Как сладко, горестно в тьме зимних вечеров
Внимать, вблизи огня, где дым и трепетанье,
Как медленно вдали, под звон колоколов,
Поющих сквозь туман, встают воспоминанья!

Блажен будь, колокол и бодрый твой язык!
Ты, вопреки годам, перенесенным сладко,
Уверенно швырнешь благочестивый крик,
Как старый ветеран, не спящий под палаткой.

Душа разбитая! О, если бы с тоской
Песнь кинуть вздумала в мрак ночи ледяной, —
Напомнил бы твой зов слабеющий хрипенье

Забытых раненых, что брошены в сраженьи,
В кровавом озере, под грузом мертвых груд,
Где, тщетно скорчившись, недвижные умрут.

Хандра

Февраль, что ненависть к живущему питает,
Зловещий холод свой из урн огромных льет
И бледных жителей погоста заливает,
И смерть в туманные предместия он шлет.

Свой стан чесоточный без отдыха сгибает,
Подстилку у плиты ища, худой мой кот,
По крыше старого поэта дух шагает
И грустным голосом, как призрак, песнь поет.

Горюет колокол; дымящимся поленьям
Хрипящие часы фальцетом вторят с рвеньем
В то время, как в игре, где аромат плохой

(Наследник роковой у них водянки старой!),
Младой валет червей и дама пик с ним в пару
Зловеще речь ведут об их любви былой.

Хандра

Так много помню я, как живший сотни лет!

Пусть шкап большой хранит романсы, груды
смет,
Записки и стихи, судебные тетради,
В любовных письмецах волос тяжелых пряди, —
Всё ж менее в нем тайн, чем мозг скрывает мой!
Да! Пирамида – мозг, огромный склеп такой,
Что трупов больше скрыл, чем братская могила!

Погост я! От него луна лик отвратила!
Как совести укор, ползет толпа червей,
Чтоб трупы те пожрать, что мне всего милей!
Я – старый будуар, где много роз поблекших,
Где беспорядок жив, где хаос мод отцветших
И где пастель Буше, храня свой бледный вид,
Вдыхает аромат флакона, что открыт.
Протяжность дней хромых сравнять ни с чем
нельзя нам,
Когда под грузом лет со снеговым бураном
Хандра, – угрюмого нелюбопытства плод, —
Размеры страшные бессмертья обретет!
Живое существо! Становишься отныне
Ты, окруженное пугающей пустыней,
Гранитом, что в песках Сахары тусклой спит.
Ты – древний сфинкс, и ты на карте позабыт,
Не знаем миром ты! Твой нрав суров: всегда ты
Не иначе поёшь, как при лучах заката!

Хандра

Я схож с царем страны, где ливни моросят.
Я юн, но очень стар; без сил я, но богат.
Наставников своих с поклонами и лестью
Отвергнув, я скучал с моими псами вместе;
Охота, соколы и гибнущий народ
Вблизи дворца, – ничто меня не развлечет.
Излюбленных моих шутов смешные песни
Мне не сотрут с чела жестокий след болезни.
И ложе в лилиях имеет вид могил,
А фрейлины мои, кому принц каждый мил,
Не в силах выдумать бесстыдство туалета,
Чтобы исторгнуть смех у юного скелета.
Мудрец, что золото варил, никак не мог
До корня излечить мой роковой порок.
Из крови ванны, к нам дошедшие из Рима,
Те, что владыками на склоне лет ценимы,
Согреть не в силах труп безумный, в ком течет
Не кровь, – зеленая струя летейских вод.

Хандра

Когда в тисках хандры у нас душа рыдает,
И крышкой тяжкой нас гнетет небесный свод,
И горизонт кольцом окрестность обнимает,
И черный день, ночей мрачнее всяких, льет, —

Когда становится земля сырой темницей,
Где мышь летучая – Надежда – день-деньской
Крылами робкими должна о стены биться
И в плесень потолка стучаться головой,—

Когда огромные потоки дождевые
Решеткой кажутся густой темниц пустых,
Паучьи племена бесчестные, немые
Свои тенета вьют на дне мозгов моих, —

Когда колокола вдруг с яростью огромной
Бросают в небеса ужасный перезвон,
Как бы блуждающей души, души бездомной
Вздох продолжительный, такой упрямый стон, —

То дроги похорон без боя барабана
Неспешно шествуют в душе, и слезы льет
Надежда, и Тоска с жестокостью тирана
Над никлым черепом стяг черный разовьет.

Неотступность

Леса огромные! – Соборов вы страшнее!
Хрипите, как орган; у нас, в душе дурной,
В печальной комнате, где старый хрип слышнее,
На «De profundis» ваш даст эхо отзвук свой.

Я проклял Океан! Его скачки, волненье
Мой дух нашел в себе; поверженных людей
Смех, переполненный слезами оскорбленья,
Я слышу в хохоте бушующем морей.

Была б милей мне Ночь, но, отсветы звезды, вы
Знакомым языком ведете речь со мной,
А я ищу лишь тьмы, и черной, и пустой.

Но, сумрак, даже ты – лишь полотно, где живы,
Дробясь перед зрачком на тысячу частей,
Знакомые черты исчезнувших людей.

Жажда небытия

О мрачная душа! Ты встарь борьбу любила!
Надежда, что хлыстом пыл горячила твой,
Не скачет на тебе; бесстыдно спи, хромой
И трусящий у всех препятствий, конь мой
хилый!

Спи, сердце, диким сном, свой проигравши бой!

О побежденный ум! Вор с дряхлою душой!
Любовь и спор тебе теперь уже постылы!
Прощайте, меди звон и флейты вздох унылый!
Восторг не радует мой мрачный дух и злой.

Весна утратила чудесный запах свой!

И Время по клочкам так душу поглотило,
Как холод путника под снежной пеленой;
Взираю сверху я на круглый шар земной,
И шалаша на нем искать нет больше силы!

Когда б в падении меня лавина смыла!

Алхимия скорби

Один – Природе даст свой пыл,
Другой – свой траур и страданья.
Одним – ты жизнь и процветанье,
Другим – ты Смерть и мрак могил.

Гермес безвестный, всё сильнее
Пугаешь, помогая, ты.
Мидаса мне даришь черты,
Алхимика, что всех грустнее.

Железа в злате я искал,
На преисподню рай менял.
И, саван тучи разрывая,

Труп, дорогой мне, увидал.
И, берега небес копая,
Я саркофаг там воздвигаю.

Отрадный ужас

«Какие мысли с небосклона,
Что полон странной синевой,
Спускаются в опустошенный
Твой ум? – Ответствуй, муж дурной!»

– О жадностью не пресыщенный,
Плененный неизвестной тьмой,
Не проливаю слез Назона,
Утратив рай латинский свой!

Как латы, свод небес разодран,
И спесь моя им пленена;
И облак, где печаль видна, —

Моих мечтаний смертный одр он;
И словно Ад – блеск тех огней,
Где сладко быть душе моей.

Трубка мира
Подражание Лонгфелло

I

Вот Гитчи Маниту, Владыка Жизни Сильный,
Спустился в прерию зеленую, в обильный
Простор из прерий, где стоят холмы горой.
И там с огромных скал, с вершины Камней
Красных,
Главенствуя над всем, омыт в лучах прекрасных,
Огромен и велик, он встал совсем прямой.

Чтобы собрать к себе несметные народы,
Что многочисленней, чем травы и чем воды,
Ужасною рукой он выдрал из камней
Кусок, чтоб трубку мог создать высокомерно,
А после из ручья, из гущи непомерной,
Чтобы создать чубук, избрал тростник длинней.

Чтоб раскурить, он взял плакучей ивы лыко,
И, Всемогуществен, Создатель Сил Великий,
Возвысясь, запалил божественный маяк,
Как Трубку Мира; и, на Камнях стоя Красных,
Курил, велик и горд, омыт в лучах прекрасных,
И так народам был великий подай знак.

И дым божественный, медлительно взнесенный,
В эфир предутренний вздымался благовонно.
Сначала это был неясный луч, потом
Пар начал голубеть и стал гораздо гуще,
Пoтом он побелел, растущий, вверх ползущий,
И под небесным он сломался потолком.

От отдаленнейшей вершины Скал Нагорных,
От Северных морей до шумных вод озерных,
От Тавазэнты (ей равнин подобных нет!)
До Тоскалузских рощ, что очень ароматны, —
Все видели сигнал; дым этот необъятный
Медлительно всползал вверх, в розовый рассвет.

Пророки молвили: «Узрите дыма гущи,
Что, схожие с рукой, приказы отдающей,
Вдали сгибаются и застят солнца свет!
То – Гитчи Маниту, над Бытием Владыка,
Твердит во все концы он прерии великой:
О воины! Я вас зову на мой совет!»

Дорогами долин и быстрою водою,
И с четырех концов, где веет ветровое
Дыханье, воины племен, поняв сигнал,
Который был им дан в дрожаниях неясных,
Пришли, покорные, к вершине Камней Красных,
Где Гитчи Маниту им встречу назначал.

В зеленой прерии, оружием покрыты,
Стояли воины, и лица их сердиты,
И пестротой боец похож на листопад.
Пронзало существо их ненависть большая,
Пылавшая в отцах их злоба вековая,
И роковым огнем горел их дикий взгляд.

Горели их глаза наследной злобой дикой,
И Гитчи Маниту глядел – Земли Владыка,
На всех собравшихся, – с страдальческим лицом,
Как бы отец-добряк, ценя порядок всякий,
Глядит на малышей, на ссоры их и драки.
Был Гитчи Маниту для всех племен отцом.

Взмахнув над толпами своей рукою правой,
Чтоб покорить сердца и бедные их нравы,
Чтоб освежить их жар тенистою рукой,
Он начал речь свою; был этот голос властный
Похож на водопад и шум его ужасный,
Когда в паденьи рев бросает неземной.

II

«Потомство жалкое мое и дорогое!
Внемлите разуму божеств, мои сыны!
Я, Гитчи Маниту, Владыка Жизни, стоя
Пред вами, говорю: ах, этим странам мною
Олени и медведь, бизон и бобр даны.

Я сделал легкими и ловлю, и охоту.
Охотник! Для чего ж убийцею ты стал?
Наполнил птицами я топкие болота.
О неслухи! Иль вам недостает чего-то?
О человек! Зачем в соседа ты стрелял?

Воистину устал я от кровопролитий!
У вас взывания преступные с мольбой.
В раздорах для себя погибель вы таите.
В согласьи ваша мощь. Как братья вы живите,
Умейте сохранять вы мир между собой.

Пророка скоро к вам пришлю я издалека,
Чтоб, вас уча, страдал он с вами заодно.
Жизнь станет праздничной у вас от слов пророка.
Но, коль не внемлите вы мудрости глубокой,
Всем, дети бедные, погибнуть суждено.

Свой вид воинственный отмойте вы в пучине.
Есть много тростников, утесов и вершин,
Чтоб трубки выделать. Довольно войн мужчине!
Достаточно лить кровь! Живите братски ныне
И Трубку Мира все курите, как один!»

III

Оружье на́ землю внезапно бросил всякий,
В ручье поспешно смыл войны и боя знаки,
Что делали их лбы торжественней и злей.
Всяк трубку смастерил и вырвал из пучины
С завидной ловкостью тростник прибрежный,
длинный.

Смеялся Маниту, взирая на детей.
И в каждого сошел дух восхищенно смирный,
А Гитчи Маниту, Владыка Жизни, мирно
Чрез запертую дверь вознесся в небосклон.
– Сквозь пышные пары и облака, сияя,
Торжественно Велик, светло благоухая,
Взносился Властелин, работой восхищен.

Молитва язычника

Не ослабляй свое горенье
И сердце мне согрей в груди,
О страсть, о ты, души мученье!
Diva! Supplicem exaudi!^[7]

О вездесущая богиня!
Заставь в нас недра пламенеть.
О сердце, посвящает, стыня,
Тебе своих напевов медь!

Страсть! Будь царицей неизменно!
Прими обличие сирены
Из плоти нашей и шелков!

Или добавь тяжелых снов
В бесформенное опьяненье!
О страсть! О гибкое виденье!

Крышка

Где б ни был человек, – на суше ль, в море ль
                                                   черном,
Под солнцем огненным, под белым ли лучом,
Блестящим Крезом будь, в Кифере
                         ли придворным
Иль нищим жалобным, Христовым ли рабом,

Будь домоседом он, будь вялым иль упорным,
Будь горожанином, бродягой, мужиком, —
Везде глядит он в высь своим зрачком покорным,
И страх пред тайною всегда довлеет в нем.

Там – Небо! Ты – стена нас давящего склепа,
Зажженный потолок над оперой нелепой,
Где почву, влажную от крови, топчет шут;

Мечта – отшельникам и Ужас —
                                      всем блудящим,
Ты – крышка черная над тем котлом кипящим,
Где Человечество бесчисленное жгут.

Непредвиденное

Близ бледного отца, в его предсмертный час,
Сын Гарпагон уже прикидывал, мечтая:
«Мне кажется, у нас гнилых досок запас
            Давно валяется в сарае!»

«Душа моя добра, а красота дана,
Конечно, Богом мне!» – кичится Селимена.
– А сердце черствое, как будто ветчина,
            Копченная в огне Геенны.

Вонючий журналист, сравнив себя с свечой,
Твердит несчастному, кто тонет в тьме исконной:
«Где видится тебе Красот создатель твой,
            Защитник бедняков хваленый?»

Но знаю лучше всех, развратники, я вас!
Вы лжете день и ночь и плачетесь, стеная,
С бессильной наглостью твердя: «Я через час
            Стать добродетельным мечтаю!»

И тихо, в свой черед, твердят часы: «Сполна
Он осужден. Вотще мы плоть предупредили:
Слеп человек и глух, и бренен, как стена,
            Что черви, вжившись, подточили!»

И вот приходит Тот, кто презрен много дней,
И повторяет всем с усмешкою: «Бесспорно,
Что причастились вы довольно за моей
            Обедней радостной и черной!

Мне храм сооружен в душе у вас у всех!
Вы целовали зад нечистый мой украдкой!
Узнайте ж Сатану, чей всепобеден смех
            Громадный и, как мир ваш, гадкий!

Меня, Властителя, пытались вы ввести
В обман, лукавые ханжи, в душе мечтая
Себе неправедно два блага обрести:
            В богатстве жить, достигнув Рая!

К охотнику попасть настал для дичи час!
Тенетами давно, как дичь, вас стерегу я!
Товарищи моих веселий грустных! Вас
            Я увлеку сквозь толщь земную!

Сквозь толщу всей земли и через толщу скал,
Через развалины, воздвигнутые прахом,
В большой, как я, дворец, который я ваял
            Не из камней единым взмахом!

Дворец построен мной из мировых грехов,
И в нем и спесь моя, и скорбь, и честь, и беды!»
– И в этот миг вверху, с вселенских облаков
            Архангел вострубил победу

Тем, чья душа твердит: «Бич благостен будь
                                                    твой,
Господь, и паша скорбь, Отец, – благословенна!
Наш дух в твоих руках не стал игрой пустой,
            Твоя премудрость неизменна!»

В часы небесных жатв, вечернею порой,
Так упоительно рогов трубящих пенье,
Что, как восторг, оно процедится струей
            Во всех, кому поет хваленья!

Испытанье полночи

Пробивши полночь в тишине,
Часы с насмешкой вопрошали,
Чтоб мы немедленно им дали
Отчет об отошедшем дне:
– Сегодня дата роковая:
Тринадцать. Пятница. Идем
Мы еретическим путем,
Свои познанья отрицая!

Бесспорнейшего меж Богов,
Исуса мы оклеветали
И, словно приживалки, жрали
У страшных крезовых столов,
Вкус скотский удовлетворяя;
Как верный Демонов вассал,
Клеймили мы свой идеал,
То, что претило, восхваляя!

Всех презираемых толпой
Крушили с рвением палачьим,
Невежеству со лбом бычачьим
Привет мы посылали свой;
Тупое Естество лобзали
Мы, раболепно преклонясь;
Душевного гниенья мразь
И бледный свет благословляли!

Пытаясь разум утопить
Средь бреда головокружений,
Жрецы достойных песнопений,
Чей славный долг – разоблачить
Деянья темные злодея,
Безмерно жрали, пили мы!..
– Задуем лампу, чтоб средь тьмы
Могли мы спрятаться скорее!

Печальный мадригал

Мне всё равно; была ль ты честной!
Красиво-грустной будь! От слез
Лицо становится прелестней,
Как от разлива – вид окрестный
И как цветы – от сильных гроз!

Люблю тебя, когда умчится
Веселье с мрачного чела,
И сердце в ужас погрузится,
И ныне на лице сгустится
Жестокого былого мгла.

Когда глаза твои большие
Поток теплей, чем кровь, струят,
И руки зря тяну мои я,
И, словно стоны агонии,
Печали дух твой тяготят.

Небесное очарованье!
О сладкий гимн! Вдыхаю тут
Твои глубокие рыданья
И верю, что в душе – блистанье
Тех перлов, что из глаз текут.

Я знаю: в сердце снова зреет
Пыл старый, что давно потух;
Как горн, он снова пламенеет,
И знаю я, что в сердце тлеет
Приговоренных гордый дух.

Пока мечтами, дорогая,
Отобразить не сможешь Ад,
Пока, в сне тяжком утопая
И сталь и порох обожая,
Влюбленная и в меч, и в яд,

Дверь открывая в опасеньи
Повсюду видимого зла,
Боясь часов и их хрипенья,
Пока жестокого Презренья
Объятия не поняла, —

Да, до тех пор рабе-царице,
Кто любит с ужасом меня,
Душою крикнуть не решиться
Сквозь страх, что в ночь больную длится:
«Король мой! Я – тебе ровня!»

Предостерегатель

На троне сердца всех людей,
Кто этого достоин званья,
Есть Желтый Змей. На все желанья
Твои – «Нет» отвечает Змей.

Взор захотим свой упереть мы
В глаз Сатирессы иль Ведьмы, —
А Зуб: «Ты долг не признаешь!»

Рожай детей, сажай растенья,
Мни глину, создавай творенья, —
А Зуб: «Ты ночь переживешь?»

Так вечно человеку надо,
Начавши с верой создавать,
Предупреждениям внимать
Невыносимейшего Гада.

Малабарке

Нога изящней рук; красе же бедер спелых
Завидовать могли б и лучшие из белых!
Мечте художника твой стан так сладко мил,
А бархат глаз больших черней, чем кожа, был;
Ты Богом рождена в стране жары и сини,
Чтоб трубку зажигать для мужа, чтоб в кувшине
Благоуханье вод прохладных сохранять,
Жужжащих комаров от ложа отгонять,
Купить в час утренний, когда поют платаны,
На рынке ананас и спелые бананы,
Привольно целый день без башмаков блуждать,
Неведомую песнь тихонько напевать;
Когда же вечер плащ раскинет рдяно-алый,
Ты на циновку спать уляжешься устало,
Твои цветущие, стремящиеся сны
Прекрасны, как и ты, и птицами полны.
Счастливое дитя! Зачем в наш край стремиться?
Край переполненный в страдании томится!
Вручая жизнь свою могучим морякам,
Зачем твердить «прощай» излюбленным плодам?
Едва прикрытая муслинами наряда
И вся дрожащая от снега и от града,
О, как оплачешь ты досуг привольный свой,
Когда твои бока сожмет корсет тугой,
И станешь ты искать еду в грязи разврата,
И продавать красы нездешней ароматы,
И будет глаз искать в тумане вечеров
Виденье тщетное кокосовых стволов!