– Ад, ад! – скрежетал зубами убийца.
– Ещё нет, – это были последние слова, сказанные Потапычем, из его пасти потекла алая кровь, глаза помутились. Как ни вырывался стрелок, он не смог выбраться из-под туши Потапыча, но он и не задохнулся под весом мёртвого медведя – в этом весь Потапыч, он спасал, но никому не выносил смертного приговора.
Штрих третий, огненный
На побережье никого и никогда так не хоронили, как Потапыча. Прощание с ним примерило всех: старых и молодых, радикалов и консерваторов, кошатников и собачников, веганов и мясоедов, партийных и людей, далеких от древнейшей из забав. Больше никого так не провожали в последний путь, как простого бурого медведя. Это были действительно всенародные похороны. Деревянный ящик несли двенадцать человек, их сменяли, а сзади шла толпа – по главной улице во всю её ширину, от начала и до конца, а людей всё прибывало и прибывало, в бытность СССР первомайские демонстрации столько не собирали. Ни глава государства, ни рок-звезда, ни самый популярный актер театра и кино (если бы они были родом отсюда, умерли и у нас их вдруг решили похоронить, а не в Кремлевской стене или на Ваганьковском кладбище) не вызвали бы столько искренних слёз и добрых слов, пролитых и сказанных на поминках. Когда гроб с телом медведя закапывали на опушке леса, пронзительно играл трубач. И люди плакали. И каждый кинул горсть земли и очень быстро над могилой вырос высокий курган…
Несколько позже на спасательной станции утирал слёзы только Васёк, ну ему простительно, он же ещё не разменял тридцатник и не изведал, кто такая тёща. Остальные водку пили молча и сырость не разводили. Речи не толкали, только Иван сказал что-то длиннее слова «Помянем»:
– Потапыч был настоящий мужик, надёжный, как спасательный круг, и безотказный, как автомат Калашникова. Спасал и на воде и на суше… мёд любил… – Савельев посмотрел на открытую трёхлитровую банку меда, к которой слетались осы.
– Мёд я люблю!
Немая сцена достойна