Подошел Данилкин к окну. Помотрел на увядающие березки и тихо добавил:
– Было.
Он медленно и вдумчиво прочел все бумаги, подписал выше каракулей агронома и счетовода. Потом единолично расписался на гербовых листах и выдохнул.
– Конверты подписать отдай секретарше. У неё почерк как в учебниках по чистописанию. Марки у неё в столе. Она знает. Сургучную печать ей помоги поставить. Она его топить не умеет толком, сургуч. И сегодня же отправьте Лёху Иванова в райцентр. Пусть их заказными с главпочтамта отправят.
– Всё сделаем, товарищ директор, как положено! – тожественно сказал Еркен, экономист.
– Давай. Двигай, – Данилкин выпил стакан воды из графина. – А я пока начальству позвоню, доложу в устной форме, и про письма скажу. Мол, отправили уже.
Еркен пошел завершать дело, а директор за пять минут коротко поговорил и с обкомом и с управлением.
– Молодец, Григорий Ильич! – оценили совхозный результат и там, и там.– Чествовать будем. Опять ты в пятёрке лучших по области.
Долго после телефонных бесед сидел директор, глядя в одну точку на стене. Привычку имел такую. Как серьёзная, важная мысль начнет сверлить ум, он глаза собирает в горсть и взглядом давит одну точку на стене. Наверное, это ему помогало верно оценить сделанное или правильно придумать новое дело. Наверное, так и было.
***
Малович с Тихоновым приехали часам к пяти. В конторе никого уже не было. Данилкину самому тоже здесь уже нечего было делать. Только следователей дождаться. А так, всё по уборке закончили. Все дела до последней росписи. Которую он бережно промокнул деревянной качелькой с круглой шишечкой наверху и розовой промокашкой по всей внешней дуге. Год, считай, кончился. А следующий начнется раньше первого января. В октябре, наверное. Когда агроном решит часть полей перепахивать
– Хоп! – бодро провозгласил Малович и схватил Данилкина в охапку. Поднял, крутнул и на место поставил. – Слава героям социалистического труда!
– Чего? – засмеялся директор. – Милицейские шутки твои, Павлович, убить могут наповал, как из ПМ.
Тихонов громко ахнул.
– Как? Тебе не сообщили ещё? Вчера указ вышел. Правда с оговоркой. В газете так и напечатано: «В случае отказа тов. Данилкина от звания передать его майору Маловичу и капитану Тихонову из УВД»
– Давай, отказывайся! – захохотал Малович, достал из кобуры «Макара» и поставил дуло на лоб Данилкина.
– Да, да! На хрен оно мне, простому директору? – Данилкин оценил розыгрыш на пять. – И ещё заберите нафиг все красные флаги наши и всю доску почёта!
– Что-то мёрзну я, – Малович поглубже натянул на кудри фуражку. – Закоченел весь. Задеревенел. Как прямо-таки Буратино. Не гнутся ни руки, ни ноги. Как преступников ловить, а?
– У них же в совхозе водкой греются и самогоном, – уточнил Тихонов. -Потому все здоровые. Даже больницу закрыли. На фига она тут? Все как лоси годовалые. Здоровье аж из ноздрей прёт.
– У нас водку не пьют, – увесисто сказал Данилкин. – А ходят в баню! И там водку просто жрут! Литрами! А паром выгоняют. И так до полного изнеможения, предельного удовольствия и неизбежного оздоровления всех клеток, включая последнюю клетку на кончике этого, как его…
– О! Вот чего как раз не хватает, – развеселился Тихонов.– Побежали в баньку!
Мылись, парились, обливались холодной водой из бочки трехсотлитровой, пили, пели, ели, матерились, хлестались вениками берёзовыми и веселились мужики до утра. Серьёзных тем не трогали. Не до них было, когда Данилкин из обкомовского буфета даже ананас припёр. А из питья – три флакона неведомого тогда напитка – джина «Бифитер». И хорошо было всем.И дружба крепла на глазах. А к концу сеанса банного, к четырём утра, стала дружба просто железобетонной. Не то, чтобы водой не разлить такую! Отбойный молоток её не возьмёт!
Ночевать пошли к Данилкину. Ну, пошли – это фигура речи просто. Поползли бы они на четырёх точках после такой разнообразной и ударной процедуры. Если бы не железобетонная эта дружба, которая скрепила их руками плечами в единое целое, которое с трудов просочилось в не шибко широкую дверь директорского дома. Перед отбытием в койки они ещё приголубили рюмками стоявший на столе коньяк армянский, надкусили по яблоку и стали прощаться, беспрерывно обнимаясь и произнося отдельно невпопад: -«Шура!», «Гриня!» и «Вова!».
И только в самом конце отдыха, когда все свалились в перины пуховые, подошел к директору Малович, навис над ним и сказал совершенно трезвым голосом:
– Для тебя, Григорий, уже готов в городе большой сюрприз. Только ты сам знай один, а никому, даже Софье ни-ни! Понял? Сюрприз – во! Другие чтоб его получить, задницы большим человекам годами вылизывают. А к тебе он сам катится! Как колобок от дедушки с бабушкой.
Малович снова превратился в пьяного и разомлевшего от бани, упал в кровать и захрапел почти сразу.
А Данилкин спать уже не смог. Ему было сразу всё ясно. Скоро надо готовиться к переезду в Кустанай. В кабинет с видом на площадь и огромного бронзового Вождя Мировой Революции.
Он не мог заснуть, но не понимал – почему.
То ли от радости долгожданной, то ли от внезапной грусти, взявшейся из тайников душевных вопреки многим годам ожидания. И вопреки пока ещё совершенно здравому смыслу.
Который почему-то забился в самый дальний закуток мозга и признаков жизни не пода
Глава двадцать восьмая
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям.
***
Десятого сентября с утра Данилкин, директор, Алпатов, парторг, и председатель совхозного профкома Копанов обход делали по зерноскладам, на ток заглянули и в МТМ. Дали инструкции по сохранности семенного зерна, на току убедились, что ни зёрнышка не осталось – так филигранно собрали его с асфальта и по мешкам рассыпали Нинка Завьялова с маленькой своей бригадой. На МТМ тоже приятная картина наблюдалась. Народу во дворе было много, и все занимались консервацией техники на зиму. Кроме трактористов. Им и пахать ещё предстояло в октябре, да зимой вкалывать по полной программе. Валковать на снегозадержании. И уже когда выходили инспекторы с МТМ – Данилкину на рацию сигнал пришел.
– Григорий Ильич, Кравчук это. Анатолий, – Толян кричал громко и возбужденно. – Какой-то козёл с дороги на восемнадцатую клетку папиросу кинул на ходу. Может, «залетные», может, из «Альбатроса». Сейчас стерня горит по ветру в сторону семнадцатой и девятнадцатой клеток. Пожжет стерню – влагу с осени до весны держать нечем будет. Земля голая остаётся.
– Самохину доложил? – разозлился директор. – Вот же твари! Ну, вот какая сволочь гадит? Ну, городские бы могли швырнуть в окно бычок. Они ж в наших делах – бараны. Так откуда сейчас здесь городские? Это из наших кто-то. Нажрался самогона и гоняет, небось, в «Альбатрос» к дружкам. Ты, Толя, что там сам делаешь, на клетках?
– Я, Ильич, в конце уборки цепь там где-то потерял. Порвало цепь на большом шкиву. Я в тот раз запасную поставил, чтоб время не терять. А сейчас искал старую. Её ещё сделать можно. Так горит же как раз там, зайти не могу. В общем гектар почти горит. Ветер низкий. Огонь толкает быстро. Надо срочно тушить или на тот год хрен урожай тут будет. Воде держаться не за что!
– Я тоже слышу, – вмешался Самохин Володя, агроном. – Уже Серёге Чалому и Лёхе Иванову дал задание – к гусеничным тракторам цеплять бочки, в озере водой затариваться и насосами разбрызгивать. Восемь тракторов пойдут. На прицепы для полива ребят собирают из беглых да блатных. Через двадцать минут уже на озере будут. Ещё через двадцать на клетках. Я сам в поле уже поехал на мотоцикле.
– Отсекайте огонь против ветра, – крикнул Данилкин. – Вот, бляха, каждый год одно и то же. Пока растёт пшеница – никто не жжёт, а как скосим обязательно кто-нибудь, да запалит. Идиоты.
– Всё будет нормально, Ильич! – прорезался голос Чалого Серёги. – Уже выдвинулись.
Обычно не злой и вроде не вредный ветер – низкий, западный, сегодня вдруг побаловаться вздумал. Дым от горящей стерни полз прямо над огнём, поднимаясь на метр вверх. И несло их обоих ветром быстро, шумно да горячо. Шум создавался треском подсохших и лопающихся в огне обрезков колосьев. Ну и воздух, крутящий клубы дыма, тоже гудел тонко, с повизгиванием. Трактора въехали в огонь с конца. От их тяжести пламя стало выше и поднялось почти до кабин. Поэтому с прицепов мужики шланги направили сначала по ходу тракторов, сбивая огонь, потом лили с двух сторон под прицепы, потому, что на них никогда других колёс не было. Только резиновые. Но повезло не всем. На четырех прицепах шины сначала обуглились, лопнули и сгорели, выбрасывая в разные стороны тошнотный запах горелой резины. Но трактора не останавливались и тащили прицепы на ободах. Ветер понемногу ослаб, сник и стало легче. Трактора по очереди выползали из огня и как только можно быстро добирались до озера. Набирали воды и снова торопились к огню, перемигиваясь фарами с теми, кто спешил к озеру.
В общем, сгорело стерни не так уж много. Но и не мало. Семь гектаров.
Улегся дым, шипя на всех, умирал огонь, запах над полем держался неприятный. Смесь сырости с обгоревшей землёй.
– Надо же, расплавились подошвы! – удивлялся Валечка Савостьянов. – А года три назад огонь пошибче был – и ничего.
С прицепов прыгали на поле ребята с «серых» выселок. Те самые приблатнённые, которые, считалось раньше, что на тяжелую работу, опасную причём, эти ребята сроду не пойдут. Нет, пошли с энтузиазмом и смело работали. Сейчас они собрались в тесную кучку и хлопали друг друга по тлеющей одежде. Тушили. У всех были закопченные лица, руки, дырявые тлеющие шмотки и обувь оплавленная.
– Нормально. Барахло не последнее, – оглядев со стороны друзей и себя, сказал Колун. – Ну, что, мужики, зафуфырили дело в мазу. Теперь и бухнуть можно. Кто с нами?
– Все вместе,– крикнул Чалый. – Где пригнездимся?
– У меня во дворе, – сказал Игорёк Артемьев. – Стол на улице здоровенный. И самогона полно. Закусь есть.
– Мы тоже своё принесём, – вставил слово Витька Хлыщ, у которого штаны обуглились до колена и подошвы разошлись в разные стороны. На блины стали похожи.
Чалый глянул на часы.
– А шустро мы управились. За четыре часа всего. Рекордный рывок. Его грех не отметить.
Он вызвал по рации Данилкина и доложил, что остановили огонь.
– Да Самохин, агроном наш, уже рассказал. Молодцы! Ребята с прицепов – особенно. Без них бы пропала стерня повсюду. С меня премии всем. По двадцать пять рублей. Чалый, составь список и подай в бухгалтерию. Утром у меня под роспись всё заберёшь.
– Ни хрена! – удивился радостно «Сухой». – Аж четвертак!
– Да, молодец бугор, – подтвердил Колун. – Понятия знает.
И вся орава, потрёпанная огнём и слегка отравленная дымом, пошла праздновать пусть и не самую крупную и славную, но всё-таки достойную победу.
***
А в то же время в «Альбатросе» было тихо как в санатории во время послеобеденного сончаса. Это Дутов собрал всех без исключения работников во двор Дома культуры и принимал отчеты по результатам уборочной. Ну, и сам, ясное дело, отчитывался. Все говорили вполголоса. Так принято было здесь. Во-первых, все внимательно прислушивались, а, во-вторых, негромкая беседа обычно шла между друзьями. А у Дутова все работяги и начальники действительно относились к друг другу душевно и разногласий никогда не имели. Часа через полтора беседы все разошлись довольные. У всех всё получилось хорошо очень, и урожай совхоз дал лучший в области. Дутов после собрания пошел с Алиповым Игорем домой к нему. Поговорить с Натальей. Пока косили – Алипов домой приезжал редко. Ночевал часто в поле. И отношения их с женой сползли на нет окончательно. После того, как она вернулась из больницы, оба они, как ни пыжились старательно, но связать обратно порвавшиеся семейные узы не могли. Наверное, требовалась посторонняя мудрая помощь. А кроме Дутова мудрецов высокого уровня не имелось в посёлке. Так было принято считать. Пока убирали – не нашлось, конечно, времени на психологические сеансы по восстановлении семьи. Алипов, хоть и нырнул в работу глубоко, хоть и забрала она его всего, а в редкие часы передышки на Игоря Сергеевича всё равно наваливалась тоска грустная. Жаль ему было жену и детей. Всё он для семьи делал, старался, успевал показать Наталье и виноватость свою, и желание вернуть прошлые чистые отношения, которые были до его загула с Нинкой Мостовой. Но то ли само отравление жутко повлияло на характер Наташкин, то ли измена сама порвала ей душу на кусочки рваные, а не могла она никак вернуться в то состояние, когда и дружба меж ними была, и взаимное уважение и доверие.
– Короче, ты со мной не спорь, – сказал после уборочной Дутов Игорю. – Я должен разогнать тучу, которая сейчас над твоей семьёй. Надо воссоединить вас. А кроме меня она и слушать никого не станет.
Наталья пришла с собрания на десять минут раньше и копошилась в своём посудном хозяйстве. Протирала пыль салфеткой плюшевой.
– Здравствуйте вам! – бодро, но вполголоса сказал Федор Иванович, садясь на стул возле окна. Сам Алипов остался в дверях стоять. – Ты, Натаха, не знаешь, видно, что я мужа твоего две недели назад, прямо посередь страды, на мехбазе из петли вынул. Случайно успел. Крохалев Коля сказал, что он пять минут назад в слесарный цех с веревкой пошел. Чего там делать с веревкой, в слесарном-то? Вот я вынул его уже когда он с верстака спрыгнул, а верёвку к балке от тельфера привязал. Игорь, подойди сюда. Шею покажи. Гляди, Наталья.
Алипова повернулась и посмотрела с ужасом в глазах на бордово-фиолетовую полосу, вдавленную в шею мужа. Она глядела, не мигая, на полосу эту и на щеки мужа, по которым медленно стекали крупные прозрачные слёзы.
– В петлю он полез от безысходности, – Дутов поднялся и пошел к двери. – Дурь прошла давно, совесть вернулась. А любовь к тебе и не уходила никуда. То, что с ним произошло давно уже – это было помутнение рассудка. Бывает такое у мужиков после сорока. Перемена гормонального состава. Бес в ребро. И я тебе скажу. Наталья, нет таких мужиков, которые бы через беду эту не прошли. Вот я перед тобой стою. Такой же. Совхозных наших повспоминай. Прекрасные семьи, пример для подражания, трескались, когда мужику переваливало чуток за сорок. Все под чужие юбки улетали. Но! Но это дурман. Наваждение. Игорь тебя любит. Семью любит. И беда та стряслась с ним по воле дьявольской. Гормон встряхнулся. А он сильнее разума. Но муж твой любит только тебя и детей. Если ты не веришь мне – считай, что разговора этого не было, но мы с тобой больше не знакомы. Как люди с разных концов Земли.
И Дутов вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Да ты сядь, – Наталья поднесла натурально плачущему Игорю Сергеевичу стул. – Вот же, Федя! Ему бы священником работать, грехи отпускать.
Она присела, обняла его за колени, подняла голову и долго смотрела мужу в покрасневшие глаза.
– Люблю тебя. Всегда любила и буду любить. Федор прав. Вышел ты тогда из разума. А потом и я. Чуть не померли все с горя. Идиоты. Детей чуть было по миру не пустили.
– Простишь? – тихо спросил Алипов Игорь.
– Уже, – так же тихо ответила Наталья.– И не потому, что Дутов попросил. Я сама решила. Мне без тебя нет жизни.
– А я без тебя тоже не жилец, – Игорь Сергеевич наклонился и прижал лицо её к щеке. Так они сидели долго. Так, прижавшись тесно, и перелили они друг в друга и любовь не пропавшую, и прекрасную память о замечательной прошлой жизни.
И это было неожиданным, внезапным, немного несуразным и сумбурным, но всё же – чудом возвращения искренних чувств любви и потребности друг в друге.
***
Тринадцатого сентября Софья Максимовна разбудила Данилкина в семь. Рассвет только-только перелился в полноценное утро. Растолкала и рядом села.
– Мне сон был, Гриша, – прошептала Соня. – Маму свою, покойницу видела. Она пришла с цветами. Дает мне и говорит: «Григорию цветы отдай. У него праздник сегодня!» Я ей говорю, что нет, мол, праздника никакого. У него же в феврале день рождения. А она отдала мне букет, не помню каких цветов, сказала, что как раз сегодня у Григория день радостного обновления и ушла. Растаяла. Вставай. Иди на работу. Мама, покойница, в последний раз приходила, когда ты умирал. Помнишь, в шестидесятом тебя током чуть не сожгло на МТМ? Ты помогал электрикам от трассы линию тянуть и у тебя перчатки резиновые порвались. Пять дней Ипатов тебя у смерти отнимал. А потом мама пришла ночью во сне. Она мне приказала, чтобы я шла к тебе
и на ухо прошептала: «Беда, в прах рассыпься!» Я пошла. Пошептала. Через день ты поднялся, через неделю на работу пошел. А Ипатов, врач, говорил сам, что шансов практически никаких. Иди на работу сейчас, Григорий. Мама, царствие ей небесное, никогда не является почем зря.
Данилкин выпил чаю с плюшкой и в восемь уже сидел за столом. Полистал газету позавчерашнюю, закурил и вздрогнул от неожиданной трели красного телефона с гербом СССР под диском.
– Григорий Ильич, это помощник первого секретаря Колыванов. Здравствуй. – Здравствуйте. Сергей Васильевич, – солидным голосом ответил Данилкин.
– Пятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль тебе надо быть в приёмной Андрея Михайловича. В одиннадцать десять до одиннадцати тридцати у тебя собеседование с Первым по поводу вступления в должность заведующего организационным отделом обкома партии. Всё понял? Не опаздывай. Привет семье.
Колыванов положил трубку. Данилкин долго ещё слушал короткие гудки. Хоть и был в общем-то готов к этому сообщению, но всё равно оторопел. Жизнь начала меняться уже не в воображении, а в совершенно реальной действительности. Ещё год назад сила радости подбросила бы Григория Ильича до потолка. Но вот сейчас не наблюдал он в себе ни чувства победы над призрачной и почти фантастической целью, ни радости вообще. И пока с ходу не мог разобраться – почему.
А дома Соня уже стол накрыла. Коньячок, наливка, салаты всякие, печенье домашнее, конфеты и торт. Сама испекла. Сервировка предполагала приход шестерых гостей с женами.
– Всё? Уладилось? Переводят тебя? – Софья Максимовна обняла мужа прямо на пороге. – Ну, слава Богу! Дотерпели! Заживём теперь! Власть – она крепче, надежнее любых денег. Поздравляю, Гриша, дорогой!
– А что – так много гостей ожидается? – Кивнул Данилкин на богатый стол.
– Ну как же? – всплеснула руками жена. – Чалый с женой, Самохин со своей, парторг, председатель профсоюза, Еркен – экономист и Валя Савостьянов. Все с супругами. Я уже обзвонила их. В три часа дня соберутся.
Посидел Данилкин возле стола, машинально съел коляску сервелата, выпил полстакана коньяка, но появившееся сразу после звонка Колыванова чувство растерянности не исчезло. Скорее всего – даже не растерянность это была, а оторопь. Оцепенение. Будто объявили ему с небес силы неведомые, что завтра же его забирают на страшный суд, после которого ему уже жить не разрешат. Слишком много несмываемых даже кровью грехов за душой у Данилкина.
– Слушай, Соня, ты пока позвони всем, кого позвала, и перенеси встречу на семь часов вечера. – Григорий Ильич взял кепку, туфли новые, коричневые, надел.– А я пока съезжу к Дутову. Поговорить надо.
– Смотри, Гришаня! – резко сказала Софья Максимовна. – Нутром чую, что хочешь отказаться от должности. Так ты не дурей до такой степени. Никто ж не поймёт, не оценит. Ты сколько лет здесь жилы рвал, чтобы заворгом стать? Минимум десять. А то и все одиннадцать. Ты и себе и мне жизнь поломаешь. Я сколько лет сплю и вижу, что живем мы в городе. Ты при должности, а я полноценной жизнью заживу. Светские приёмы обкомовские, театр, церковь нормальная, аллеи парка, библиотеки, люди, в конце – концов другие. Не Игорьки Артемьевы.
– Мелешь чушь всякую. Светские приёмы…– Данилкин нацепил кепку и вышел.
Пока шел к конторе, где машина стояла, думал. В этом году после уборки, после настоящего большого урожая он понял, что место его по судьбе – здесь, на земле. Что тепло душе его и разуму среди пашни, колосьев, комбайнов, зерноскладов и отчаянных людей, работяг, готовых здоровье и жизнь положить на кон ради хлеба богатого. Он чувствовал печенью, что ближе этих простых механизаторов, продавщиц, поварих, учительниц и врача Ипатова нет никого и не будет. Ну, Соня, само собой. Но она-то всегда и останется под боком. А вот этих, давно уже родных ребят с полей, МТМ, тракторов, комбайнов и сеялок не будет. Исчезнут навсегда люди, с которыми он продирался сквозь испытания, бился с матушкой природой, с которыми горевал и радовался.
Тяжко было на сердце у Данилкина, директора. Вот, вроде, мечта сбылась, а почему-то отторгала её, недавно ещё заветную, вся сущность Григория Ильича. И было всё это не понятно, странно, пугающе.
Он отпустил своего шофера домой и поехал в «Альбатрос». Только Дутов один мог сейчас разумно и точно обосновать дальнейшую жизнь директора Данилкина. Только он мог безошибочно посоветовать и направить дальнейшую жизнь Григория Ильича от развилки двух дорог в правильную сторону.
Нет, конечно, наследил он за всё время грязью основательно. И государство дурил безбожно, когда убедился после первых же приписок, что никто его сроду проверять не станет. И народ беглый, бездомный, урок бывших и бичей как скотину расселил подальше от комсомольцев-добровольцев. Гетто натуральное для них придумал. Там даже магазин отдельный построили, чтобы «чернь» по селу не шлындила лишний раз. Поступок, конечно, позорный. Да вот ещё грех этот тяжкий от организации убийства трёх человек давил душу как многопудовая гиря. Хотя, если разобраться, то и хорошего он сделал много. Даже пересчитывать нет смысла. Но всё гадкое и греховное, прилепившееся к совести Данилкина, перевешивало его добрые дела. Вот разве только первый большой урожай, когда отпала надобность юлить и врать, а появилась возможность жить честно, интересно и полезно. Именно он подтолкнул Данилкина к чёткой и резкой мысли: только тут, на земле, честно растя большой хлеб и слившись с людьми деревенским и природой, он сможет пусть не сразу, но грехи свои искупить. Но только не в обкомовском большом кресле.
Приехал он к Федору Ивановичу, вышли они прямо в лесочек за баней, сели на скамейку и Данилкин за полтора часа перессказал Дутову всю свою жизнь на целине. Ничего не скрыл.
– Я про обком ещё месяц назад узнал, – сказал Дутов, почёсывая затылок. Документы, на тебя подготовленные, в канцелярии видел. Меня вот самого звали три раза в ЦК инструктором. В Москву. Не поехал я. Но обошлось без обид. Больно у меня хорошие кореша там. Поняли меня.
– Так может, и я тоже аккуратно откажусь? – печально вздохнул Данилкин, директор. – Скажу, что на достоин пока. Не созрел. Что совхозом руководить я ещё ухитряюсь, а вот областью управлять – не потяну. Не чувствую уверенности и боюсь подвести высокое руководство.
– Нет, Гриша. Попал ты в капкан. Тут у тебя нет людей обкомовских, которые
возьмутся разруливать твой отказ. – Дутов поднялся и стал ходить вдоль скамейки. – Досье на тебя в обкоме крепкое. Солидное. Передовик, орденоносец, совхоз десятилетие в пятерке лучших по области. Да ты готовый руководитель областного масштаба. И Гусев, заворг, уже в Алма- Ате. Повысили. Он теперь в ЦК зам.зав. Отдела пропаганды. Шишка большая он теперь. Место пустое. Никого, кроме тебя туда и не собирались сажать.
– Ты, может, сам словечко третьему секретарю скажешь? Вы же друзья. Мол, прибаливает Данилкин. Пьёт много. Какой и него заворготделом? – опустил голову Григорий Ильич. – Ну, вся душа ноет. Противится. Не хочу я больше во власть. Здесь вон дела пошли. Да и людей своих давно полюбил. Привык к селу, к ветрам, дождям и зимам тяжким. К земле привык, к колосьям…Эх!
– Моё слово такое, – сел рядом Дутов. – Откажешься – тебе на своём директорском месте работать не дадут как раньше. Обкому отказать – это оскорбление для тамошней верхушки. Какой-то Данилкин не ценит их царского внимания, большой подачки щедрой. И пойдут к тебе, Гриша, комиссии, которых ты раньше не видел. И какое-нибудь дельце на тебя заведут. В результате – из директоров попрут, но никуда не пристроят. И пойдёшь в кустанайскую школу географию в седьмом классе преподавать. Тетрадки проверять начнёшь. Пистоны ловить от завуча. Тебе оно надо?
– Ну, прямо так? – удивился Данилкин.
– А ты как думал? – Дутов обнял Данилкина за плечо.– Езжай. Заворг – это наш человек. За нашими сельскими руководящими кадрами тоже следит. То есть, ты теперь нас, директоров, и будешь пасти как овец. Так ты же свой! Наш человек! Значит и нам тут легче жить будет. Нет, Гриша, у тебя других рельс. Только в обкомовский кабинет без перевода стрелок. Прямиком. Так что, удач тебе! Нас не забывай!
Они попрощались и Данилкин вернулся домой раньше семи. Гостей ещё не было.
Ну? – сложила ладошки на груди Соня. Жадное ожидание в глазах её окутало Данилкина, охолонуло и успокоило.
– Едем, – сказал он и завалил полный стакан армянского. Поэтому, когда все приглашенные собрались, он был беззаботен, приветлив и весел. Сидели до ночи. Много говорили о разном. Вспоминали, смеялись и печалились. Жалели, что расстаются.
А пятнадцатого в назначенное время уже сидел Данилкин напротив первого секретаря обкома в его огромном кабинете с двумя столами. Один был для самого секретаря и тесных бесед. Другой – длинный, для совещаний. Беседу Андрей Михайлович вёл дружескую, много спрашивал, много сам рассказывал с улыбкой о делах обкомовских и конкретно о новой работе Данилкина. Вышел он от секретаря в хорошем настроении. Помощник главного человека в области отвел Григория Ильича в его кабинет, сказал, что когда Данилкин будет уходить, дверь на ключ закрывать не надо. Посидел Григорий Ильич в кресле, осмотрелся. Красивый был кабинет, весь в коврах и кожаных диванах с креслами. Люстра свисала из центра потолка хрустальная. Сделанная из маленьких переливающихся сосулек.
– Ну, ладно, – громко сказал Данилкин. – Раз так, то пусть так и будет.
И уехал в пока ещё свой «Корчагинский». На работу надо было выходить через пять дней. А до этого успеть съездить в город, получить трехкомнатную обкомовскую квартиру в АХЧ. Квартира – недалеко от обкома. В двухатажном доме из белого кирпича с узорами вокруг окон и входных дверей. Потом за три дня рабочие из обкома на специальных крытых машинах перевезли в Кустанай всё из сельского дома. А вместе с последним грузовиком в новое жильё уехали под вечер и Данилкин с Софьей Максимовной на совхозной «волге»
И всё. Хозяйство осталось без директора. Вместо него сельхозуправление попросило дней десять посидеть в кабинете Григория Ильича Володю Самохина, агронома.
Все ждали – кого пришлют вместо Григория Ильича. Опасались и надеялись, что жить с ним, новым, будет так же легко, как с Данилкиным. Ну, через десять дней ровно директора и прислали. Карнаухова Виктора Павловича, бывшего второго секретаря райкома Заборского района. И стартовала новая совхозная жизнь с первого приказа директорского – Все машины, трактора и комбайны со дворов перегнать на МТМ, руководящему составу каждое утро в девять ноль – ноль собираться на «оперативку», флаги,транспаранты и доску почета убрать, потому, что надо давать результаты высокие, но хвастаться этим – лишнее дело.
Ещё дней через пять, когда стали плакаться над «корчагинским» рыхлые дождики в мелкую капельку, и когда родимая глинистая жижа на дорогах и во дворах заставила народ переобуться в сапоги и плащи брезентовые нацепить, поехал Серёга Чалый на МЗ-50 к Дутову.
– Чего, Серёга? Осиротели? – Фёдор Иванович налил ему стопку какого-то, пахнущего как кофе ликера. – Не беда. Чего новый директор загнёт не туда, да с перебором, ты мне скажи. Поправим. В наших пока силах, слава КПСС.
– Данилкин мне свой телефон домашний дал. Из кабинета Карнаухова пока не сподручно звонить.– Чалый засмущался.– Можно от тебя звякнуть?
– Ладно, давай ещё врежем по одной, да звони. Съездить к нему хочешь?
– Ну. Но и не я один. Парни тоже хотят. Самые ему близкие. Валечка, Кравчук, Олежка Николаев, Кирюха, Лёха Иванов да Игорёк Артемьев.
Посидеть хотим в кафушке. В «Колосе». Под обычный закусь столовский и двенадцатый портвейн.
Он набрал номер и быстро дозвонился. Дутов не стал слушать. Вышел.
– Тебе когда на работу выходить, Ильич? – Чалый откашлялся. – А то мы с пацанами хотели подъехать и гульнуть последнюю отвальную в «Колосе». Как ты?
– Послезавтра приезжайте к обеду, к часу, прямо в кафе. – Обрадовался Данилкин.
– Если чего помочь надо, так скажи. Нас аж семь лбов будет. Может принести чего или в хате доделать. Мы только рады, – сказал Чалый для приличия.
– Тут всё без вас вылизали. Всё есть. Я же заворготделом. Четвертый человек в обкоме после трёх секретарей. Давайте! Жду! – Данилкин повесил трубку. Дутов с Чалым хватанули ещё по стаканчику ликёра, попрощались и Серёга поехал домой по расквашенной октябрьской глинистой дороге, периодически разворачиваясь поперек дороги и съезжая в кювет.
***
Через день Чалый сел за руль «ГАЗ- 51» с фанерной будочкой над кузовом, натолкал под крышу почти трезвых шестерых мужиков, любимцев Данилкина, а через два часа они уже заказывали у толстой официантки в пятнистом белом переднике всё, что можно было съесть и выпить в восемь тренированных глоток. Ровно в час пришел Данилкин. Обнял каждого, прижал к себе крепко. И стали они пить да закусывать, поздравляя Григория Ильича с большим повышением. Старое вспоминали. Хорошее и не очень. Ну и, конечно, поднимали тосты за то, что и любовь обоюдная не иссякнет со временем, и что дружба крепнуть будет, несмотря на расстояние и высокий чин близкого человека. Долго сидели. Никто на них внимания не обращал. Людей в кафе к вечеру набилось – свободных мест не хватало. «Колос» был идеальным местом для спонтанных вечеринок и встреч с друзьями. Пиво, вино, водка, рыба копченая и автомат, в который было заложено десятка два пластинок. Автомат сам переставлял иглу на следующий винил и радовал гостей хорошими советскими песнями. В общем, хорошо сидели. Всем было тепло и уютно от старой общности и все старались не думать, что вряд ли такие встречи будут когда-нибудь.
Играла музыка, шумели о своём студенты пединститута и кооперативного техникума, которые давно оккупировали кафе под вечернее пристанище, где и потанцевать, и дешевого портвейна попить вдосталь, да дёшево поесть и приятно было. Весело и свободно.
От соседнего столика отвалились четверо длинных, хорошо поддатых и вобужденных портвешком студентов. Они забрали со спинок стульев свои спортивные сумки, с которыми вместо портфелей ходили даже школьники. Мода такая была. Трое из парней уже пошли к дверям, а один что-то собирал со стола. Бумаги какие-то, блокноты.