притом потерянное явно не тут. Выходит стремительно, продолжая не замечать меня. Вот он приближается к входной двери и прислушивается. Потом закрывает её на второй замок, перепроверяет первый и скрывается на миг в комнате, откуда выталкивается кресло и устанавливается прямо под дверью. Я прячусь в туалете и продолжаю наблюдение. Отец босой, в одном носке, серой майке и трусах типа плавок – ноги худые и волосатые. Идёт на кухню, достаёт нож, топорик для разделывания мяса и скрывается в комнате. Какое-то время тихо. Потом слышу, как мать босыми ногами проходит из спальни в комнату. Разговор не различим, может, его и нет. Мать снова бежит в спальню и снова плачет. Через много лет спустя в моём тридцатитрёхлетнем возрасте она будет требовать, чтобы я носил семейные трусы и не носил трусы типа плавок, «а то будет, как у отца проблема по мужской части». Утром перед школой я тщательно брею пробивающиеся волоски на подбородке. Лично мне лобковые волосы на лице кажутся по меньшей мере неуместными. Не понимаю, чем так гордятся мои одноклассники, расчёсывая свой пушок вокруг губ. Им бы ещё кашу есть да мультики смотреть, а они позаводили бакенбарды и ходят после школы с сигаретиной в зубах. Хорошо, что отец запрещает мне гулять с ними по вечерам, а то и я, может, так ходил бы. И не брился бы за компанию – поддерживал бы «стиль». Но это для меня было бы слишком.