Немые девушки так прекрасны!..
Дальше все пошло, как по нотам.
Фил пообщался с Джеком, показал ему еще разок гобелены и салфеточки с фамильным гербом, затем они сели на яхту, съездили в Гремиц, осмотрели отель и… ударили по рукам.
– Ты ему отсосал, что ли? – спросила Джесс… и огребла затрещину, едва не кувыркнувшись через диван.
Будь она чуть трезвей, то непременно вызвала бы полицию, но спиртное помогало ей смотреть на мир проще.
– Фред мог заставить меня умолкнуть, – пробулькала она с пола, – просто посмотрев на меня…
– Да Фред смотреть на тебя не мог! – заорал Филипп. – Как ты ни раскладывала перед ним свои прелести, он их все равно не хотел!..
– Да как ты смеешь?..
Я их оставила. Они это заслужили.
В моей комнате, на столе, стояла большая коробка. В подарочной упаковке. Незамеченная, – они как раз выясняли, кто кому больше должен и меньше нужен, я отнесла ее в спальню Филиппа и молча сунула в шкаф. Там уже лежали Макбук и айфон. Серьги он то ли в сейф убрал, то ли подарил другой девушке.
В тот вечер Филипп ушел из дома, а Джессика горько плакала у меня на плече. О том, что все козлы, а она – хорошая. Просто любить хотела… А вот они, – и папочка, и Филипп и дед Ландлайен… Я так и не поняла, по ком она плачет. Судя по скорости, с которой она мешала даты и имена, ее ждала та же клиника, где год назад скончалась Миркалла.
Филипп заявился домой под утро, насквозь пропахший ароматическим дымом, духами и …запахом другой женщины. Все во мне так и подгорало. Сказать ему, чтобы брал ключи и что пять утра – не время для философии. Но я не могла. От ревности и выпитого накануне с Джесс, меня все еще мутило.
Кроме того, я с ним не разговаривала.
Нет, я не нарывалась. Я вела его дом, сортировала одежду, вызывала клининг и готовила, как всегда. Я с ним всего лишь не разговаривала. И когда Филипп досуха исчерпал свое чувство юмора, устал рассуждать о том, как прекрасны немые женщины и рассказывать анекдоты вроде: «Я подарил своей девушке бриллианты и вот уже две недели, она со мною не разговаривает!..», он стал просить.
Лизель опять оказалась права. Теперь, когда он понял, что я не приду, не закачу истерику, не стану требовать, умолять его, соблазнять… он начал ко мне тянуться.
Он звал меня кататься верхом, на яхте, на его новой тачке. Он предлагал мне поехать в горы, – с Джессикой, разумеется, – поставить на лыжи… и наплевать, что там, в горах, август. Он предлагал кино, театр, даже мюзиклы… Он предложил мне все, что имел, словно Сатана, искушавший Христа.
Я все отвергла. Дружба мне была не нужна. И потеряв терпение, разбив в беседе пару тарелок, Филипп сказал мне следующее:
– В этом городе, я могу поиметь любую! – он был так пьян, что даже Джессика в отвращении отвернулась. – И поимею. А ты, моя прелесть, ты шагу не сделаешь из этого дома!.. И даже огурец из холодильника не возьмешь, пока не начнешь со мной разговаривать!
– Ты спятил? – спросила Джессика, сидевшая перед телевизором, который уже второй час показывал рекламную заставку «Нетфликс».
– Нет, я не спятил! Я всеми силами пытался стать этой суке другом!.. Я…
Она рассмеялась; буквально на спину повалилась, не в силах перестать ржать. Она задыхалась со смеху.
– Прекрати это! – сказал Филипп тихо, и она прекратила, ощутив в его тоне добела раскаленный гнев.
Они то и дело дрались. Он пил, она всегда была сумасшедшая… Им даже повод не нужен был. Но в этот вечер Филипп был пьян и мог не рассчитать силу. Джессика прекратила ржать и подлила себе еще виски.
– Что за дебильная блажь, дружить с малолеткой? – спросила она сквозь зубы. – Даже ты должен был как-то развиться с возрастом… – кончиком пальца, она слегка коснулась собственного виска. – А что до баб, ко мне ты больше не прикоснешься.
– Х-ха! – язвительно рассмеялся Филипп. – Если мне понадобишься ты, я просто просверлю в полу дырку. В холодном, сука, сухом полу!.. Я не замечу разницы!
Джесс пожала плечами.
– Ты не заметишь, – подтвердила она, четко выделив слово «ты».
Я ждала, он ей влепит, но Филипп насупился и взлетев по лестнице, захлопнул за собой дверь.
– Поверь, – сказала она. – Как мужчина, он не стоит даже половины того, что из себя строит.
– Тогда зачем ты вышла за него и дала столько денег на этот долбаный бизнес?! – спросила я, стараясь не заорать.
– Затем, – сказала она, – чтоб родить еще детей… Совсем лишить тебя наследства я не могу, но мне бы очень хотелось, чтоб тебе досталось поменьше. Кроме того, я надеялась, что он прогорит.
– Если он прогорит, ты сама обеднеешь, – буркнула я. – Я – нет. У меня есть Лиззи.
– Мне уже все равно, – бесцветным тоном сказала Джесс.
Грехи и деньги.
Так наступил октябрь и день рождения близнецов.
Отмечали в семейном кругу, что в нашем случае значило банкет на двести с лишним персон. До моего официального выхода оставался месяц, поэтому я сидела уже со взрослыми. С Филиппом, Джесс, Лизель и Маркусом. За одним столом с Себастьяном и графиней. Между Маритой и мной сидел малыш Рене и хлопал чистыми, голубыми глазами Штрассенбергов. Причесанный и нарядный, как манекен. Последний сын, названный так в честь первого.
Остальные графские отпрыски, включая «моего» Фердинанда, сидели в центре большого зала одни. Другие дети сидели группками, по мере близости-отдаленности их родства с Себастьяном и Маритой. Все было чинно и скучно. По заведенному тысячу лет назад, дурацкому протоколу, который соблюдали поныне. Ничего нового не предвиделось и быть не могло.
Виновники торжества принимали подарки и поздравления. Не-виновники шептались, как это пошло: сажать за свой стол Лизель, которая давно потеряла право носить фамилию Штрассенберг и с дядей Мартиной спит!
Шептаться шептались, но так, чтоб она не слышала.
Не будучи урожденной Штрассенберг, Лизель была не просто самой богатой, она была и самой влиятельной женщиной клана. Во-первых, Маркус был главой нашей ветви и все решения граф принимал лишь посоветовавшись с ним. Во-вторых, архиепископ Мартин, дядюшка Себастьяна, был самым влиятельным мужчиной в семье. И каждый знал: если завтра вдруг целибат отменят, Лизель получит фамилию Штрассенберг еще раз.
Когда мы приехали, – я, Филипп и Джессика, со мной здоровались даже ласковее, чем с ними. Джесс была так обижена, что даже перестала нудить на тему потомства. Взяв меня под руку, она распрямилась, выставив грудь, тряхнула волосами и превратилась в сверкающую богиню.
– Естественно, она на меня похожа! На кого она должна быть похожа? На Маркуса? Он бы глупо смотрелся с такими титьками.
Она почти ничего не ела, чтоб быстрей «улетать» и речь лилась все свободнее. Мужская половина потела, бледнела и заикалась, теряя нить разговора. В итоге именно Маркусу пришлось брать ее под руку, отбирать бокал и вести к столу.
– М-да, – сказал Фердинанд, придирчивым взглядом окинув мой туалет.
От розовых цветов я все активнее уходила в красные и сегодня пришла именно в таком. Корсет держал мою спину ровно, грудь стояла сама.
– Еще чуть-чуть и папочка станет спрашивать о птичках и пчелках.
– Я тебе расскажу, – прошептала я. – Это два разных вида, неприспособленных к спариванию.
– Все никак? – сочувственно спросил Фердинанд.
– Я его ненавижу! – скорбно пожаловалась я.
– А я – папашу! – поддержал Фердинанд и проводил меня до стола. – Какое счастье, сидеть спиной и не смотреть в его надменную рожу.
Я пожала плечами под газовым шарфом. На мой взгляд, Себастьян был все еще чертовски красив и смотреть на него было вполне приятно. С другой стороны, меня он не унижал. Хотя и знал, что мы с девчонками «дурачились» в интернате. Наверное, такие «дурачества» мужчин не оскорбляли и не унижали. Ведь это все было ради них…
Филипп явился последним.
– Маленький бриллиант Надежда, – протянул он и ухмыльнулся, разваливаясь на стуле. – Ты уже выбрала, за кого выйдешь замуж?
Я промолчала, глядя в свой телефон.
– Меня все спрашивают, – попробовал он вновь.
Я не ответила.
Начали разносить еду.
Джессика, сидевшая между Лизель и Маритой, глотала слезы вперемешку с таблетками. Графиня, будучи матерью шести живых сыновей, очень мягко держала ее за руку.
– …я уверена, понимаешь, что дело в нем! – шептала Джессика, умолкая на время, если рядом оказывалась официантка. – А Филипп не хочет обследоваться.
Филипп, полубоком сидевший напротив, делал вид, что ученный и тщательно изучал салат.
Себастьян же явно прислушивался к женскому разговору. Взгляд у него был мрачный и погруженный в себя. Когда он обращался к Филиппу, мрачность сменялась презрением. Джессика, видя это, всхлипывала смелее. Марита сочувственно промокала платочком уголки глаз.
Ей тоже хотелось бы иметь внуков. Это было единственное, в чем супруги сошлись во мнении.
– Себастьян, – прошипела графиня. – Ты должен как-то вмешаться… Сказать ему!
Муж не ответил.
Он барабанил по столу пальцами, недовольный тем, что ему приходится выступать с нею одним фронтом. Малыш-Рене тихо ерзал на своем стульчике, заброшенный и никому не нужный. Он пару раз попытался привлечь внимание матери, но та отмахнулась, и он затих, нахохлившись под костюмом плечиками. Я наклонилась к нему, спросить, не нужно ли ему в туалет, но он нахохлился еще больше, и я отстала. Я никогда не умела ладить с детьми. Лизель вздохнула, поманила мальчика пальцем, подняла к себе на колени, не заботясь, что он помнет ее атласную юбку и принявшись о чем-то расспрашивать.
И мальчик заговорил, доверчиво обняв ее ручонкой за шею. Мне стало дурно: вспомнилась я сама, Рене-старший и Ральф, к которому я влезла на руки. И Филипп, следивший за нами, как коршун, оседлавший дорожный знак.
Совсем, как сейчас, прямо в этот миг.
Он очень четко и очень ясно сказал мне «нет», я его услышала. А Лизель строго-настрого запретила мне его теребить. Когда мы обсуждали с ней следующий шаг, она просто-напросто запретила мне его делать.
Даже обижаться и дуться было нельзя. Молчать? Да. Игнорировать его приглашения? Ради бога. Не разговаривать? В своем праве. Просто не нависать над ним грустным спаниелем, выпрашивая любовь.
Просто дружба мне не нужна, это я сказала. А что он сделает с этим знанием – это его дела.
Лизель встала, взяв ручонку Рене и Филипп, теперь уже никто не мешал обзору, резко поднял глаза от моей груди.
– Сынок, – сказала Марита очень деликатно. – Почему ты не хочешь сделать анализ… кхм… спрм?..
– Мы не могли бы поговорить о чем-то другом, помимо спермы? – поинтересовался Маркус, убедившись, что Рене не вернулся.
– Да, естественно! – тут же вскинулась Джессика. – У тебя-то есть дети!
– У тебя есть!
– У меня есть?! Она меня даже мамой ни разу не назвала! Мамой она звала ту долбаную собаку!
– Грету, – вставила я. – Она была куда лучшей матерью.
– Да заткнись ты!
– Сама заткнись, – ответила я, закончив набирать сообщение. – По крайней мере, вязалась она легко.
Филипп закатил глаза.
– Я слышал, Грета умерла молодой.
– Так происходит лишь с лучшими, – ответила я.
Он улыбнулся уголком рта. Удивленный и даже, мне показалось, обрадованный тем, что я с ним заговорила.
– Чего ты лыбишься?! – прошипела Джесс. – Думаешь, в тебе Цезарь спит?!
Филипп взглянул на супругу и очень демонстративно сунул два пальца в рот.
Когда Фил брал ее в жены, – разведенную и с ребенком, – все знали, кто я и от кого. А если не знали, догадывались. Но все молчали: я была – Штрассенберг, была член семьи, рожденная в браке и благородно крещенная. Приличия были соблюдены, детали не обсуждались.
Штрассенберги всегда принимали Штрассенбергов, вне зависимости от дальности их родства и содержания банковского счета. А свои грехи отмаливали в семейных церквах. Да, нам, с традицией каждого второго мальчишку отправлять в семинарию, было бы глупо ходить в чужие.
Я почему-то не сомневалась: Себастьян знает, кто мой отец. И лишь потому я здесь. За его столом и принята в семью, как родная. Будь я на самом деле дочерью Маркуса, он не позволил бы этот брак.
Было время, две наши ветви пластались друг с другом не хуже Алой и Белой розы. Но те времена прошли. Теперь обе ветви поддерживали друг друга. Одна наследовала титул и герб, другая ссужала их деньгами взамен на право иметь салфетки с гербом. Лишь граф и Маркус грызлись, словно два грифа.
То ли за власть, то ли за вульгарное злато.
В графском роду деньги никогда не держались. Себастьян женился на Марите, очень дальней родственнице со стороны отца ради приданого и не скрывал это. Как и бессильной ярости по поводу комитета, следившего за основным капиталом его жены. Приданное он давно спустил и теперь не стеснялся брать деньги сына. И дяди…
Если бы Лизель не озадачилась в свое время Мартином, Маркус бы сидел на «камчатке» и слова не смел поперек сказать. Но Лизель озаботилась. Поэтому Маркус сидел, где сидел и наслаждался этим. И всеми силами поддерживал Мариту в ее пристрастиях окружать себя художниками, поэтами, музыкантами. И чаще всех остальных в семье целовал ей на этих вечерах руки, от чего граф буквально пятнами шел. Он эту художественную братию просто ненавидел.
Когда я сказала про Грету и ее вязки, Маркус побагровел, а граф рассмеялся.
– Не очень вежливо бросать такое маме в лицо, – сказала Марита.
– Вежливостью тут не поможешь, – тут же вклинился Себастьян, – То, что Джессика родила, не означает, что ее «коробочка» не сломалась. У меня как-то была кобыла… Прекрасная родословная чище, чем у тебя, дорогая, но рожала примерно так же: по жеребенку в год… И что ты думаешь? Однажды она просто перестала беременеть. Я трижды, лично ставил ее под Цезаря… – он оборвал себя и светски улыбнулся невестке. – Эй, Джесс! Ты точно объяснила парню, куда совать?
Джессика дернулась и закрыла лицо рукой, но графа это все только раззадорило.
– Как хорошо, что Ральф все же стал священником. Теперь у тебя остался только один «бойфьенд», – он указал на Филиппа, который все еще коршуном смотрел на мой телефон, хотя и не мог его видеть со своего места.
– Не собираюсь портить фигуру на всяких выродков! – буркнула я.
Себастьян расхохотался.
– Как насчет чистокровных штрассенбергских мальчишек? Твой дядя Фред, вот уж кто знал толк в экстерьере…
Джессика перестала всхлипывать и разрыдалась всерьез. Себастьян как-то странно сверкнул глазами. Сперва на меня, затем на нее. Удивленно и укоризненно протянул:
– Я просто хотел сказать, что Фред бы наверняка согласился: у Ви и Филиппа получились бы отличные сыновья…
– У меня тоже бы получились!
– Я был бы двумя руками за. Но!.. Если ты не сможешь родить, придется тебе опять попросить развода.
– Я смогла бы родить! – ощерилась Джессика. – Если бы он мог сделать мне ребенка! Господи! Почему я вышла за твоего дурака-сына?! Лучше бы я осталась с Ральфом.
Теперь на нас начали оглядываться с других столов. Марита, бросив укоризненный взгляд на мужа, помогла рыдающей Джесс подняться и увела ее прочь под любопытные взгляды родственников.
– Ральф не такой дурак, как мой сын. Он бы на тебе не женился.
Джессика не ответила. Даже не обернулась.
– Обязательно было упоминать Ральфа?! – не в тему обозлился Филипп.
– Вы так и не помирились? – спросил граф сына.
– Нет, – буркнул Филипп и помрачнел. – И не собираюсь!
– Так соберись!.. Без него ты не выплывешь, не будь гордецом! Из-за чего вы поссорились?
Из-за кокаина, – подумала я.
Не дождавшись ответа, граф постучал ножом по бокалу и встал, сказать тост. Он был очень статный, моложавый мужчина и я надеялась, что в свои пятьдесят, Фил будет так же хорош собой, но… меньше ходить налево.
Что мы поженимся, я почему-то не сомневалась.
– Семья! – сказал граф, приподняв бокал. – А также семьи Семьи и общесемейные дети! Официальная часть закончена, графиня вышла, можете снять галстуки и начинать есть руками.
Под смех и аплодисменты, гостям стали подносить крепкие напитки.
Я под шумок завладела бокалом Джессики и подавилась: там была не «мимоза», там была водка, подкрашенная апельсиновым соком. Филипп рассмеялся и протянул мне стакан воды, сел на освободившийся стул.
– Хочешь шампанского?
Я кивнула.
– Не рано ли? – спросил Маркус, с трудом подавив зевок.
– Да брось ты, – Себастьян сам вскинул руку, подзывая официанта. – Пей, любовь моя!
Вернувшаяся Лизель, фыркнула и кончиком пальца тронула графа за плечо. Тот наклонил к ней голову, она вполголоса что-то заговорила.
– …да кто бы сомневался, что она не в себе, – разобрала я ответ Себастьяна. – Она была не в себе, когда ты положила глаз на ее наследство!.. Но этому идиоту нужен ребенок…
Филипп громко скрипнул стулом и указал подбородком на танцплощадку.
– Потанцуешь со мной?
Граф и Маркус, забыв про свою вражду, одинаково на него посмотрели. Как на идиота.
– Ты совсем спятил?! – сказал граф сквозь зубы.
– Здесь Джессика! – сказал Маркус. – Ты хоть когда-нибудь думаешь головой, дорогой Наследник?
– Она с удовольствием с тобой потанцует, – оборвала Лизель и взглядом предложила им оспорить ее решение.
Финишная прямая.
Сперва на нас молча пялились сразу все, и я шагала неуверенно и неровно. Филипп не очень хорошо танцевал, а я была пока что неопытной, чтоб вести незаметно и в то же время уверенно, будто бы ведет он.
Но вскоре площадка стала заполняться людьми, с волосами всех оттенков золотистых ретриверов. Сперва вышел Фердинанд, пригласивший одну из своих кузин, Шарлотту. Тощенькую и маленькую, как мать, но с типично широкими штрассенбергскими бедрами. Потом присоединились Лизель и граф, продолжающие что-то горячо обсуждать. Маркус тоже вышел, – по настоянию одной из многочисленных бедных родственниц с нашей стороны. Для богатых он был слишком скучен, что вызывало у меня приступы испанского стыда.
Если с ним кто и танцевал без каких-то видов на будущее, так только добрая Марита. Впрочем, из женщин со стороны Штрассенбергов, она действительно была красивее всех. Не потому ли ее и сосватали молодому графу?
Оркестр заиграл громче и лишь тогда, прижав меня чуть сильнее, нынешний молодой граф заговорил:
– Я хочу тебя, – сообщил Филипп, глядя мимо меня.
Его лицо было мраморным, спокойным и неподвижным.
Я пропустила шаг, но тут же сумела взять себя в руки. Сердце колотилось, как сумасшедшее. В католическом интернате я много что испытала, но это были не отношения. Это были практические опыты, в стиле: «а если так?..» С девчонками отношения были проще: мы же не лесбиянки! Мы просто пробуем, что да как, чтоб не ударить в грязь лицом перед мужем. а не получится, мы это все обсудим, погуглим, посмотрим и попытаемся еще раз…
С Филом все было по-настоящему. Он попытался сопротивляться и… проиграл.
Часть меня упивалась мигом: ага! Кто-то попробовал без меня, но не смог и приполз обратно. Сейчас ты у меня огребешь!
Другая, более мудрая часть, говорила нет!
Лизель говорила, что когда мужик возвращается, такое желание ощущают все. И все они поступают, как идиотки: заставляют мужчину ползать, вымаливать и просить. Доказывать им очевидное: как он ошибался, когда оставил тебя.
Такое поведение в самом деле имеет смысл: переступив себя один раз, мужчина может какое-то время ползать и унижаться. Женщины называют это «ухаживать» и еще дебильнее – «добиваться». На самом деле это все чистый цирк, дрессировка. Проба кнута и пряника.
Только полная дура может рассчитывать на долгий успех в делах, если заставляет мужчину ползать в начале. Потому что потом, когда он поймет, что все твои дырочки вместе взятые – просто дырочки и никакой не пропуск в нирвану, он вспоминает все свои унижения и тогда… унижается и ползает уже женщина. Потому что все мы устроены одинаково: не можем взять и так запросто отпустить того, кого разок пустили в свою «сокровищницу». А в наше время таких «сокровищниц» пруд пруди. Стоят открытые нараспашку, пытаются заманить в себя хоть кого-нибудь.
– Он уже сам все понял, раз он пришел, – сказала она тогда. – И, если ты его по-прежнему хочешь, обрадуйся и прими. Поверь мне: пряник мальчики любят больше, чем кнут.
– Пойдем в твою бывшую комнату? – прошептала я, подняв лицо к его уху.
На этот раз шаги пропустил Филипп. На его лице отразился весь спектр чувств: недоверие, осознание, удивление, приятие.
– Боже! – он с облегчением рассмеялся и сделал шаг ближе. – Да, нет конечно! Слишком много людей, чтоб идти наверх… Гостиница?
Я резко кивнула.
Казалось, все сразу родственники слышат и понимают, о чем мы с ним говорим. И все они пойдут с нами, чтоб убедиться: мы ни на шаг не отступили от протокола. Уверена, в старые времена, в семье был протокол и на этот счет. Но родственники лишь молча пялились мимо нас и дружно делали вид, что ничего такого не происходит.
Все, как обычно.
Всего лишь отчим танцует с падчерицей; танцуют же девочки со своим отцом. И то, что мой отец танцевал поблизости, никого не смущало. Как и тот факт, что он вовсе не был моим отцом.
Да, мы умели хоронить свои тайны.
Танец закончился, Филипп отошел к столу, уступив меня Фердинанду и все расслабились. Нас все еще считали молодой парой. На свадьбе Фила и Джесс мы с ним украли несколько бутылок шампанского, залезли под стол и нажрались, как поросята, едва не отравив близнецов.
Мы целовались. Кажется, с языком, – а потом, на пару блевали. Из-за шампанского. Детство-детство; маленькие невинные желудочки, слишком большая доза этилового спирта.
Граф в тот вечер очень гордился сыном и ржал, как конь, а Джессика рвала и метала. Теперь смеялась она, а граф лишь молча глотал. Фердинанд не испытывал интереса к женщинам. От слова «совсем». И Джессика говорила, виной тому – мои тогдашние поцелуи.
Однако, на семейных праздниках, на днях рождениях штрассенбергских детей, мы с Ферди все еще притворялись парой. Себастьян был благодарен мне. Фердинанд и Марита – тоже. За то, что отец не отправил его на улицу, торговать собою вразнос, как почти отправил Филиппа.
И мы кружились, – танцевать Фердинанд умел.
– Ты выглядишь потрясающе! – убеждал он, пока я волновалась, не вскочил ли у меня прыщик; не вырос ли лишний волосок, чтоб подчеркнуть какую-нибудь незамеченную прежде складочку; не оторвались ли кружева от трусиков. Мне было жизненно важно выглядеть идеально. Чтобы Филипп убедился: не зря он выбрал меня. – Даже сомневаться не смей! Если я не вижу в тебе недостатков, то Фил тем более не заметит. Он же теперь гетеросексуал! – по тону можно было подумать, что Филипп пал так низко с единственной целью – опорочить брата в глазах ЛГБТ-сообщества.
Я видела, как вернулась Джессика. Как Филипп очень холодно объяснялся с ней. Как откровенно ей было на все насрать. Как он развернулся и резко вышел, словно не мог находиться с ней в одном помещении.
Мы с Фердинандом еще две песни продолжали кружить, потом под шумок отпили по глотку персикового шнапса, которую кто-то из его братьев стащил из бара. И когда все заметили, что мы вместе и по разу пошутили на этот счет, демонстративно ушли в зимний сад. Благо, что большинство гостей разбрелось по дому и зимнему саду и никто больше ни за кем не следил.
Из зимнего сада был тайный выход на задний двор.
Коротко сверкнули желтые фары – Фил ждал нас в уговоренном месте. С курткой для Ферди и моим собственным манто.
Фердинанда Филипп высадил в баре, где его нервно ждал такой же нервный, тоненький и зализанный на гель, юноша. Показал брату на часы и пригрозил, что сам его… того, если Фердинанд опоздает. Мол, опыт есть, он не папа.
– Ой-ё, – Фердинанд закатил глаза и пожал плечами. – Инцест в клане Штрассенбергов! Ты так меня напугал, красавчик!
Он подмигнул ему и ушел, покачивая бедрами, как в комедии.
– Кретин!.. – Филипп сдал назад.
Машина уверенно протаранила фарами темноту и развернувшись, полетела по мокрому черному асфальту. В нем отражались рыжие и желтые фонари. Неоновые вывески пролетали мимо.
Не глядя, Филипп нашел мою руку и сжал.
Накинув платок на голову, я прошагала через блестящий гостиничный холл. Я всегда носила с собой платок, чтобы не испортить прическу выходя из салона или автомобиля. Теперь, накинув его, чтоб скрыть волосы, я ощущала себя порочной, взрослой и светской дамой, которая тайно встречается с любовником в дорогом отеле.
– Платок привлекает больше внимания, чем все остальное, – сказал Филипп, когда мы с ним оказались в лифте.
– Не больше, чем мои волосы, – ответила я. – Поверь, ни одна женщина на свете их не забудет.
Он сдвинул платок мне на плечи и наклонившись, поцеловал меня.
Все было как-то натужно. Запах гостиничного номера, – немного спертый и застоявшийся. Хрустящие от крахмала простыни. Слегка истершаяся роскошь отделки…
Все было немного скомкано и очень неловко.
Когда я вышла из душа, я окончательно утратила боевой задор. Одно – ходить по дому без лифчика и как бы случайно демонстрировать грудь, которая сама на себя работает. Другое – выйти из ванной и лечь в постель, ничего толком не зная и не умея. С мужчиной, который мог поиметь любую, но благодаря стратегии с тактикой, остановился на мне.
Если бы я могла, я сбежала бы.
– Все в порядке? – спросил Филипп, когда я вышла из душа, старательно притворяясь, что не боюсь.
– М-м-м, да!
Что-то скользнуло в его глазах. Я не прочла, а словно почувствовала, что он подумал: все было слишком легко, чтобы хорошо продолжаться. Он подогнул под себя колено.
– Если ты не хочешь, так и скажи. Ты ничего не должна мне, – голос был напряженным.
– Хочу, – ответила я.
– Ты выглядишь, словно ты сбежать хочешь.
– У меня мало опыта, – со скрипом призналась я.
Смешно, но в тот миг мне правда казалось, что опыт необходим. Что когда мужик ложится с тобой в постель, то ожидает всяческих фокусов, кувырков и сальто-мортале. Иначе, он заскучает и больше не позвонит.
Фил расхохотался.
– Серьезно? В шестнадцать лет?!
– У меня не было мужчины, кроме тебя… Ну, до конца. С Андреасом я только целовалась… – я осеклась, осознав, как сильно чащу. – Я не знаю, что я должна делать.
Потом до меня дошло, что он пошутил и стало еще сильней стыдно.
– О-о-окей, – протянул Филипп. – А как с девчонками?
– С девчонками все иначе… Мне было все равно, хороша я или плоха. Мы просто тренировались. Скажи мне, что я должна делать.
Какое-то время, Филипп сидел опешив, потом рассмеялся и выключил свет:
– Черт! Да с приличными школьницами, у меня опыта даже меньше, чем у тебя!
– Прекрати шутить!
– Ладно, ладно, – он рассмеялся, шурша простынями, лег. – Отбо-о-ой, девочки! Пора заканчивать чистить зубы! Все – мастурбировать, молиться и спать! – Филипп хихикнул и шепнул тонким девичьим голоском. – Ох, как я нервничаю! Кузина Штрассенберг, мы будем тренироваться вдвоем, или на кузине Как-Там-Ее-Ландлайен?
– Мы все Ландлайен по матерям, балбес. И мы очень дальние родственницы. Очень!
– Ты станешь ближе, или так и будешь вещать?
Я рассмеялась, расслабилась и залезла под одеяло.
В темноте, наощупь, все стало привычнее и расслабиться оказалось просто, как и всегда.
Он был крупнее, – много крупнее девочек. Он восхитительно, по-другому, пах. Его щетина царапала мне лицо, а руки брались увереннее и жестче. Но самое замечательное, у него были не пальцы с ногтями, – оу-у, – не огурец холодный, – а целый толстый, прекрасный и теплый член!
– Ты всегда так легко кончаешь? – спросил Филипп, зажигая свет, когда я чуть не пробила матрас затылком, пару раз дрогнула и обмякла, закрыв глаза.
– Нет, только в первый раз, – прошептала я, не подумав.
Мы в интернате не отношения укрепляли, а в самом деле пытались доставить и получить оргазм. И я забыла, что в отношениях, такое лучше не говорить. По крайней мере, даже Лизель не брезговала изображать оргазмы.
– Потом мне просто нужно больше времени, – промямлила я.
Филипп рассмеялся, хоть я и не поняла – чему.
– Ты – чудо, – сказал он. – Фердинанд еще пожалеет, что не сменил ориентацию, пока мог.
Я не ответила. Мне не хотелось даже думать о Фердинанде. И уж тем более, о нем говорить. Особенно, сейчас, с Филиппом.
Мы снова приняли по очереди душ. Затем Филипп налил мне бокал шампанского. Сам он после прошлого задержания, за рулем не пил, но мне заказал. Мне хотелось почувствовать себя по-настоящему взрослой.
– Есть что-то, что ты бы хотела попробовать? – спросил он. – Или, чтобы я что-то сделал, чего я пока не сделал?..
На самом деле, мне хотелось попробовать сделать минет не огурцу, а ему. И спросить, настолько ли я в этом хороша, как уверяли девочки в интернате. И еще, чтобы он меня не ласкал, а завалил и… все сделал как в прошлый раз. Жестко. Как в той старой книге, что мне читала Джесс, когда врала про их любовь с Ральфом.
– Ну, на самом деле, – я все равно стеснялась. – Я бы хотела как в прошлый раз…
– Как в прошлый раз?
Я засмущалась. Он рассмеялся.
– Что о тебе подумает бабушка, узнав, что ты стыдилась своих желаний?
– Давай, еще твоего дядю Мартина приплетем? – мне как-то не хотелось сейчас представлять себе Лизель и ее мысли на этот счет. – Что там сказал епископ монашкам?
– Задом вверх, – ответил Филипп.
Я пригладила волосы и вынула из них гребень. Прическу уже ничто не могло испортить или спасти.
– И еще, я хочу… ну, это… ну за что меня выгнали. В смысле, за что тебя выгнали… Я хочу тебе… ну, чтобы ты сказал: я нормально делаю или так себе? Если ты не против… Ну, твой член…
Он не собирался пить, точно не собирался. Но когда до него дошло, что мне нужно, Филипп рассеянно махнул тот бокал, что наполнял мне.
– Против? Если я когда-нибудь буду против минета, сразу набирай тот же номер, что для твоей мамы!
***
Когда мы возвращались обратно, мне почему-то снова вспомнился наш отъезд из Баварии.
Я всю дорогу рыдала и ни на миг не утихомирилась, когда мы заселились в отведенные нам комнаты. Я жестоко завидовал Джесс, которая получила сначала Ральфа, теперь Филиппа, но гордость не позволяла это признать. И я убедила себя, что плачу не из-за этого. Я убедила себя, во всем виноват Антон.
Мой самый первый парень.
Узнав, что мне двенадцать, а не четырнадцать, Антон меня сразу бросил, гневно отказавшись признать, что мои сиськи его прекрасно устраивали, а возраст – это всего лишь возраст. И Филипп, которого я почти что не помнила, остановился проходя мимо и, – даже не постучавшись, – вошел.
– Чего ревешь? – спросил он. – Пьинс опять сбежай?
Я подняла лицо.
Странная штука память: можно забыть кого-нибудь, когда вы оба окажетесь в том же самом месте, где все закончилось, сразу начать с него.
– Хай, Филипп! – приветствие всплыло из памяти, как осенний лист. – Ты даже не изменился…
– А ты изменилась, – он поднял руки, словно по дыне в каждой их них держал.
Я разрыдалась громче. Фил выслушал, вник в проблему, – потом авторитетно отметил:
– Да у него, небось, член маленький или кривой. Сколько ему? Двенадцать?.. Четырнадцать? Да и все равно, он сопляк, а у тебя вон какие сиськи!.. Я бы тоже зассал. У меня куча комплексов была в это время, – Филипп поднял в воздух мизинец и пару раз согнул. – Он ведь не тупой у тебя, не умственно отсталый, правильно? Ни разу не видел тебя среди старших классов, но не сумел сообразить, что к чему? Если не сумел, да. Тогда с него вообще нет спроса. Только справка, что он безопасен для общества и не ссыт в штаны…