Вестовые Хаоса: Игра герцога

Глава шестая
Фока Зверолов

Сколько раз во сне он видел эту уставленную крепкими стволами дорогу… Как идёт по ней, а тропка всё сужается и сужается, пока не выводит к чёрному зёву шахты. Даже во сне будто бы ощущал запах: из мёртвого подземелья тянуло холодом, землёй, и ещё каким-то несвежим животным запахом. Он не раз бывал на самых разных охотах, забирался в душные логова к всевозможным зверям, спускался даже в медвежью берлогу, но ни один из тяжёлых запахов не напоминал этот. И вот теперь наяву охотник стоял тут, и всё странным образом сходилось… Да-да, теперь точно понимал, что видел это всё в ночном мороке, и не раз. Даже эти завалы камней лежали именно так, как снилось когда-то.

И запах, запах был тем же! Значит, зверь, о котором ему рассказывал ещё прадед – великий охотник Протасий, был тут. Это его логово, и он – Фока Зверолов, на верном пути. Эти места называли глухими, лесными, но сам он родился в краях, которые намного глуше и непролазнее. В его роду были известные мастера, которые сопровождали на охотах даже самих царей. Из рода в род передавались предания, а также и знания. Фока умел многое – не только «читать» следы, но даже понимать голоса птиц и зверей. И не только это: ему было достаточно нарисовать в воображении место, куда нужно попасть, и сами пути-дороги без труда, лишь по наитию выводили его к нужной сторонке. Именно внутренний охотничий зов привёл его и сюда – к шахте, где он пока точно и не знал, с чем предстоит столкнуться. Но ведал иное: обитающий тут зверь – вовсе не главная цель его пути, на которую давным-давно указал великий прадед. Протасий перед смертью завещал ему найти и убить иного зверя, и говорил, что тот будет в обличии человечьем. Сделать сие будет трудно, почти недостижимо, но для этого и только для этого Фока появился на свет. И ещё тогда сказал великий охотник: весь род их, идущий от ловчих огромных ящеров и мохнатых слонов и до сей поры появился по высшему замыслу на свет только для того, чтобы остановить одного этого лютого, бесчестного зверя. Сотни охотников рождались, передавали опыт детям и внукам, и умирали, с одной только целью – чтобы их потомок совершил великое дело. А про зверя того Протасий говорил: «Он рядится в одежды богатые и благородные, но нет более падшего под звёздами!»

Фока слушал, не понимая ещё тогда, то ли Протасий бредит, выйдя из ума на старости лет, то ли говорит истину, которая вот-вот всё сдвинет с места в его юной судьбе.

«И помни, Фока: этот зверь знал о тебе ещё задолго до того, как ты родишься! Он знал о тебе всегда. И мы же не по прихоти своей когда-то вынуждены были оставить царский двор и скрыться в этой глуши: всё ради того, чтобы он не наслал своих слуг на тебя до срока, не сгубил ещё во младенчестве. Чтобы ты вырос, окреп, и прежде постиг своё предназначение!»

Старик ещё рассказал, как погубить сего лютого зверя, а также чем можно сразить его бесчисленных слуг, которых не возьмёт даже самая меткая, но обычная пуля…

И вот он пришёл сюда, чтобы всё увидеть своими глазами. А затем – и произойдёт это очень скоро, встретиться здесь с главным зверем, тем, что в обличье человечьем. Ведь тот придёт сюда, непременно придёт.

Фока Зверолов снял с плеча чехол и расстегнул, ствол блеснул серебром. Он нежно провёл по прикладу с гладко вырезанными оленями, посмотрел, как играет солнце на изумрудах. Это ружьё изготовили ещё в те времена, когда мир не знал пороха, а тайны его уже были доступны родичам Фоки. И для него, только для него хранили это оружие. Зверолов навсегда запомнил минуту, как Протасий перед смертью подозвал его к постели, и после долгих наставлений передал это ружьё, и умер. И именно тогда, как вышел дух из великого охотника, и обрёл юноша все свои невиданные дарования, научившись в один миг слышать и понимать голоса зверей птиц, и идти по наитию по неведомым дорогам.

Теперь, когда треснула земля, и борозда, вспенивая снег, двинулась в сторону шахты, он не вздрогнул, а улыбнулся, взведя курок, и направился в шахту. Расписной чехол остался лежать на камнях, и его слегка припорошил снег…

***

Барина, крепкого хозяина Еремея Силуановича Солнцева-Засекина внешне было трудно отличить от богатого купца или даже горожанина. Одевался он именно как северный купец: носил сапоги «бутылками», сибирку из блестящей шерстяной ткани с декоративными пуговками – размером всего с копейку. А ещё любил рубахи-косоворотки, и подпоясывался по-старому: шнуровым поясом с кистями. При виде его было и не понять сразу – то ли городской дворянин перед вами, то ли просто зажиточный деревенский хозяин.

Ранним утром он шёл по просторному коридору второго этажа своего особняка в Лихоозёрске и был хмур: готовился слушать отчёт приказчика о должниках. Дверь из детской распахнулась, и со смехом выбежала белокурая девочка лет пяти в платьице с вышивкой и отделанных кружевом панталонах. К себе она прижимала искусно сделанную куклу с круглым фарфоровым личиком:

– Доброе утро, папенька! Как спалось?

– Хорошо, радость моя! – он просиял, и, словно пташку, поднял её и поцеловал. – А ты?

– Всё хорошо, папенька! А мы, – девочка указала на куклу. – Очень ждём, когда ты к нам придёшь и запустишь паровоз по железной дороге. Чух-чух, чух-чух!

Еремей Силуанович мечтал о сыне, ему и заказал из самой столицы игрушечную железную дорогую. Но родилась дочь. Что же, и девочке паровоз, так похожий на настоящий, только маленький, пришёлся по душе.

Глядя на дочь, грубые, звериные черты лица Еремея Силуановича распрямились:

– Не сейчас, доченька, я после дел непременно зайду, и мы поиграем. А потом ты пойдёшь спатеньки!

– Хорошо, папочка! А пока я причешу мою куколку!

– Иди, иди!

И, опустив дочь, он направился к кабинету. Лицо Еремея Силуановича вернуло привычную звериную оскомину. Хмуря кустистые брови, он выслушал доклад приказчика. Тот читал его таким дрожащим голосом, словно боялся, что стоящий у окна хозяин со скрещенными на груди руками вот-вот развернётся и сшибёт его крепким ударом в ухо. Такое уже бывало не раз, хотя слуга всего лишь докладывал об убытках и должниках.

– Привели… этого?

– Да, ваше сиятельство. Ловить пришлось, силком тащить.

– Это ничего, правильно. А ну пошли!

Еремей Силуанович шёл, агрессивно стуча грубыми сапогами по полу с украшенной дорогим орнаментом паркетной плиткой. Он любил, чтобы в комнатах было много света, поэтому даже днём постоянно горели свечи. Их огонь бешено колебался от его движения. Приказчик семенил следом, прижав папку к груди одной рукой, и неловко крестясь другой. Они спустились на нижний этаж, дошли по коридору до угла. В полумраке скрипнула дверь:

– А теперь затвори-ка за собой, да поплотнее! – приказал барин.

Приказчик спустился в подвал, с большим трудом и лязгом закрыл массивную железную дверь, и слеповато осмотрелся по сторонам – после комнат со стенами, ярко расписанными золотом на белом фоне, он никак не мог привыкнуть к мраку. Наконец различил силуэты предметов пыточной камеры: посередине была раскалённая жаровня, огонь в которой раздувал угрюмый широкоплечий здоровяк с косматой бородой. Весь угол занимала дыба-ложа – большой стол с плашками-фиксаторами для рук и ног. К ней пристёгнутым лежал, извиваясь, какой-то несчастный в одном исподнем белье. Приказчик, конечно, не раз бывал здесь, и входил в число посвящённых в тайную жизнь хозяина дома, но снова приходил в ужас.

На столике были аккуратно разложены всевозможные щипцы и зажимы, предметы для прижигания раскалённым железом. На полу стояли огромные железные башмаки для сдавливания ног, рядом – коленодробилка и пресс для черепа. По стенам висели кольца с гвоздями на внутренней стороне, капканы, ручная пила с запёкшейся кровью на тупых зубьях. Он в ужасе сглотнул – не раз приказчик видел во сне, как и его за какую-нибудь провинность будут мучить здесь. О том, что в городском особняке столь уважаемого дворянина имеется камера пыток, знали только избранные. И никто, кто попадал сюда как жертва, живым уже не выходил. Потому и приказчик знал, какая судьба ждёт этого несчастного. Его причитания ничего не разбудят в барине:

– Еремей Силуанович, ваше сиятельство, прошу, не надо! Я верну, я всё обязательно верну, и с лихвой! Только отпустите! – верещал тот. И зря: с каждым новым словом лицо Солнцева-Загряжского становилось только суровее, окончательно теряя что-либо человеческое:

– Вот мой горе-братец, знаешь ведь поди ж его, Антоша который, так тот любит говорить, что будущее – за наукой, – и он жестом что-то приказал палачу. – Так, милок, и я тут тоже наукой занимаюсь. Вот, например, ложа-дыба, на которой ты сейчас возлежишь за свои немыслимые провинности… Так я за эти годы точно выяснил, что человека можно растянуть на ней аккурат на шесть с половиной вершков, – и злобно хохотнул. – А потом всё: мускулы рвутся! Нестерпимая, брат, боль, понимаю.

– Прошу вас, не надо!

– А разве тебя мои люди не просили по-человечески, по-христиански – верни Еремею Силуановичу долг! Ведь он, как человек верующий и богобоязненный, всегда идёт на выручку ближнему, ссуду даёт! Знаешь, сколько людей под Богом ходят, и за моё здоровье молятся, благодарят, что я выручил их, помог! А ты что? На сторону лукавого встал? Ну-ну, твой выбор. А за грехи надо перед Богом платить!

– Но вы – не Бог! – в отчаянии выкрикнул человек, и поперхнулся.

– Верно. Но я – его верный слуга, его орудие возмездия. Ты вот, негодяй, как много взял в долг, а добрый барин тебе поверил! И вразумлял, и ждал! А ты тянул! Вот и дотянул до того, что теперь твои жилы тянуть уж будем!

– Но у меня есть, есть добро, припрятано! Я скажу, где! Пусть ваши люди сходят и всё-всё возьмут, до гроша! Там много! Только не надо, не надо!

– Не нужны мне уж больше твои жалкие гроши. Ты перешёл порог, за которым уж нет прощения, а есть лишь справедливое возмездие Божие! – и барин широко перекрестился.

Когда палач собрался уже начать медленное изощрённое убийство, в железную дверь робко постучали. Еремей Силуанович разгневался – небольшой круг его преданных слуг, кто знал о тайной жизни хозяина, никак не мог в этот час потревожить его. За такое ослушание любой мог сам оказаться на дыбе, или примерить на шее удавку с гвоздями.

Барин подошёл к двери:

– Кто ещё? – рявкнул он по-медвежьи.

– Ваше сиятельство, никогда не посмел бы вас потревожить, но событие крайней важности. К вам пришёл весьма странный, и, как мне видится, важный господин. Он приезжий, сразу видно, не из наших краёв.

Это был один из редчайших случаев, когда слугам всё же разрешалось потревожить хозяина, если тот занят в пыточной камере. Еремей Сиуанович знал, что, коли вскроется его тайная жизнь, то от виселицы его не спасут никакие деньги. Лишь откроется, сколько человек он сгубил здесь, и всё… Ведь даже пропавшие крестьяне, которые в прошлом уходили в извоз, были тоже на его совести. Он сгубил их не за какие-то долги или огрехи. Ему нужны были жертвы, без пыток чувствовал себя разбитым, и будто его голову сжимали в прессе для черепа, а колени дробили на мелкие кусочки. А после длительной экзекуции становилось легко, хорошо, и потом мог часами играть с любимой дочкой, запуская паровоз в детской.

О любом посетителе, особенно не местном, слугам стоило тут же сообщать. Это мог быть кто угодно, но больше всего барин боялся сотрудников сыска и других представителей власти. Поэтому Еремей Силуанович не без жалости снял передник со следами запёкшийся крови, внимательно осмотрел себя, и, оставив пыточную, поднялся по лестнице. Тяжелейшую дверь он без труда распахнул и закрыл одной рукой.

Его самый преданный личный слуга был спокоен. А это значило, что внезапный посетитель, скорее всего, никакой опасности не представляет.

– Ну что там ещё стряслось? – рявкнул хозяин.

– Ваше сиятельство, к вам господин, по платью видно – иноземец. Он представился каким-то странным званием – обер-камергер, вроде бы. И сказал, что представляет некого герцога, который хочет посетить вас с визитом по одному очень важному делу. Теперь ожидает вас. Я, разумеется, не оставил его одного – с ним сейчас двое, развлекают разговорами. Не знаю, вроде бы всё чисто…

– Проверим, что за гусь. На меня посмотри, – и барин обернулся.

– Всё чисто, ни пятнышка.

– Да я ещё и не начинал. Ладно, посмотрим, кто это осмелился мне так грубо помешать… Приезжий, говоришь, с виду-то? Если какой-нибудь проходимец случайный, я вежливо провожу его. И вы все расшаркайтесь перед ним! А потом – не дайте ему далеко уйти! Ты знаешь, что делать!

***

Фока Зверолов был готов к тому, что в шахте ничего не видно, но надеялся на своё кошачье зрение – этот навык охотник тоже получил от прадеда Протасия. И теперь он осторожно, боясь оступиться, двигался ниже и ниже по покрытым сыпучей извёсткой ступеням и думал: кем же были старатели, пытавшиеся отыскать здесь несколько сотен лет назад золото? Насколько мог знать Фока, что в прошлом, что сейчас орудия у поисковиков драгоценного металла просты: лопата да кирка, а работа сложна до изнеможения. Здесь же, похоже, использовали какие-то невиданные не то что для прошлых веков, но и для века девятнадцатого приспособления. Удивляясь всё больше, Фока уходил в глубину, и в нос ударил едкий запах. Снова тот самый невыносимый тяжёлый дух, отголосок которого Фока Зверолов сумел уловить в далёких снах.

Ружьё держал наготове, и не зря. Лишь ступеньки окончились, и он с эхом от каждого шага двинулся по длинному круглому тоннелю, что-то большое – размером не меньше кошки, проскочило мимо сапог. Он пригляделся: крыса! Или нет? Зверь тоже замер и сидел, напоминая небольшого сгорбленного старика. Их взгляды сошлись, при этом глаза у обитателя шахты горели в полумраке двумя малахитовыми огоньками. Мгновение – и тварь бросилась, в прыжке метя зубами и когтями точно в горло.

Комнатную муху почти невозможно пришибить ладонью – улетит. А всё потому, что по-иному воспринимает время – то, что для нас лишь короткий миг, для неё растягивается намного дольше. Зная языки всех животных, насекомых и птиц, Фока Зверолов давно перенял у простых мух и этот навык. Потому во время прыжка мохнатого зверька он видел, как ощетинилась облепленная комками земли шкурка и напряглись мускулы. Охотник рассмотрел его от острых когтей лапок до кончиков тонких, как проволока, усиков, прежде чем повернул навстречу приклад ружья. Через миг безжизненное тельце отлетело и распласталось у ног охотника. Крыса это всё же, или нет – рассматривать не хотелось, важно другое?

«Что делать любой живой твари в этом диком запущенном месте? – подумал он. – То ли это существа тёмного мира, а может быть, главный привратник этого логова просто выращивает себе их на еду, словно цыплят…»

Фока брезгливо обошёл грязное обрюзглое тельце и продолжил углубляться в шахту. Становилось всё холоднее, тянуло сыростью, где-то вдалеке противно и однообразно капала вода. Охотник всё больше понимал, что зря так самонадеянно рассчитывал на зрение – впереди начиналась кромешная тьма. Нужно было заранее позаботится о каком-нибудь факеле – знаний хватило бы, чтобы сделать его из подручных предметов на входе в шахту. Он огляделся – уже поздно, кругом только земляные стены округлой, тянущейся вдаль шахты, дубовые обломки, проржавевшие изогнутые обручи, и… Фока нагнулся и поднял обломок человеческого черепа:

– Да, весьма странные дела творились здесь, – сказал он, и поразился, каким эхом разошлись его, в общем-то, негромко сказанные слова по всей шахте. Казалось, они обошли каждый уголок, и неожиданно вернулись к нему отголоском, став в десятки раз громче. Словно кто-то огромный шёл ему навстречу и проорал бешено:

– Дела творились здесь!!!

И он невольно присел – всё вокруг задрожало, сверху посыпалась земляная крошка, Фока ощутил, как песчинки падают на шею и противно, медленно скатываются за шиворот. Но охотник думал уже не об этом – впереди, в каких-то десяти-пятнадцати саженях длинные кривые когти прорубали новый ход сбоку. Огромное, жирное и будто пульсирующее тело с чавканьем прошло его насквозь. Существо прорывалось, разбрасывая комья размером с конские головы, и выдавливало из себя с кошмарным эхом, так что хотелось заткнуть уши:

– Кродо!

Фока понял, что был на волоске от гибели. Если бы его не задержала эта уродливая крысоподобная тварь, и он не склонился бы потом рассмотреть осколок человеческого черепа, то оказался бы точно в том месте, где только что прошёл этот гигантский крот. Слепой землишник и не заметил бы его, а легко перемолол огромными когтями, точно жито в зернодробилке.

Шахта, до этого напоминающая пустой склеп, вмиг ожила. Фока, как ни напрягал зрение, не мог различить, что делается впереди, но нутром ощущал там какое-то оживление. Что-то подсказало ему – отступай! Огромная масса собиралась воедино, словно кулак, и двигалась на него. Что это было? Может быть, сотни, и даже тысячи таких же крысопобных существ, как он убил только что, теперь медленно наступали на него? Если так, отбиться не было возможности.

Зверолов попятился, и уже через миг повернулся и бежал к выходу. Знал, что задержка хоть на секунду могла означать гибель. И потому мчался, видя перед собой тусклый, мелькающий свет выхода. Фока споткнулся уже на ступеньках, и, сделав сальто, приземлился на снег. Ружьё выпало у самого входа в шахту. Когда охотник обернулся, невольно отпрянул – из круглого узкого входа торчал огромный, покрытый землёй нос крота. Крот так сипло и так сильно вдыхал, что Фоку потянуло потоком воздуха, и он удержался, схватившись за кривоватый ствол сухого дерева. Зверь рычал и продолжал жадно внюхиваться. Своды шахты покачнулись. Фока упал на живот, подобрался ползком и схватил ружьё.

Эхо выстрела разрезало спящую округу. Выстрел донёсся до Петра, Уголёк вздрогнул и разжал.

– Успокойся, милый! – сказал Пётр, хотя ему самому стало настолько не по себе, что едва сдержал желание без оглядки покинуть это проклятое место. – Да что же там твориться такое? Привела же меня нелёгкая! – и он собрал все проклятия.

Пётр привстал, поднёс ладонь ко лбу и посмотрел на тропинку. Только через пару минут он заметил вдали бегущую фигуру. Не дожидаясь, крестьянин стал разворачивать сани. Фока Зверолов стремглав запрыгнул, и они помчались.

– За нами погоня, барин? – спросил Пётр, не оглядываясь.

– Да нет, – попутчик тяжело дышал. – Всё в порядке, не волнуйся. Сейчас это, тише давай, дай ружьё хоть зачехлю.

– Я слышал выстрел.

– Да, ну и что, – Пётр понял, что спутник ищет вариант, как соврать. – В общем, там у шахты был зверь какой-то странный, прятался в тени деревьев, я даже и не рассмотрел. Пальнул в него, и сразу назад.

– А я говорил вам, барин, не след ездить сюда, зря народ говорить не станет!

– Может, ты и прав. Определённо прав. А теперь поедем-ка в город! В самый центр, на площадь. В общем, к церкви давай!

Уголёк с трудом пробивался через снега, а вдали за их спиной раздавались истошные вопли:

– Кродо!

Кому бы они ни принадлежали, Пётр был уверен: так может кричать только смертельно раненое, в истошном гневе умирающее существо.

Глава седьмая
Дела минувшие

Антон Силуанович после ужина велел приказчику Пантелею не беспокоить его. Дом – и без того пустой и серый, замер. Влачащий безрадостные дни в нищете и забвении молодой барин долго стоял у окна и смотрел, как сумерки обволакивают тёмным саваном угрюмый зимний парк.

На память приходили, дразня и кусая душу, столичные дни – такие близкие, и далёкие, невозвратные теперь. Как много надежд было!

Никто не знал, что ему удалось избежать по-настоящему сурового наказания за вольнодумство только благодаря случаю. Как сейчас перед ним всплыл в памяти тот полдень, когда он должен был встретиться с друзьями, в их тесном тайной кругу собирались обсудить в очередной раз, как можно и нужно переустроить царскую Россию. Антон Силуанович не попал вовремя только благодаря тому, что мчался стремительно, понукая извозчика, и от такой спешки, налетев на придорожный валун, отлетело колесо и лопнула рессора… Извозчик кланялся в пояс и винился, что никак не может продолжить путь. Молодой барин, тогда не знавший трудностей, щедро отблагодарил лихача за старания, дав денег на ремонт. И пошёл пешком, на счастье своё – теперь-то он знал – не встретив больше попутного транспорта.

Успей же он, отправился бы на каторгу, как сотоварищи по кружку. Оказалось, в их сплочённом коллективе был всё же доносчик. Тот выдал всех, и только из-за отсутствия прямых обвинений и главным образом благодаря тому, что Антон Силуанович не явился на тайное собрание, его не арестовали, а сослали на веки вечные в глухие родные края…

Каждый вечер вспоминал друзей и думал, где же они, и каково им теперь? И как живётся иуде, предавшему их светлые помыслы и чистые свободолюбивые идеи? Наверняка теперь занимает какой-нибудь пост в Петербурге, такие, как он, только и нужны сейчас царской России…

Он всматривался в парк, и на миг показалось, будто там, среди снегов и осыпанных белой бахромой деревьев, стоит девочка. Неужели эта она, милое светлое создание с красивым именем Есия? Барин присмотрелся – нет, мираж, причудливая игра теней. Но воспоминание на миг осветило его уставшее осунувшееся лицо.

«Ради таких, как она, все беды и лишения пали на моих товарищей, и на меня, – подумал он. – Таких, как она, тысячи в России, и настанет и для них ясный день».

Антон Силуанович подошёл к полкам. Каждый вечер он коротал за книгами, но всё чаще и чаще чтение наводило только тоску. Даже самые светлые книги, особенно такие, как «Город Солнца» Кампанеллы, дразнили невозможными, немыслимыми горизонтами, своей несбыточностью. К тому же все прочёл не раз, а на то, чтобы заказать новые, совершенно не было средств. Он несколько раз пробежался глазами по корешкам, и вдруг взгляд остановился на чёрном переплёте.

«Что за книга, не помню совсем» – подумал Антон Силуанович и, пододвинув стул, встал и потянулся за ней. Пролистнув несколько страниц, удивился ещё сильнее – это была рукопись! Что-то вроде дневника, и автор – кто-то из предков! Открыв первую страницу и вчитавшись внимательнее, понял, что это записи его давнего-давнего пращура, Алексея Ильича Солнцева-Засекина, жившего ещё во времена самого царя Петра! Как же так могло случиться, что он ранее никогда не видел её, словно неприметная книжица пряталась всё это время?

Он окликнул Пантелея, и тот явился, посмотрел близоруко заспанными впалыми глазами. Выслушав барина, сказал:

– Нет, ваше сиятельство, я никогда ранее не слышал ничего об этом. Право-право, удивительная находка.

– Протопи печь и зажги мне внизу свечи, я, пожалуй, уделю внимание…

Судя по первым страницам, чтение вряд ли предстояло интересное – предок описывал, как проходили день за днём, в скуке и однообразии тянулись часы неспешного барского уединения. Приёмы редких гостей, обеды, охота… Рассказы о тех далёких временах к тому же были полны однообразных деталей – жизнь описывалась также скучно, как и, собственно, протекала. Радовало лишь то, что чтение это было новым.

Уединившись, удобно расположившись в глубоком кресле, молодой барин принялся листать страницы. И вдруг глаза его округлились, когда он дошёл до середины бытописания:

«Должно мне теперь сказать и о делах минувших, да приснопамятных. Был у нас с визитом гость странный – и одеянием, и речью, и сам собою необычен. Представился не кем-нибудь, а великим герцогом! Откуда столь высокому гостью да с таким диковинным титулом оказаться в местах наших захолустных – не ведаю, и спросить о том не решился.

Оказался я в некотором замешательстве. Чем же удивить, как развлечь столь неожиданного гостя? По этому случаю произошёл, несомненно, большой переполох в нашем тихом спокойном местечке. Предложили мы господину различные охоты и забавы, да только он великодушно отказался. Затем и выяснилось, что же привело его в наши захолустные непроезжие края. Золото. Вознамерился сей господин соорудить шахту, и нанять моих крепостных людей на такое вот немыслимое начинание. И бумагу с высочайшим царским разрешением показал, и отплатил щедро и сразу.

Тут бы радоваться впору, но впал я в некоторое уныние. И отказать нельзя, да и отправлять людей на труд сей тяжкий и неблагодарный не годилось. Откуда быть у нас золоту, коли до сей поры и малой крохи его не встречали?

Дело тихо, но пошло. Подрядились вполне с охотою многие лучшие мои люди на сию стройку, и отдали ей немало времени и сил. Управились всё же до поздних затяжных дождей и первого снежка, и тут и произошло такое, что памятно останется во все дни. Ведь, кроме того, что мне как хозяину добро дал денег сей великий господин, также щедро наградил и всех работников. Никогда такого они ещё не видывали, и вскружило головы сие подношение.

Запил, закуролесил народ, да так, что дым пошёл по дворам да дорогам! Обернулось лихое загульное празднование окончания работ на шахте кровавым похмельем, отчаянной поножовщиной по всем околоткам да закоулкам нашим. Отошёл народ наш только после того, как пришло мне усмирять его силою, вынужденно приумножив пролитую кровь. Долго ещё ходила сия чёрная буря промеж людей.

Горькую жатву пожали, как счёт произвели всех убиенных да калеченных. И что мне до награды денежной того господина, коль вышел мне великий убыток, и случился у нас на другой год большой недород по хлебам и голод. Не сразу, но одумались, отошли мои крестьяне, хоть поздно, да оторопь их взяла. Обернулось то добро герцога злом несусветным. Хотя, коли рассудить, не его руками, а своими же, будто разбудил он в душах нехороший огонь, тлевший там до поры и до сроку. Мне же в сем удивительнее всего вышло, что не мог я никак управиться со своими людьми, хотя допреж считал себя хозяином рассудительным, верным и справедливым.

По прошествии времени только разумею, что верным было бы и вовсе отказать тому великому герцогу под каким убедительным предлогом, и не допускать его до подобных начинаний в моей вотчине. Но и как отказать, коль бумага царская у него имелась.

И ещё одного уразуметь не могу, для чего сие строительство угодно было, и за что же так щедро угостил и потому разбесил народ этот господин, ведь никто из работников в той шахте золота не видывал, и итогом всему вышла пустота суть. Многое почерпнул я странного, и большей частию нелепого из рассказов моих людей, на той шахте подвизавшихся. Божатся они, что непрестанно во все дни труда сталкивались они с разнообразною чертовщиною – то звуки да стоны слышали какие, после коих непременно кто из работников пропадал безвозвратно. И смех, и вой, и скрежет слышали, и пугающие глухие звуки некоего звериного нутра.

Уехал тот великий герцог из наших мест, как и не бывал, а след дурной остался, как и шахта, ныне никому, само собой, не потребная, и потому пребывающая брошенною».

Антон Силуанович отложил рукопись на мягкий валик кресла и долго сидел, почти не моргая глядя на пульсирующий жар в печи. Пантелей – вот странность, протопил сильно, чего раньше с ним не случалось, ведь этот скряга дорожил всем, даже дровами! Было так душно, но по спине бежал противный холодок, и молодой барин ёжился, сняв пенсне и нервно потирая переносицу. Он думал о картине с золотым кротом, что висела в кабинете на верхнем этаже. Представилось, что описанный две сотни лет назад загадочный герцог стоял сейчас там, рядом с ней, в своих дорогих заграничных одеяниях, и от грозного взгляда картина ожила, и землишник сошёл с неё грузно. Вот-вот он начнёт двигаться, ломая и круша всё в узком для него пространстве, а потом слепо найдёт путь к лестнице, съедет с неё огромной тушей, ломая ступеньки и осыпая бетонную пыль, а потом ворвётся сюда…

Ещё сам до конца не понимая как, младший Солнцев-Засекин увидел пугающую связь между этой картиной и прочитанным о шахте и странном госте, что бывал здесь когда-то, в забытую давно эпоху… Вспомнил он и сегодняшние занятия, слова старика, и выходило, что молва народная имела под собой какую-то почву. И почва эта теперь будто тряслась, ходила ходуном под его старым особняком.

Антон Силуанович сжал веки, в голове кружилось. Вот он откроет глаза, а перед ним – чудовище, и его грозный хозяин.

– Уморились совсем, ваше сиятельство! – он очнулся, и увидел скучное и обвислое, как у помятого кота, лицо Пантелея. – Поднимитесь лучше наверх, там посвежее будет вам. А, если желаете, можно уже и на покой – кровать я приготовил.

– Хорошо, – не сразу ответит он, и ушёл, покачиваясь.

Рукопись осталась лежать открытой на валике старого кресла, и Пантелей, проводив взглядом барина и усмехнувшись, перевёл взгляд на неё.

***

Зимний день и не заметишь – вот, казалось бы, зачинаться только начал, солнышко проглядывает, а уже и на убыль пошёл.

– Милый человек, надобно бы нам в город поспеть, в церковь, к концу службы – но быть! – сказал спокойно человек в странном одеянии, когда вернулся.

«Неужто помолиться решил, или свечу поставить, требу какую заказать? – перебирал в голове Пётр, понукая коня. – Не похож на богомольца-то».

Петра так и подмывало спросить о чём-нибудь этого дивного барчука-охотника, но заговорить он больше не смел. Так и протянулся в скучном молчании под монотонный звон бубенцов их путь до самого Лихоозёрска. И, когда подъехали к церкви, услышали они ровный, звонкий перелив колоколов в неподвижном зимнем воздухе. Укутанные бабы шли гурьбой после службы, поминутно оборачиваясь и крестясь на медовые маковки, поблескивающие на закате.

– Пожалуй, на этом отпущу тебя, мил человек! – сказал охотник, и протянул ещё одну монету. – Ловко мы управились, добрый ты оказался извозчик, таких ещё поискать!

Он перемахнул через плечо чехол, убрал ладонью льдинки с рыжих усов:

– Всё же, лучше никому не сказывай про меня, куда возил, что слышал, если слышал вообще что, конечно, – он усмехнулся. – Оно так спокойнее будет… Поверь, и мне, и тебе.

И, обернувшись у церковных ворот, добавил зачем-то:

– Какой у тебя всё же славный конь! Как по сугробам идёт, словно зверь какой! Я уж думал, перевелись такие, только встарь и были. Береги его, а пуще того сам берегись! Если кто такой же с виду странноватый, вроде меня, да при деньгах появится тут и предложит что, откажись наотрез, мой тебе совет!

Пётр сглотнул, когда до него донеслась последняя фраза:

– А то не сносить тебе головы!

…В храме уже никого не осталось, было пусто и тихо. Свечи потушили, и густо пахло восковым дымом и ладаном. Последние закатные лучи опускались через высокие окна, высвечивая кружащиеся пылинки. Они отражались на золочёных окладах и преломлялись так, что лица святых казались чёрными.