Отстань от нее, иначе я заявлю в полицию
Михаэль вошел в дом последним и закрыл дверь.
– Что с ним происходит? – спросил он на правах давнего товарища по детским играм.
Отец махнул рукой, закатил глаза и покачал головой.
– Никогда не делай добра, – посоветовал он.
За задним двором, через улицу, бродила с лейкой наша соседка. Та самая, Пятьдесят оттенков закрашенного седого. Она уже целый час поливала несчастные цветы на балконе. И только что в театральный бинокль не наблюдала за нашими окнами.
– О чем ты говорил? – спросил охранник. – Ну, насчет Джессики? Что там между ними происходило?
– БДСМ, – ответила я. – Бондаж, дисциплина и садо-мазо.
Отец изменился в лице, и я тотчас же переключилась, почуяв кровь.
– Да-да! Слово в слово! Он ее связывал, всяко-разно дрессировал и лупил ремнем! И ей это нравилось! Они даже жили втроем, пока Ральф с Филом не разругались! Доволен? С тобой она такое тоже практиковала?
Он коротко и несильно, но все же ударил. Я отшатнулась, держась рукой за лицо. Отец изменился в собственном. Михаэль удержал его.
– Фред, не надо!
– Ее отец тоже бил ее! – завизжала я, не помня себя от ярости. – Давай, подсади меня на ремень и порку прежде, чем покончишь с собой!
– Верена! – прикрикнул Михаэль.
Я взлетела по лестнице и захлопнула дверь.
Мне было девять, или вроде того, когда Ральф сошелся с Джессикой. Он просто не понимал намеков, а Джесс «флиртовала», прохаживаясь по самым больным местам.
И деревенщина, и приблуда, и содержанец…
Она хотела его, но гордость не позволяла хотеть безродного мальчика. Уличную крысу! Они сошлись на порке ремнем в подвале. Будучи связанной, Джесс снимала с себя ответственность за свой дурной вкус, а Ральф, с ремнем в руке ощущал себя ее господином.
Я понимала, что он и меня пытается укротить. Дисциплинировать тем же способом. Ральф был боец, чемпион и потому не мог примириться с мыслью, что может проиграть какой-то девчонке. Наши Эго уже сходились в бою, когда я голодала в Баварии, но Ральф так ничего и не понял.
Во мне текла кровь не только Штрассенбергов, но и кровь Броммеров. Кровь людей, которые даже потеряв все на свете, способны дожидаться своего часа, чтоб отомстить. Джесс это всем уже доказала. А еще до нее, Миркалла.
Оставшись одна, я бросилась на кровать и разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. За миг до того, как отец стал ломиться в дверь и орать, чтобы я не смела унижать память матери. Чтобы я не смела рассказывать о ней подобные вещи!
Тогда я рассказала ему о нем.
Что если бы он думал о моей матери, пока Джесс была жива, нам не пришлось бы вести подобные разговоры! Не будь его, она ушла бы от Маркуса и была бы счастлива с кем-нибудь другим! И я бы не родилась, чтоб страдать так, как я страдаю! И что не он, а я каждый день отмывала пьяную Джессику от блевоты и укладывала в постель, прежде чем идти в школу! И это он не имеет права что-либо о ней говорить, потому что она мертва лишь из-за него! Из-за него, и ни кого больше!
Отец ушел, как-то странно и судорожно дыша.
Я слышала, как прицокал Герцог. Со вздохом, грузно повалился на пол перед моей дверь и начал скулить. Слышала, как отец спрашивает Хадиба.
– Хади, у тебя есть ксанакс или что-нибудь?
– Только таблетки, – ответил он. – Но в принципе, если мы ее скрутим, можно будет просто зажать ей нос и…
– Ты спятил?! – рявкнул отец. – Поди, скрути Дитриха, если такой умный!..
Дальше я не слушала.
Убежала в ванну. Ксанакс, как же! Еще за секс со мной ему заплати! Лживый лицемерный ублюдок! Я до упора открыла холодную воду и, встав под душ, стояла, пока не онемели плечи. Это не помогло, но от холода зуб не попадал на зуб, и я игралась мыслью, что я умру от воспаления легких и все они пожалеют, что не хотели меня.
Совсем, как отец сожалел о Джессике.
На тумбочке лежала записка. И таблетка.
Я яростно сбросила все на пол и улеглась в кровать. Одна таблетка. Всего одна! Слишком мало, чтобы с собой покончить.
Колющий холод сменился колющим теплом. Я уже не плакала, а молча смотрела перед собой сухими красными глазами. Какого черта я тут забыла? Я выбралась из постели и натянула первый попавшийся сарафан.
Билет на поезд можно купить в любом автомате.
Я перевернула записку, нацарапала свою собственную и…
Вышла из дома через задний двор
Был тот медовый вечер, когда сами сумерки желтые. Когда воздух чист и небо чистое, как над Средиземным морем. Ветер ласково гладил невидимой ладонью поля, и молодая пшеница стелилась волнами под его руками.
Всадники появились из-за пшеницы. Обогнув поворот, возникли так неожиданно, словно по волшебству. Лошади летели во весь опор. Граф-старший сидел, как влитой, составляя с конем единое целое. Казалось, даже Цезарь чувствовал это и нес наездника с гордостью, словно хвастался им.
При виде нас с Маркусом, оба всадника разом натянули поводья. Лошади перешли на рысь и вскоре остановились. Маркус чихнул и достал платочек.
– Добрый день, Цукерпу! – сказал Себастьян. – Здоровья, Маркус!..
– И ты не сдохни! – ответил тот.
Граф рассмеялся.
– Я лишь твоими молитвами и живу…
Дальше я не особо вслушивалась. Забыв обо всем на свете, смотрела на Себастьяна. На нем были черные бриджи для верховой езды и белая рубашка с закатанными до локтей рукавами. Сапоги сверкали, на запястье болтался стек.
Его золотистая кожа, выгоревшие волосы. Капелька пота прочертила по шее линию, остановилась в ямочке между его ключиц. И я глубоко вдохнула, невольно подавшись к Цезарю. Так мне хотелось прикоснуться к Себастьяну и слизать эту капельку языком.
– Ви? Верена!
Голос Маркуса заставил меня очнуться.
– Что, Маркус?
– Филипп спросил, как твои дела. Дважды.
Внутри меня что-то дрогнуло и зависло. Себастьян метнул в меня короткий настороженный взгляд. Я мысленно застонала. Это была пронзительная тоска по тем временам, которых я никогда не знала. По временам, когда мужчины были мужчинами, а женщины еще нет.
– Ого! – сказал граф. – Если лошадь нервничает, нервничает наездник.
Встав «столбиком», я невидящими глазами глянула на Филиппа. Широко раздувая ноздри, его конь крутил головой, яростно пытаясь вырвать поводья из рук наездника. Густая белая пена падала на черную грудь. Хрипя, как-то боком, круто выгнув лебединую шею, конь крутанулся волчком на месте.
Граф улыбнулся мне, сверкнув зубами и подбородком указал на Филиппа. Мол, ты только посмотри!
– Что ты гарцуешь? Не хочешь маме «здрасьте» сказать? – спросил он сына.
Филипп не ответил. Был слишком занят, сражаясь с лошадью.
Герцог тоже вдруг осмелел и налег на задние лапы, стремясь приблизиться к Цезарю. После того, как я укатила из Гремица, остальные тоже вернулись. Рассказать мне, что я уже взрослая и это непозволительно: вот так вот молча вставать и уходить. И я перебила все, что могло разбиться.
Как раньше делала Джессика.
И Маркусу пришлось заменять мне отца. В частности, водить Герцога, который его особо не слушал. В данный миг он хотел к Цезарю и Себастьян, наслаждался моментом: Цез его слушался, Герцог Маркуса – нет. Еще одно очко в копилку Себастьяна. Еще одна стрела в их вечной войне.
– Здрасьте, мама, – сказал, наконец, Филипп.
– Здрасьте, папа, – буркнула я в память о его браке с Джессикой.
– Молодцы, дети, – Себастьян подъехал ко мне и наклонился, подставив щеку. Раньше он целовал меня только в губы, но… после того, как мы договорились быть вместе, вдруг перестал.
Привстав на цыпочки, я клюнула его в щеку сжатыми губами. На них остался вкус соли и пыли, и еще лосьона после бритья.
Граф выпрямился. Цезарь под ним был спокоен, как монумент. Конь Фила волновался за них обоих.
Я облизала губы.
По сердцу словно провели бритвой. Мне снова захотелось сделаться молодой селянкой, которая бежит через поле, ощущая спиной жаркий храп коня и взгляд наездника. Джинсовые шорты стали вдруг тесными, соски под тонкой маечкой напряглись…
Я задохнулась, отшатнувшись назад, словно это могло помочь отстраниться от своих мыслей.
В глазах Филиппа что-то сверкнуло. Он крепко сжал руки с зажатыми в них поводьями и поздоровался с Маркусом. Тот не откликнулся: не успел. Герцог вдруг утратил интерес к лошадям, и с силой втянув в себя воздух, попытался сунуть нос между моих ног.
Я оттолкнула его, покраснела, как помидор. Себастьян рассмеялся, Фил выругался: его конь опять тряхнул головой и яростно крутанулся на месте. Я отскочила и вовремя: конец хвоста довольно сильно хлестнул меня по плечу.
Граф рассмеялся и похлопал Цезаря по шее.
– Ты еще ездишь верхом, Верена?
– Нет, – ответила я.
– Если ты не начнешь, ты окончательно потеряешь навык, – сообщил он непререкаемым тоном.
Словно речь шла о чем-то важном, вроде умения пользоваться приборами.
– Это последние навыки, что мне реально нужны, – ответила я, жалея, что не взяла с собой пару вазочек.
Филипп не в силах надолго усмирить своего коня, рывком поставив его на дыбы и несколько долгих секунд удерживал почти вертикально. Потом ослабил поводья и лошадиные копыта глухо ударились об утоптанную землю.
Конь успокоился.
Как-то разом осел, затих. Так успокаивается женщина, получив по лицу.
– Знакомый запах, – сплюнул Филипп, – что это? Персики и алоэ?..
Я покраснела. Детство закончилось: я пахла уже не так. Герцог опять попытался ткнуться носом мне между ног. Жеребец снова стал крутиться.
– Да успокой ты его уже, – прикрикнул отец. – Что за наказание? Ни одного мужчины в семье!
Филипп спрыгнул на землю.
Тут же, не оборачиваясь, кулаком саданул в голову коня, который попытался укусить его за плечо. Тот отступил, прижав уши. Убедившись, что оборзевшая скотина не попытается вновь, Филипп подобрал поводья и шагнул ко мне. Он пах знакомо, и в то же время, иначе. К знакомым запахам примешивался запах кожаной сбруи, лошадиного пота и средства от комаров.
Облокотившись локтем на луку седла, граф рассмеялся и наклонился, что-то прошептав Маркусу. Затем обернулся к нам…
Обедать, дети!
Лошади с ослабленными подпругами остались у коновязи, возле пруда. Плакучие ивы гладили воду листьями. Ощущение, что мы все провалились в прошлое, с каждым шагом усиливалось. Я даже оглянулась, чтоб убедиться, что за мною не волочится шлейф.
Маркус и Себастьян, уже сидевшие за столом, наблюдали за ними с веранды. Официантки в традиционных для таких мест народных костюмах, радостно флиртовали с графом. Что и говорить, – он всегда умел обращаться с прислугой, – напомнил голос Мариты в голове.
Девушки заливисто хохотали над какой-то шуткой и не желали от него отходить.
Пухленькая брюнетка, вся белая и гладенькая, словно моцарелла, принесла миску с водой для Герцога. Тот вытянулся у наших ног, расставив лапы по обе стороны миски и начал шумно лакать.
– Мы уже заказали, – сказал Себастьян, рассматривая меня с таким видом, как отцы в американском кино рассматривают трофеи сыновей-чемпионов. – Фирменное блюдо тебе и веточку сельдерея для твоей девушки. Чтобы ей было чем поиграться, пока мы все поедим.
– Я не его девушка и я не ем сельдерей.
– Да? Я забыл: тебе достаточно крови.
Я снова вскинулась. Граф не дал мне ответить, заговорив с Маркусом. Филипп и я молчали. А когда ужин кончился, и Пышечка уже чуть ли не текла по нему, Себастьян сказал:
– Вот что, попоите коней и возвращайтесь верхом. Я поеду с Маркусом.
– С чего вдруг? – спросил Филипп.
– С того, что мне надоело смотреть на те крысиные рожи, что вы оба корчите. Если не сможете помириться, поубивайте друг друга. Мне все равно…
Лошади шумно отфыркиваясь, пили.
Солнце садилось, отражаясь от их сверкающих шкур. Над нашими головами кричали птицы. Всякая мошкара так и норовила залезть в глаза. Филипп задумчиво смотрел на воду и его профиль, состоящий из безукоризненно ровных линий, казался наклеенным на стремительно розовеющее закатом небо.
Дорога еще дымилась клубами пыли.
– Поехали ко мне? – вымучил Филипп.
– Побереги себя для невесты.
– Только не притворяйся, что ты не хочешь. Я все еще помню этот твой запах, да и бедный пес чуть не озверел. Прямо, как ты… в Гремице.
Я коротко вскинула глаза, но Филипп стоял против солнца. Его силуэт до боли напомнил другой. Тот, что я раньше хранила в памяти, опасаясь потерять навсегда. Высокая черная фигура; фиолетово-белые прозрачные солнечные лучи.
Еще один неправильный номер.
– Да брось ты, – повторил он. – У тебя уже крыша едет от воздержания. Поехали… Я тоже тебя хочу.
– Я хочу не тебя.
Филипп рассмеялся.
– Да, ну, конечно! Дядя Мартин, конечно, пытается наклонить отца, в угоду твоей бабуле, но он ведь тоже лишь человек. Отец велел мне утихомирить тебя, пока не соберется с силами: настолько ты не в его вкусе. Он бы официантку отбарабанил, но ты? Он говорит, в тебе подержаться не за что, кроме генофонда.
Не зная, как поступить, я ухватилась рукой за маленькую скользкую седельную луку его коня.
В другое время я в жизни не полезла бы на эту больную на всю голову лошадь, но оставаться рядом с Филиппом было невыносимо, а к Цезарю я боялась даже притронуться. Я резко сунула ногу в стремя, подтянулась и… брякнулась навзничь вместе с седлом. На влажную от вечерней росы траву. Седло осталось болтаться под животом у животного, и конь запрыгал на месте, волоча стремена.
– Ты забыла проверить, закреплена ли подпруга, – сказал Филипп сверху и придержал испуганного коня. – Тише, малыш, тише… Человеческие женщины всегда причиняют боль.
Рывком, я приподнялась на локтях. Удар о землю был сильным, но только для самолюбия. Я подскочила; взвилась.
– Да что ты знаешь о боли?!
– Гораздо больше, чем я хотел бы знать.
– Надеюсь, когда-нибудь, боль сожрет тебя, как сожрала Джесс. Ты оскорбил свой дом, когда сменил Джесс на Иден.
Он обернулся через плечо, но ничего не сказал и затянул подпругу. Конь стоял, подергиваясь всей шкурой. Филипп укоротил одно стремя потом второе, поднырнув под лебединой шеей коня. Тот снова нервничал, молодой и горячий. Цезарь был старше, спокойнее, но я бы лучше на пилу села, чем подписаться на риск, что с Цезаря упадет хоть капелька пота.
Себастьян сожрал бы меня живьем.
Филипп притянул меня к себе, отряхнул мимоходом спину и крепко поцеловал, раздвинув языком рот. Я вырвалась, хотя у меня подгибались ноги. Каким-то чудом, с первого раза запрыгнула на коня и затянула поводья.
– Ты самая подлая и мерзкая тварь из всех, что я знаю! А я ведь тоже происхожу из этой семьи! Это не я виновата, в том, что случилось с Джессикой! Виноват только ты! Это ты свел ее с ума. Это ты устроил так, чтоб она застала нас!
И молотя коня ногами, как крыльями, ничего не видя от слез, я развернула скотину к Штрассенбергу. Почуяв мою неопытность, он попытался пятиться задом, боком… Я яростно ударила его стеком, затем еще и еще!
И не выдержав, жеребец прижал уши, взвизгнул и пустился…
С места в карьер
– Когда вы уходили, Герцог был куда меньше, – Лизель вышла на верхнюю террасу и посмотрела на меня сверху вниз. – Где Маркус?
– Я заблудилась, поехала не с той стороны, – крикнула я, прикрываясь рукой от солнца. – И дальше я ни метра не проеду на этой твари. Позвони Себастьяну. Пусть пришлют фургон… Это волкодлак какой-то, а не лошадь.
Лизель кивнула и, нашарив свой телефон, обошла террасу, чтобы спуститься вниз. Я тоже спешилась. Чертова скотина в образе лошади, попыталась укусить меня за плечо, но я не осмелилась садануть ей в голову, как делал Филипп и хлестнула стеком. В дороге конь пытался начать козлить, идти боком, или задом, но я пару раз заставила его встать в свечку и потанцевав на задних ногах, он поверил в обычный способ передвижения.
– Такое чувство, ему нужен экзорцист, – сказала я.
Глаза и губы горели, но после того, как я выплакалась, мне стало легче дышать.
Конь поджал губы, как старая дева, слегка подогнул заднее копыто и издевательски пустил мутно-оранжевую струю на мощеную подъездную дорожку. Вид у него был довольный
– Сволочь! – я все-таки ему врезала и побежала за садовым шлангом.
– Они пришлют фургон, – сказала Лизель, закончив переговоры. – А где Филипп? Мне сказали…
Я усилила напор воды. Запах бил в ноздри. Лизель подошла к коню, который пытался дотянуться зубами до ее роз и крепко взяла под уздцы. Однако, вопрос повторять не стала. Я благодарно кивнула:
– В это животное словно вселился бес!
Она провела ладонью по глянцевой черной морде и тихо сказала: «Шшш!» Бес смутился и напряженно вгляделся в любовницу кардинала. Потом стряхнул ее руку и прижал уши к черепу.
– Ты знаешь, кто это?
– Нет. Какой-нибудь отпрыск Цезаря?
– Это Сахар. Тот маленький жеребчик, которого Филипп купил тебе перед ссорой, как и обещал.
На миг я застыла с открытым ртом.
Когда ты уехала, он только плачет в кобылу, которую он купил тебе, – всплыл в памяти давний разговор с бабушкой, когда я лежала в больничной койке и показательно голодала.
– Но ты сказала, что Сахар – это кобыла…
– Я просто подумала, что Сахар – производное от Цукерпуппэ. Я дружу с логикой, в отличие от Филиппа и черного жеребца назвала бы как-нибудь по-другому.
– Такое чувство, этот конь – сумасшедший, – сказала я.
Сахар стоял, прижав уши и смотрел в пространство, опустив голову словно единорог и целился рогом в невидимого противника. Противника не было. Рога тоже. Но конь на кого-то пялился и сурово ждал.
– Что происходит? – спросила я.
Ответить она не успела: задрав тщательно вычесанный хвост, Сахар пытался сосредоточиться и выжать из себя кучу.
– Не смей! – ухватив его за повод, я оттащила его подальше с дорожки, в сад, где садовник расположил компостную кучу. – Вот тут гадь, сволочь! Иначе, я тебя выкуплю и на городские катания туристов перепродам!
Взглядом Сахара можно было разрубить пополам. Я устояла. С той стороны посигналили. Приближаясь к подъездной дорожке, Сахар вновь воспрял духом и задрал хвост.
Выматерив его, я сунула приехавшему конюху повод и, захватив какое-то ржавое ведро, пошла за своим говнистым подарком, держа ведро наготове. В душе росло неприятное ощущение, что в эту лошадь вселился не какой-то там чужеродный демон, а самый, что ни на есть родной. Сахар вел себя точно так же, как я сама.
– Тоже, что ли, сидишь без секса? – спросила я, стараясь идти таким образом, чтоб не попасть под заднюю ногу Сахара.
Он не сдавался. Он не хотел идти сюда подо мной, я его заставила и сломала. Теперь он всеми силами заставлял меня раскаяться в насилии над его гордой волей. Я взяла пару яблок на кухне и когда Сахара сунули в фургон, дала ему первое. Конь удивился, поворотил морду, но я не убирала яблоко, пока он его не взял.
Фургон закрыли, Сахар презрительно дожевывал яблоко и не смотрел на меня.
– А где Филипп? – спросил конюх. – Граф говорил, что вы уехали вместе…
Где он?!
Темнело.
Граф себе места не находил.
– Господи, – бормотал он, расхаживая туда-сюда у конюшен. – Мой мальчик. Что-то случилось, уверен! Что-то случилось… Ну, как так? Почему именно он?
Марита предлагала прочесать лес с собаками, но муж сказал, что если конь не может идти, то с ним все кончено. Искать не имеет смысла.
– Сама пойми, если бы Филипп упал, он упустил бы лошадь. И Цезарь пришел бы. Он прекрасно знает дорогу домой! Если он не пришел, он не сумел встать.
Марита расплакалась, – ее по-прежнему больше волновал сын.
– Почему ты села на Сахара? – напустился Себастьян на меня. – Почему ты Цезаря не взяла?! Господи, как я мог подумать, что у тебя осталась хотя бы капля мозгов? Ты видела, что Сахар творил еще под Филиппом?! Как тебе в голову пришло сесть на полудикую лошадь?!
– Ты сам сказал, чтобы я убилась.
– Даже на это у тебя ума не хватило! – отрезал он.
Я закусила губу и чуть не расплакалась вслед за Маритой.
Что, если Филипп упал и лежит сейчас без сознания, а Цезарь просто ходит по лесу, заблудившись, как я? Лошади, на мой личный взгляд, обладали не слишком крепким мышлением. Они могли две вещи: всего на свете пугаться и по инерции от этого убегать. Цезарь был прекрасным производителем, но это не делало его интеллектуалом.
– Это ты пытался заставить собственного сына делать грязную работу вместо тебя! И если с твоим конем что-нибудь случится, виноват будешь только ты!
– Я заставил – что?
– Спать со мной, чтоб я успокоилась! Скажешь, нет?!
– Ты с ума сошла?.. Погоди, это он тебе так сказал?
Стук копыт не дал мне собраться с мыслями.
– Ты, идиот проклятый! – прошипел граф, бросаясь навстречу сыну и на глазах у всех отвесил затрещину, едва Филипп слез с коня. – Ты что, не видел, что лошадь в мыле?! – он обнял Цезаря. – Маленький мой, мой добрый хороший мальчик, почему ты не сбросил этого идиота и не пришел домой?.. Идем, идем… Папа сам тебя выходит… А ты, идиот, когда психуешь, бегай сам, ясно?! Мудак бесполезный! Почему я только не вышвырнул тебя из дому?!
Марита, едва достававшая макушкой до груди сына, втиснулась между ним и мужем.
– Что случилось, Филипп? Ты упал? Ты поранился? Мне вызвать врача?
– Нет, – это было первое, что он выжал. – Все хорошо. Честно. Я не упал… Мы просто напоролись на кабана. Ничего страшного… Цезарь ушел, но я должен был его как следует выходить прежде, чем опять на него садиться. Он просто вырулил из леса и бросился на меня. Если бы не Цезарь, я бы сейчас собирал кишки по лесу…
Себастьян слегка повернулся. Извиняться, он ясное дело, не стал. Но все равно заинтересовался.
– Цезарь обогнал кабана? – его глаза сверкнули, он повернулся к коню и поцеловал, ухватив двумя руками за морду. – Да ты у меня огонь!.. Что же ты сразу не сказал?
– А ты мне позволил?!
Филипп отбросил стек и тоже подошел к Цезарю. Наклонился над задней ногой. Осмотрел, старательно ощупал руками. Сперва одну, потом вторую. Повязка на задней ноге была украшена черной полосой. Видимо, по ней кабан скользнул мордой.
– Я вызову на всякий случай, ветеринара.
– Вызови. И договорись с ним по поводу Сахара…
– Это мой конь, – рявкнул он.
– Филипп…
– Хочешь забить его, то начни с меня!