Непогрешимому поэту всесильному чародею французской литературы, моему дорогому и уважаемому учителю и другу ТЕОФИЛЮ ГОТЬЕ как выражение полного преклонения посвящаю ЭТИ БОЛЕЗНЕННЫЕ ЦВЕТЫ

Ш. Б.

Вступление

Нам разрушая плоть, рассудок наш терзают
Безумие, и страх, и скаредность, и вздор.
Собою совести любезный нам укор
Питаем так же мы, как нищий вшей питает.

В грехах – упорны мы, в раскаяньи – трусливы;
За все дела себе мы щедро воздаем;
Мы омерзительным путем, смеясь, идем,
Мечтая пятна смыть своей слезой гадливой.

На изголовьи Зла наш разум усыпляет
Сам Дьявол-Трисмегист; им ум обворожен;
И дорогой металл душевной воли он,
Алхимик и мудрец, до дна в нас испаряет.

И в отвратительном находим мы отраду;
Сам Дьявол держит нас в волнующих сетях,
И сквозь зловонный мрак, позабывая страх,
Мы с каждым днем на шаг подходим ближе к аду.

Как мучимую грудь блудницы очень дряхлой
Целует и сосет развратник и бедняк,
Восторги тайные, спеша, воруем так
И выживаем их, как померанец чахлый.

Как легион червей, в мозгу у нас толпою
Пируют демоны и топчутся гурьбой.
Лишь стоит нам вздохнуть, – Смерть с жалобой
глухой
Нисходит в легкие незримою струею.

Коль яд, насилие, кинжал и даже пламя
Еще не вышили рисунок свой смешной
На жалком жребии, как на канве простой, —
Лишь потому, что мы не с храбрыми сердцами!

Среди шакалов, змей и гадов безобразных,
Средь коршунов, пантер, и обезьян, и псов,
Средь чудищ, где и визг, и вой, и шип, и рев,
В зверинце низменном пороков наших разных, —

Одно всего подлей и гаже несравненно;
В нем жестов грозных нет и воскриков нет в нем.
Оно проглотит шар земной одним глотком
И землю превратит в развалины мгновенно, —

То – Скука! Полня глаз невольною слезою,
Она «хука» дымит, взмечтав про эшафот.
Тебе знаком ли тот изнеженный урод, —
Ханжа-читатель мой, мой брат, двойник со мною?!

Хандра и идеал

Благословение

В тот самый час, когда, по воле высшей силы,
Поэт был матерью на скучный свет рожден,
Испуганная мать хулу заголосила,
Вздев к Богу кулаки, – и жалобам внял он.

– «О, лучше бы узлом ехидн мне ощениться,
Чем молоком своим посмешище питать!
Я проклинаю ночь, где страсть недолго длится,
Когда во чреве я могла позор зачать!

И хоть тебе избрать меж женщин было надо
Меня, чтоб стала я для мужа невтерпеж,
Хоть, как письмо любви, уродливого гада
Отныне в пламени, конечно, не сожжешь, —

Но ненависть твою, что бременем я чую,
Я вымещу на нем, твоем орудьи злоб,
И это деревцо несчастное скручу я,
Чтоб почек выпустить зловонных не могло б!»

Не в силах уяснить извечный план вселенной
И брызжа пеною и желчью пополам,
Она готовила себе среди Геенны
Костер, назначенный преступным матерям.

Но, охраняемый в невидимой опеке,
Ребенок-сирота луч солнышка впивал;
Во всем, что только пил, во всем, что кушал, —
некий
Он нектар розовый с амброзией вкушал.

Беседу с тучкой вел он, с ветерком играя,
И, напевая, шел, и крест тяжелый нес,
И Ангел, шедший вслед, поэта наблюдая,
Что веселей был птиц, сдержать не в силах слез.

Всех возлюбив, поэт встречал лишь подозренья;
От кротости его смелея с каждым днем,
Все слушали: кому свои возносит пени,
Жестокость испытать хотели все на нем.

В его вино и хлеб подмешивали скверны,
И пепел сыпали порой в его обед,
И всё, что трогал он, швыряли лицемерно,
Не ставили свой шаг в оставленный им след.

Его жена твердит на площадях публичных:
– «О! Так как хочет он меня боготворить,
Занятье воскрешу я идолов античных
И, как они, хочу позолоченной быть!

Пресыщусь нардами и мирру воскурю я,
Найду забвение и в пище, и в вине!
Из сердца, что в меня так влюблено, смогу я
Исторгнуть почести божественные мне!

Когда же от забав кощунственных устану,
Всю силу слабых рук я возложу на нем,
До сердца милому проборожу я рану
На когти гарпии похожим коготком.

Я сердце красное из тела мужа выну,
Как из гнезда птенца, что бьется и дрожит,
И на́ землю моей любимой кошке кину
С презрением, чтобы был зверек любимый сыт».

Презрев на небесах великолепье трона,
Благочестиво длань Поэт вверх воздымал,
И, источая блеск, рассудок просветленный
Народы злобные от взора сокрывал.

«Благословен Господь, дарующий страданье,
Лекарство чудное от наших нечистот!
Готовя силы нам для светлого желанья,
Как масло лучшее оно на душу льет.

И твердо знаю я, что место для поэта
Ты средь Архангелов счастливых сохранил
И призовешь меня, Господь, на место это
В день вечный праздника Властей, Престолов,
Сил.

Я знаю: только скорбь дает нам сан нетленный,
Не опороченный ни адом, ни землей.
Я подать всех веков и дань со всей вселенной
В венец таинственный вплести обязан свой.

Пальмиры древностной забытые каменья,
Металлы тайные и перлы всех морей,
Что ты, Господь, извлек, – они ничто в сравненьи
С той ослепительной короною моей.

Корона спаяна лучом первоначальным
Святого очага, – и с блеском тех огней
В сравненьи кажется подобием печальным
И тусклым зеркалом огонь людских очей!»

Альбатрос

Для развлечения порой толпе матросов
Случается морских огромных птиц словить,
Дорожных спутников, ленивых альбатросов,
За судном любящих по горьким безднам плыть.

Воздушный царь! Едва на палубные доски
Он брошен, как тотчас становится смешон;
Большие два крыла белеющие – плоско,
Как весла по бокам, влачит неловко он.

Крылатый путник! Стал ты дряблый и неловкий!
Прекраснейший пловец! О, как уродлив ты!
Один матрос сует в клюв трубку для издевки,
Другой – передразнил походку хромоты.

Поэты! Схожи вы с заоблачным владыкой,
Кому смешна стрела, кто близок был ветрам!
Вы также изгнаны на землю, где средь гика
Крыло гигантское ходить мешает вам!

Возношение

Чрез озера и горы, долины и шхеры,
Чрез леса, облака и над далью морской,
Выше к солнцу и выше, чем воздуха слой,
За пределы усеянной звездами сферы, —

Ты, мой разум поэта, проворно летишь,
Как отличный пловец, издеваясь над бурей,
В сладострастии невыразимом, в лазури
Ты безмерность пространства, смеясь, бороздишь.

От заразных миазмов стремись далеко ты,
Чтоб очиститься, в высший простор ты взлетай,
Как божественно чистый напиток, глотай
Светозарный огонь, что наполнил пустоты.

Позабыв про врагов и что над бытием
Нашим тяжко довлеют печали пустые,
Счастлив тот, кто сумеет в пространства иные
Вознести себя кверху могучим крылом!

Тот, чьи мысли, подобные ласточке скорой,
В поднебесье стремят свой свободный полет,
Тот, над жизнью вспарив, без усилий поймет
И вещей немоту, и цветов разговоры.

Соответствия

Природа – это храм; колонн оживших ряд
Невнятные слова порою испускает.
Сквозь чащу символов в храм люди проникают,
За ними символов следит привычный взгляд.

Как эха дальнего сливаются раскаты
В один глубокий гул и мрачный, и глухой,
Обширный, словно ночь иль яркий свет
дневной, —
Так соответствуют звук, цвет и ароматы.

Есть запахи свежей, чем тело у ребят,
И зеленей лугов, гобоя звуков резче;
– В других есть торжество, богатство, и разврат,

И откровение незавершенной вещи;
Так амбра с мускусом, бензой и фимиам
Вещают про восторг ума и чувства нам.

«O тех нагих веках люблю воспоминанья…»

O тех нагих веках люблю воспоминанья,
Когда Феб золотил охотно изваянья;
Мужчина с женщиной, проворны и легки,
Вкушали сладко жизнь без лжи и без тоски.
Влюбленно небеса людей ласкали спины,
Здоровье множили высокой их машины;
Сибелла, щедрая в дарах любви своей,
Тогда не числила обузой сыновей;
И, нежностью ко всем исполнена, волчица
Сосцами смуглыми давала всем кормиться.
Мужчина стройный мог, в могуществе своем,
Гордиться красотой и зваться королем
Нетронутых плодов и девственниц, чье тело
Упруго-крепкое укусов захотело.

Когда ж теперь Поэт захочет оживить
Величье прошлое и сможет посетить
Места, где встретится с людскою наготою,
Он холод чувствует, что овладел душою
Пред черным зрелищем, где ужасы живут!
Уроды страшные о платье слезы льют!
Обрубки жалкие! Их торс, корсетом сжатый!
Тела искривлены и вялы иль пузаты!
Их в детстве пеленал нещадною рукой
В свивальник бронзовый бог Выгоды земной.
Вы, женщины, бледны, как свечи восковые,
Распутством съедены; вы, девы молодые,
Наследственно в крови покоите своей
Гнусь плодородия, пороки матерей!

Да, правда: есть краса у нас, племен разврата,
Народам древности безвестная когда-то.
Изъязвленных сердец на лицах след видней,
И чтут его красой изнеженных людей.
Но ложь поэзии больной и запоздалой
Народам страждущим вовеки не мешала
Почтенье воздавать той юности святой,
Чей лоб всегда открыт, взор ясен, вид простой.
Текущую струю собой напоминая,
Ты, Юность, шествуешь, окрест распространяя,
Как синева небес, как птицы и цветы,
Свой аромат, и песнь, и сладость теплоты.

Маяки

О Рубенс! Ты – поток забвения, сад лени,
Подушка плоти ты, где плоть любить нельзя,
Но где обильна жизнь и так полна волнений,
Как воздух в небесах и средь морей – струя.

Да Винчи! Зеркало, где мрак глубин несносен;
В нем прелесть ангелов; в улыбке сладкой ртов
Всё тайн полно; они являются из сосен,
Каймящих этот край, из мрака ледников.

Рембрандт! Ты – лазарет, где горький ропот гнета
И лишь распятие украшено одно;
Молитвы плачущих иссушат нечистоты,
И только луч зимы осветит полотно.

О Микель Анджело! Геракл в пустыне дома
Мне явлен; смешан он причудливо с Христом,
А справа, в сумерках, огромные фантомы
Рвут саван на себе протянутым перстом.

Бесстыдство фавново, боксерский гнев обрел ты,
Сумевший показать нам каменщиков боль,
О сердце гордое, о немощный и желтый
Пюже нерадостный, кандальников король!

Ватто! Ты – карнавал; как бабочки порхая,
Сердца известные пылают и снуют;
Свечей легчайший свет и мебель дорогая
На бал кружащийся свое безумье льют.

О Гойя! Ты – кошмар безвестного проклятья,
Где варят к шабашу зародышей в котлах,
Старухи с зеркалом и девочки без платья,
Соблазн для демонов в приподнятых чулках.

Делакруа! Ты – пруд, где бродят злые духи;
Он елей зеленью извечной осенен,
Под небом жалобным фанфары странно глухи
И так придавлены, как Веберовский стон.

Проклятья, жалобы и богохульство смеха,
Восторги, крики, стон, молитвы, наконец,
О повторенное в ста лабиринтах эхо, —
Чудесный опиум вы для людских сердец.

Вы крик, что часовой стократно повторяет,
Приказ, что передан сквозь сотню рупоров,
И зов охотников, что по́ лесу блуждают,
И отблеск в крепостях зажженных маяков.

И доказательств нет прекраснее на свете,
Чем то свидетельство величия людей,
Тот плач, катящийся к столетью от столетья,
Чтоб умереть, Господь, у вечности твоей.

Больная муза

О Муза бедная! Ах! Утром что с тобой?
Виденья полночи зрачок твой населили,
Безумие и страх холодный и немой
По очереди след на лбу пробороздили.

Зеленый ли суккуб иль красный домовой
В тебя из урн любовь и ужас перелили?
Иль лапы властные кошмаров облик твой
В таинственный Минтурн упрямо погрузили?

Я жажду, чтоб твой мозг, вдохнувший аромат
Здоровья, мыслями стал мощными богат;
Кровь христианская размеренно текла бы,

Как многочисленный старинный звук
силлабы,
Где правят в свой черед то Феб, отец стихов,
То Пан Великий, бог и властелин хлебов.

Продажная муза

О Муза сердца, ты, влюбленная в чертог!
Найдешь ли в Январе, швыряющем ветрами
И оснеженными со сплином вечерами,
Хотя бы головню для посиневших ног?

На мрамор плеч твоих лучей полночных пламя
Проникнуть сможет ли меж ставенных досок?
Как пересохший рот, так пуст твой кошелек, —
Наполнишь ли его небесными дарами?

О, нет! Должна, чтоб хлеб насущный свой
сыскать,
Паникадило ты, как певчий, раздувать,
Сама не веря, петь псалом ежевечерне;

Иль, как голодный шут, на площади большой,
Со смехом, смешанным с незримою слезой,
Раскрыть свой балаган для развлеченья черни.

Дурной монах

Монахи в древности на стенах выставляли
В изображениях лик Истины святой,
Чтоб благочестье чувств картины оживляли,
Смягчая холодность суровой жизни той.

Во дни, когда Христа посевы возрастали,
Монах известный – он теперь забыт молвой —
Избрал для мастерской поля, где погребали,
И там прославил Смерть со всею простотой.

– Но я монах – дурной! Моя душа – могила!
Я от нее бегу, но в ней живу. Унылый
Свой монастырь ничем не украшаешь ты,

Ленивый по́слушник! Когда же превращу я
Любовь моих очей, работу рук простую
В живое зрелище печальной нищеты?!

Враг

О юность! Ты была лишь мрачною грозою,
Кой-где луч солнечный сквозь сумрак проходил;
Опустошенье дождь и гром внесли такое,
Что бедный сад плодов почти не сохранил.

Забота осени теперь владеет мною.
Я должен в руки взять лопату и скребок,
Чтобы пласты земли, размытые водою,
До дыр, как бы могил, я обработать смог.

Но новые цветы – о них я грежу ныне! —
Питанье тайное отыщут ли в куртине
Размытой, как песок, чтоб сил набрался плод?

О скорбь! О скорбь моя! Жизнь время пожирает,
Из сердца темный Враг усердно кровь сосет
И, обескровив нас, растет и распухает.

Неудача

Чтоб тяжкий груз поднять живущий мог,
Иметь, Сизиф, твое упорство надо!
Как счастлив тот, кому в труде – отрада,
Мал Времени, Искусства – долог срок.

Душа, вдали гробницы золоченой,
Заброшенный погост окрест ища,
Как в барабан приглушенный треща,
Идет и марш играет похоронный.

– Сокровища схоронены в земле
И спят они, забытые во мгле,
От заступа и бурава далеко!

И горестно, что часто аромат,
Что сладостней всех тайн, цветы струят,
Растущие в пустыне одинокой.

Прежняя жизнь

Под портиком большим я прожил лет немало.
Морское солнце там швыряло сноп лучей;
Величие колонн их, в прямоте своей,
Базальту по́д вечер такими ж возвращало.

И отражение небес среди зыбей
Величественно и таинственно мешало
С богатой музыкой играющего вала
Закатные цвета, – для радости очей.

Ах, долго прожил там я в сладостном покое,
В блестящей синеве и меж морских валов,
Средь благовония моих нагих рабов,

Что обвевали лоб мне пальмовой листвою
И чьей единственной заботой было знать
Те скорби, от каких я продолжал страдать.

Цыгане в пути

Народ пророческий, сияньем глаз блистая,
Пустился в путь, неся за спинами детей
Или сокровище свисающих грудей,
Всегда готовое, им, жадным, отдавая.

Мужи идут пешком, оружием сверкая,
Вблизи скрипучих арб, где скученность семей,
И к небу тяжкий взор задумчивых очей
С отсутствующими мечтами устремляя.

Приметив путников из крепости песков,
Кузнечик песнь свою удваивать готов;
Сибелла, их любя, прикажет из гранита

Потечь воде ручья, произрастать цветам
И зелень обновит пред теми, чьим очам
Грядущих сумерек владычество открыто.

Человек и море

Свободный человек любовью к морю полн.
То – зеркало твое. Свою ты видишь душу
В движенье вечном волн, прибоем бьющих
в сушу;
И, словно разум твой, горька пучина волн.

Как радостно тебе, уткнувшись в лоно ликом,
Глазами и рукой ласкать его. Порой
От гула своего дух отдыхает твой
В печальном ропоте неумолимо диком.

Вы оба – мрачные и скрытные, увы!
О человек! Никто твоих глубин не смерит,
А море никому богатства не доверит,
И оба прячете ревниво тайны вы.

Уже века, забыв пощаду для проклятья,
Ведете вы войну жестоко меж собой:
Так любите вы смерть, так любите вы бой,
О вечные бойцы, безжалостные братья!

Дон Жуан в аду

В тот час, когда, сойдя в подземное жилище,
У волн Харону свой обол Жуан вручил,
Как гордый Антисфен, угрюмый этот нищий
Рукою мстителя свое весло схватил.

Кружились женщины под черным небосклоном,
Вниз груди опустив, наряд раскрывши свой,
Подобные стадам, на жертву принесенным,
Они Жуану вслед кидали долгий вой.

И Сганарель просил отдать долги со смехом;
Трясущимся перстом седой Луис грозил,
Кивая мертвецам, блуждающим по вехам,
На сына-наглеца, кем опозорен был.

Эльвира, в трауре, худая, с дрожью стана,
Вблизи обманщика, кто был любовник ей,
Молила ей отдать последний смех Жуана,
В котором бы сквозил зной первых их ночей.

Из камня исполин, в доспехах, не сгибаясь,
Чрез реку черную ладьи направил путь;
В спокойствии герой, на шпагу опираясь,
С кормы ни на кого не захотел взглянуть.

Теодору де Банвилю

Ты, кистью волосы богини захвативший
Насколько только мог, вид приобрел такой
Беспечной красоты и облик мастерской,
Как бы распутник, ниц любовницу сваливший.

Твой полон ясный взор стремительных огней,
Спесь зодчего в твоих творениях гордится;
В них – розмах сдержанный позволил убедиться
В могучей зрелости твоих грядущих дней.

Поэт! Ведь наша кровь бежит из каждой поры:
Случайно ли и то, что сам Кентавр, который
В ручье загробном лик свой прежний изменил,

Три раза окунул покорно ткань нарядов
В слюну зловещую горящих местью гадов,
Что в люльке Геркулес-младенец задушил.