Последний русский. Роман

– Не знаешь… – протянул он. – Ага!.. Ты, говорят, теперь у нас богатый наследничек?

– Наследничек?

Слово резануло.

– Денежки мамочка оставила. Раз наследство есть, значит, наследник. И золотишко, говорят, есть? Сколько денежек-то? Тыщ десять, что ли?

Похоже, он и, правда, был не в своем уме. Может, слегка бредил. Я обижаться на него не мог. Наверное, они и на поминках это обсуждали…

– Я вспомнил! – пробормотал я, вставая. – Мне нужно идти.

– Чаю так и не попили! Ты что, обиделся, что ли? – Никита довольно проворно поднялся из кресла и постарался ухватить меня за руки. – Ты, может, подумал, что я от нечего делать любопытствую. Или, боже упаси, хочу учить тебя жизни?

– Ничего я не думаю. Просто мне пора.

Я не обращал внимания на его сюсюканье и направился к двери. Все это время он, скорее всего, элементарно дурачил меня. Лукавил (или, попросту, лгал) предлагая дождаться прихода Натальи. Просто хотел подольше задержать, чтобы не оставаться одному. Он, кряхтя, поднялся из своего кресла и потащился меня проводить. Он сам открыл входную дверь и выпроводил меня на лестничную площадку.

– А тебе нужна машина, Сереженька? – вдруг спросил он.

Я не сразу понял, о чем речь. Может, о компьютере? Машинами теперь называли компьютеры.

– Какая еще машина?

– Ну, машина, – усмехнулся Никита, – с колесами.

– А-а… – протянул я. – Нет, не нужна. Зачем она мне?

– Ну, как же, а барышень катать?.. В машине с барышнями хорошо.

То ли мне показалось, то ли я действительно уловил в его голосе лукавую нотку.

– Об этом мечтает любой мальчишка. А ты теперь самостоятельный человек. С наследством. Ты потом приходи ко мне, Сереженька, обсудим. Взаимовыгодный вариант…

Это было странно. Я остановился.

– Зачем вы ее продаете? – спросил я. – Неужели вам нужны деньги?

– Нужны, нужны, – закивал он.

– Да зачем же вам деньги?

– Ха-ха-ха! Я еще не совсем труп. Я только полутруп. Я давно мечтал поводить ее, мою девочку, по настоящим ресторанам!..

Восковая, как слегка оплавленная, физиономия Никиты улыбалась мне, губы шевелились, как бы повторяя: «Барышень катать, барышень катать…»

Я не стал дожидаться лифта и, скача через ступеньку, стал спускаться вниз по лестнице.

Я вышел во двор и стал в задумчивости прохаживаться под деревьями.

Что же это, неужели он собирается продать свой авто?.. Не какую-то там неопределенную «машину с колесами», а свой мифический автомобиль. Тот самый, который, надо думать, до сих пор стоял в секретном теплом гараже, как экспонат в запасниках музея.

«Даймлер-Бенц» не был изъеден ржавчиной, не истлел в пыль. Он стоял, покрытый густым слоем янтарно-желтенькой смазки, в «маслице», накрытый двумя или тремя чехлами. Руль, зеркала и педали заботливо обернуты вощеной бумажной лентой. Сосновые клинышки вставлены под колеса. Полированные дубовые ручки, изумрудно-желудевого оттенка, дубовые же вставки в салоне натерты воском. И салон манит, как чудесная комната для нежных свиданий. Великолепные упругие и широкие сиденья, на которых можно заниматься чем угодно. На стеклах плиссированные шелковые шторки. Внутреннее освещение. На дверях вращающиеся пепельницы. В багажнике, кстати, имелся полный комплект запчастей, ключей и прочих аксессуаров… Некогда правительственный лимузин, ныне экзотический раритет. Никита мог говорить только о нем.

Мечтал ли я о машине? Когда-то у нас была машина… Приятно и в то же время щемяще-грустно отозвалось в душе… Я припомнил о нашем милом коралловом «москвичонке». Все-таки успел хорошо запомнить, какой это ни с чем не сравнимый кайф – катиться вечером в автомобиле, в дождь, дремать на заднем сиденье под звуки автомобильного радиоприемника и поскрипывание дворников по лобовому стеклу…

Но теперь – совсем другое дело. Кого катать? Не каких-нибудь там «барышень», конечно. Картинка в моем воображении возникла сама собой. Причем с поразительной отчетливостью. Мы с Натальей вдвоем в просторном полутемном салоне, мягко, уютно освещенном особым автомобильным электричеством. Музыка. Может быть, ночью, снаружи идет дождь… Это стоило того, чтобы отдать за автомобиль все свое «наследство».

Зачем мне столько денег? Зачем мне вообще деньги? Нет, они мне совершенно не нужны. Мне и в голову не приходило водить Наталью по ресторанам. К тому же я слышал, что с машиной всегда есть возможность подзаработать. Тем более с такой. У меня и водительские права имелись: в школе изучал автодело. Много ли надо, на карманные расходы? Какую-нибудь мелочь. В тот момент я даже не подумал о цене автомобиля. Великолепный коллекционный экземпляр, а на мои несколько тысяч можно было купить разве что какую-нибудь развалюху. Впрочем…

Вот если бы этот коллекционный «Даймлер» перекрасить в диковинный коралловый цвет!..

Я вышел через арку к ночной набережной, перешел дорогу, взглянул вверх на наши окна. У Натальи было темно, в моем окне тоже. Пока я сидел у Никиты, она вполне могла вернуться домой и лечь спать. Ведь был уже поздний вечер. Я вернулся во двор.

В пирамиде электрического света стояла Луиза, курила тонкую длинную сигаретку.

– Бродишь? – улыбнулась мне Луиза. – Не спится мальчику?

Марта-Герда носилась за дальними тополями, только тень мелькала. Подбежала, убедилась, что все в порядке, и опять умчалась. Между прочим, к другим собакам она питала что-то вроде презрения, предпочитала держаться на независимом расстоянии, даже от овчарок, и резвиться в одиночестве, а при приближении обнажала клыки. Предпочитала человеческое общество? Луиза не ленилась выгуливать ее несколько раз в сутки. Оттого она и была такая гладкая и юркая.

– Павлуша у тебя? – спросил я.

– Дезертир? – снова улыбнулась Луиза. Забавный мальчик. Прячу его. Развлекал компанию, показывая, как кровью мочится.

Я и не знал, что сказать.

– Курить будешь? – спросила Луиза.

– Не курю.

– А я могу научить. Лучше всего начинать с этих вкусных тоненьких женских сигареток. Я хорошая учительница. Могу научить самым вредным привычкам.

Забавлялась. Вполне безобидно. Из учтивости я вытащил тонкую, как соломинка, сигарету. Понюхал. «Учительница» щелкнула зажигалкой, поднесла огонек. Но я повертел сигарету в руке, а затем, покачав головой, вернул.

– А я видела тебя, как ты выходил из 1-го подъезда. Никиту навещал?

– Он с моей мамой дружил.

– Понимаю… И тебя маленького навещал, добрый старичок, подарки дарил.

– Верно! – удивленно сказал я. – Откуда знаешь?

– Ну, как же, он ведь и меня маленькую навещал, тоже подарочки приносил.

– Слушай, Луиза, – не выдержал я, – это в конце концов смешно и глупо – утверждать, что ты всегда жила в нашем доме. Если бы жила, я бы тебя, наверное, помнил.

– А вот я тебя отлично помню, – возразила она.

– И другие тебя тоже не помнят.

– А вот Павлуша, к примеру, вспомнил, – снова возразила она.

– Павлуша? Не может быть! Ну и что он, интересно, такого вспомнил?

– Ты сам у него поинтересуйся.

Да уж, обязательно поинтересуюсь, подумал я.

– Ну а ты, что помнишь? – усмехнулся я.

– Я все помню.

– Это не ответ. Что конкретно?

– Конкретно? Как играли на 12-м.

– Во что?

– В «москву», к примеру.

– Надо же!.. – изумился я, никак не ожидая такого ответа. – Почему же, интересно, я тебя не помню?

– Ничего, – успокоила ласково Луиза. – Потом вспомнишь

– Постой, – спохватился я, – да тогда в нашей компании были одни мальчишки! Девчонок же не было!

– А это моя маленькая тайна. Когда я была маленькой, я была странной девочкой. Любила переодеваться мальчиком. И, переодевшись, играла вместе с вами. Пи-пи с вами делала, чтобы научиться делать это, как и вы, стоя. Для правдоподобности вылепила из пластилина петушка и вставляла себе, дурочка.

– Ты шутишь! Нет, все равно не помню тебя… – совершенно сбитый с толку, пробормотал я.

– Наверное, сильно изменилась.

Я стал пристально всматриваться в нее, но не выдержал ее взгляда и отвел глаза.

– Кстати, я предлагала Никите продать этот коллекционный экспонат, – вдруг сказала Луиза. – Но старик уперся. Плетет, что хочет сохранить машину для дочери. А то вообще, что у него нет никакой машины. По-моему, просто боится, как бы его не кинули – увели машину и не заплатили.

– Ты что же, хочешь купить? – удивился я.

– Хлопочу для моего хорошего знакомого.

– Что ж, если с автомобилем повозиться, – сказал я, – перекрасить в какой-нибудь чудесный цвет, например, нежно-коралловый, салон обить мягкой дутой кожей в тон…

– Ну что, поговоришь со стариком? – нетерпеливо прервала она меня. – Рассеешь его маразматическую подозрительность? Все-таки он тебя с детства знает и любит.

– Кажется, ты говорила, что и у тебя с ним дружба с детства? – напомнил я не без некоторой иронии. – Ему всего-то и нужно – немного внимания и заботы. И Никита сам предложит купить авто.

– Я все-таки девушка, – усмехнулась она. – А ему старому шалуну, глядишь, в придачу захочется каких-нибудь извращений. Наверняка. Противно как-то… А ты живешь в одной квартире с его дочерью. Он это ценит.

Луиза заговорила о Наталье. Ничего особенного в ее словах не было, но меня они ужасно смущали. Хотя виду я, конечно, не подал.

– А сколько он на самом деле может стоить? Автомобиль, то есть.

– Очень дорого, конечно, – уверенно заявила Луиза. – И не так-то просто найти надежного покупателя на такой коллекционный автомобиль… А мой знакомый, – деловито продолжала она, – заплатит. Он не любит торговаться. Деньги уже приготовлены. Очень надежный, солидный человек. Ты поговори с Никитой, договорись о цене. Разницу возьмешь себе. Можно неплохо заработать. Если тебе нужны деньги.

– А тебе самой это очень надо? – спросил я.

– В каком смысле?

– Ну не знаю… Может, ты зря с этим твоим знакомым слишком на меня рассчитывала.

– Не то чтобы слишком, – с беспечным смехом протянула девушка, тряхнув своими прекрасными светлыми волосами.

В этот момент мне показалось, что я и в правду давным-давно был с ней знаком. Славная девушка. Не хотелось разочаровывать ее с самого начала.

– Тогда, – еще беспечнее заявил я, – не буду с этим связываться. Мне действительно не нужны деньги.

Я ничуть не лукавил. Посреднические комбинации и возможные выгоды меня действительно не интересовали. Если и были какие-то планы на автомобиль, то совершенно иного свойства.

– Надо же, какой исключительный человек! – покачала головой Луиза.

Никак я не мог привыкнуть к ее странной манере общения. Она держала себя так, словно между нами существовали какие-то особые интимные отношения. Что ж, ради такой девушки можно было бы на время и прервать уникальный эксперимент с воздержанием.

– Ну так что? – спросила она. – Может, все-таки зайдешь на 12-й? Что-нибудь новенькое придумаем. Позабавимся, пообщаемся… Сегодня мы как раз собирались устроить в Интернете грандиозное мероприятие. Сеанс всемирной виртуальной оргии.

Не знаю, что такое этот ее сеанс виртуальной оргии, но я расценил это как недвусмысленное обещание. Стоило мне только захотеть, только руку протянуть, и я мог познать женщину. Да еще в лице такой обольстительной девушки, как она. Мечтая о женщине, я воображал себе, как бы мне поцеловать у нее ручку, ножку, мне этого было более, чем достаточно. А они там на 12-м, похоже, долбанные-передолбанные.

Ее глаза блестели. Припомнились уверения Павлуши, что, якобы, по собственному же ее залихватскому выражению, художница по целым суткам способна находиться в возбужденно-горячечном состоянии. В желудке исключительно сперма, в венах алкоголь. Павлуша мог и присочинить… Вообще это было забавно.

– Неужели опять откажешься? – улыбнулась Луиза, потрогав пальцами мое плечо. – Теперь она внимательно взглянула мне в глаза. – А у тебя, между прочим, очень похотливые глазки, Сереженька…

– Неужели?

– Так пойдем? – уже нетерпеливо повторила она.

– Я и не думал отказываться.

Пожалуй, я принял решение с самого начала. Что толку себя обманывать? И, едва я только это сообразил, захлестнуло радостное возбуждение – словно в предвкушении праздника.

– Тогда пошли, Сереженька, – поторопила она. – К тому же, компанию нельзя надолго оставлять. Не то они всю квартиру вверх дном перевернут…

Она свистом подозвала собаку, и мы втроем отправились на 12-й.

Кстати, «облавщиков» в подъезде не оказалось. Хорошо бы, если они еще и кастрюлю вернули.

* * *

Первый, кто нас встретил на 12-ом, – двухметровый Эдик, не по летам развитый (физически), генеральский сынок, без шеи.

– А я уж хотел бежать за тобой вниз, Луиза! – с упреком воскликнул этот переросток, – Почему так долго?

Все равно еще ребенок. Трудно поверить, что ему шел только-то тринадцатый год. Он смерил меня ревнивым взглядом.

– Что за вопросы, мой сладкий! Ты что, забыл о моих уроках? – погрозила ему пальцем девушка, похоже, не шутила. – Если сказала подождать, ты должен ждать. Иначе не научишься тому, чему должен научиться мужчина. А чему должен научиться мужчина, мой сладкий? – Она запустила пальцы в его густые черные волосы и весьма резко дернула вниз.

– Слушаться тебя, а не мамашку, – жалобно проблеял малыш-мужчина, согнувшись пополам.

– А еще кого?

– Больше никого.

– Вот умница, – кивнула девушка.

Нет, похоже, она все-таки шутила. Если и дрессировала-вымуштровывала из него мужчину, то полушутя полусерьезно. Теперь она притянула его и быстро, по-дружески чмокнула в щеку.

Мы вошли в квартиру.

Марта-Герда улеглась у двери. Я сделал несколько шагов вглубь квартиры. Луиза тут же вручила мне бокал с вином. Я поблагодарил и механически сделал глоток. Нормальное винцо.

– Ты походи по квартире, осмотрись… – сказала Луиза, уводя куда-то Эдика. На лице последнего было написаны телячий восторг и абсолютное счастье.

Луиза пыталась убедить меня, что всегда жила в нашем доме. Вдруг у меня возникло ощущение, что, может быть, она вовсе не лукавит, что, может быть, это действительно правда… Что ж, 12-й…

Я повернулся, чтобы взглянуть в сторону, и в глазах у меня снова поплыло, замелькало «красное»…

Господи, я же прекрасно помнил, что Павлуша с Вандой отправились на 12-й! И все-таки рефлекторно вздрогнул.

Что за развлечения!

Павлуша и Ванда расположились – сидели в некой затемненной нише в двух шагах от меня – и успели поменяться одеждой. То есть он снова надел армейскую робу, в которой сбежал из команды новобранцев, а она нарядилась в вещи моей мамы, ее красный костюм и так далее, напялила на голову мамин парик.

Я поприветствовал их, и они помахали мне. Им и в голову не пришло, не хватило элементарного такта сообразить, что мне это может быть неприятно, что от этого меня покоробит – от одного вида маминых вещей на Ванде, да еще и напяленных ради забавы… Конечно, я сам разрешил им…

Бог с ними, с вещами. Вещи всего лишь вещи. Не хватало еще, чтобы «вещи» (пусть даже мамины) захватили власть над моими чувствами.

Неприятно было и другое. В этом наряде Павлуша и Ванда возились, забавляясь, друг с другом, как две сексуально озабоченные макаки, – обнимались, сплетались, терлись друг о друга, ковырялись, чесались, лизались. Причем абсолютно не стесняясь.

Что я почувствовал, глядя на них? Ревность-неревность. Когда только успели так спеться?.. Оба усмехались, глядя на меня, и при этом продолжали заниматься друг другом. Не скажу, чтобы меня это так смущало, хотя… конечно, смущало. Что же, Ванда «вычеркнула» меня из «списка женихов»?..

Я поспешно отвел от них взгляд, прошел еще несколько шагов и постарался осмотреться.

Я находился в просторном помещении, которое было замысловатым образом рассечено перегородками разной конфигурации. Вся планировка квартиры, в отличие от нашей, была, видимо, совершенно изменена, так что я на время потерял ориентировку.

Поднятием бокала, я поприветствовал людей, расположившихся неподалеку от меня. Они помахали мне с таким видом, словно я с ними виделся каких-нибудь полчаса назад или вообще не расставался. Я искоса к ним присматривался: как они на меня смотрят. Что же, они, естественно, обсуждали мой случай. И, может быть, правда считают, что мне Бог знает как исключительно повезло.

Не только Луизу, почти всех, кто попадался здесь на глаза, я где-то раньше видел и знал. Такое было ощущение.

Толстая белобрысая девушка, чрезвычайно густо и ярко накрашенная, в очень облегающем платье, настоящая матрешка. Другая девушка – такая же накрашенная, еще большая толстуха и матрешка. Только рыжая. С ними – длинный, прилизанный и румяный, хотя и слегка прыщавый, молодой человек, в галстуке-селедке. Я сразу услышал, что имя ему – Евгений.

Не удивительно, я тут же вспомнил его. Это был тот самый юноша, которого я год назад видел плачущим на коленях перед экзаменатором. Прыщей у него тогда было побольше.

Что касается девушек. Несмотря на боевую раскраску индейца, одну я тоже сразу опознал. Кристина. Когда-то жила в нашем доме и одно время училась в параллельном классе. Кажется, занималась не то культуризмом, не то какими-то боевыми единоборствами. Во всяком случае, качалась, как настоящий мужик. Мальчишки ее побаивались, говорили, «гантель держит дыркой» и «одной ляжкой задавит». Воплощение гипертрофированной сексуальной агрессии. И подружки у нее всегда были соответствующие. С кого-то красавчика, помнится, штаны содрали и гоняли голеньким по школе. Но главное воспоминание, связанное с Кристиной связано с другим.

В шестом или седьмом классе, когда она еще не увлекалась поднятием тяжестей и не обросла стальными мышцами, а была просто толстой девочкой, мы с одноклассниками собрались отметить старый Новый год. Народу набилась уйма. И, кажется, первый раз совершенно без родительского присмотра. Спиртного не было, но в том нежном возрасте на нас и кола действовала возбуждающе. Уж и не помню, как дошло до этих шалостей, в прятки вздумали играть, что ли, но Кристина, я и еще один парень из нашего класса забились в какую-то нишу, наподобие платяного шкафа, где на вешалках висели груды пальто и шуб. Там, почти в полной темноте мы с приятелем, позабыв про прятки, в общем-то ни с того, ни с сего принялись молча жать и тискать до пояса (и только) большое тело Кристины, лишь хихикавшей и извивавшейся в ответ. Прическу испортите, дураки такие, шептала. Можно было и пониже пощупать, но поскромничали. Потом жалели. Выбравшись из груды пальто, все трое вспотели, ужасно мокрые, насквозь, вихры торчали во все стороны. Красные, как после бани… Интересно, что после того случая мы с ней были не то чтобы на дружеской ноге, но при встрече кивали друг другу, как хорошие друзья. Забавно, что потом она ударилась в культуризм, пугала людей сексуальной агрессией.

К другой, по имени Соня, «очень толстой», белокурой (белобрысой) девушке-матрешке, довольно красивой с голосом показавшимся мне таким знакомым, я особенно не присматривался, но меня преследовало чувство, что и о ней мне известно что-то такое.

Обе толстые девушки, а также долговязый Евгений с интересом слушали то, что им рассказывает некий юноша Всеволод, миловидный, светлоглазый, в серо-голубых твидовых брюках, таком же пиджаке с видневшейся под ним черной футболкой. Именно Всеволод был центром происходящего.

И он тоже был мне определенно знаком. Чтобы не терзаться этим навязчивым «дежа вю», я уже был готов списать это на психологию. Но тут понял, что никакое это не «дежа вю». Я и в самом деле знал Всеволода раньше. Это был тот самый наивный мальчик, в двенадцать лет еще полагавший, что «любовью занимаются» одни лишь проститутки, но никак не его мама. Он практически не изменился. Хотя теперь он, пожалуй, начнет отказываться, что с ним могло быть что-то подобное. Теперь он, оказывается, стал творческой личностью…

Более того, я припомнил, откуда, кроме экзамена, мне знаком долговязый Евгений. Он и был тем приятелем-«просветителем», которому нервный Всеволод едва не выбил глазик!..

Я прислушался к тому, о чем рассказывал Всеволод. Он говорил так складно, словно пересказывал или читал по памяти некий весьма странный рассказ. Уже первая фраза зацепила меня. Какие-то дети бросили в мусоропровод живого кота. Я стал слушать, как загипнотизированный.

Речь шла о трех друзьях, обычных мальчиках, лет двенадцати-тринадцати, которые вознамерились пройти своего рода инициацию. Чтобы образовать новый мужской союз. Самопосвящение с соответствующей ритуальной процедурой. Убить «врага» и совокупиться с женщиной. Полубессознательно, по-детски, но понимали они это, в данном смысле, вполне традиционно. Это должно было поднять их на новый уровень бытия.

В данном случае, и, прежде всего, – кого-нибудь убить. Какое-нибудь живое существо. В частности, это должно было подтвердить, что Воля сильнее Жалости. С этой целью они – Икс, Игрек и Зет – отловили бродячего кошачка. То, что животное было бродячим, и означало, по их мнению, что условно кошачок вполне мог считаться «врагом». И, стало быть, ритуальное условие соблюдено. Несчастный народ эти коты, сколько же на их долю выпало мучений! Он доверчиво дался в руки и даже ласкался.

Сначала поднялись на 12-й. Хотели просто сбросить из окна вниз. Мгновенная и, следовательно, легкая смерть. Но побоялись – во дворе могли найтись свидетели – старухи, случайный прохожий и т. д. Тогда сообразили насчет мусоропровода. Высота-то та же. Икс откинул крышку, а Игрек сунул кошачка внутрь. Кошачок стал визжать и упираться. Зет схватил веник и, действуя им, как шомполом, пропихнул жертву в трубу. Кошачок с почти человеческим криком полетел вниз. Потом все стихло. Дело было сделано. Побледневшие, вспотевшие, мальчики спустились вниз. Некоторое время молча ходили вокруг дома, приходя в себя и стараясь внутренне постичь произошедшую трансформацию. Вдруг они увидели кошачка, который еле-еле плелся вдоль забора. Стало быть, бедняге удалось выжить. И, следовательно, все нужно начинать заново. Зет подошел и, как ни странно, кошачок опять дался в руки.

Из троих мальчиков, Зет, наверное, особо (и, понятно, тайно) ненавидел в себе мерзкую чувствительность, слезливую жалостливость. Откуда только она взялась, проклятая! Когда мамочка, уже тогда безнадежно больная раком, рассказывала, как однажды в переулке нищий, полуслепой дедок свистел-выдувал мелодии, торговал, сирый-убогий, самодельными убогими дудочками (она в порыве благотворительности купила у него одну дудку). Мальчик не выдерживал и от жалости к несчастному рыдал взахлеб. К слову сказать, мамочка культивировала в сыночке чувство сострадания. И так мучился ребенок от этого сострадания, что даже думал, что, чем так сострадать, не лучше ли пойти, что ли, вообще прибить этого старикашку…

В этот раз кота решили топить. Но тут Зет не выдержал, с испугу убежал домой. Наверное, к своей смертельно больной мамочке. Жалость к которой он только что надеялся убить какой-нибудь жестокостью. Икс с Игреком отправились на набережную вдвоем. Чтобы бросить кота в Москва-реку. Едва кот плюхнулся в воду, мальчики отвернулись, чтобы не видеть, как он будет погибать. Почему-то считали, что коты (в отличие, например, от собак) не умеют плавать. Решили подождать несколько минут, пока все будет кончено, а уж затем взглянуть на результат.

Через некоторое время, уверенные в том, что все кончено, они перегнулись через гранитный парапет и с ужасом увидели, что мокрый и жалкий кошачок уже почти вскарабкался на самый верх по крутому гранитному откосу. Увидев мальчиков, он принялся жалобно мяукать, словно молил о помощи. Сначала мальчики бросали в него камнями, пытаясь сбросить обратно в воду, но потом Икс протянул руки. Кошачок опять дался. Поглаживая мокрого, перепачканного гадким речным мазутом кошачка, они отправились в самый глухой угол двора, а, вернее, пустырь, со всех сторон густо заросший кустами. Здесь кота решили повесить. Разыскали электрический шнур и повесили на кусте бузины. Мученик извивался, изгибался, цеплялся когтями за провод и никак не хотел погибать… На этот раз не выдержал и убежал Игрек. Дома его как раз ожидало известие о смерти отца.

Оставшись один, Икс, как во сне, бегал около, боясь приблизиться. У него дома еще все было в порядке. Он вслух ругался и кидал в жертву палками и камнями. Потом, уже совсем не помня себя, схватил обрезок железной трубы и принялся дубасить им жертву. Провод оборвался, кошачок упал на землю, уже мертвый. Мальчик присел на корточки и, дрожа, с болезненным любопытством рассматривал вылезавшие откуда-то сбоку внутренности, как…

– Его самого нужно было повесить, этого гаденыша Икса, – вырвалось у рыжеволосой Кристины.

Другая, белобрысая толстуха Соня, закрыла лицо руками и тряслась. Было совершенно непонятно, плачет или придуривается.

Сделав паузы, Всеволод снисходительно наблюдал за общей реакцией. Теперь я понял: это, должно быть, было собственное его экзотическое литературное сочинение, и он читал его публике…

– Это вся история? – спросил рассказчика Евгений.

– Нет, не вся, – поморщился Всеволод, недовольный, что его прервали.

И он стал рассказывать о том, что должно произойти дальше. О том, как одинокий мальчик ходил-бродил по городу, решив, что лучше умрет, чем вернется домой и снова займется онанизмом. Мечтал-надеялся, что какая-нибудь женщина, пусть самая омерзительная шлюха-алкоголичка, распухшая старуха, обратит внимание на его призывные взгляды и отдастся (а точнее, возьмет его), в лифте, в телефонной будке, в подъезде, в грязном подвале. Но, вместо женщины, ему попался маньяк-педофил, который заговорил, увлек, завел его к себе в берлогу, где сначала совратил, мазал вазелином, прихватил спереди, вошел сзади, и все такое прочее, а затем связал, стал мучить уже не в шутку и в конце концов вывез за город и, ободранного, как тушку кошачка, повесил на дереве, потом трупик утопил в болоте…

– Вот вам причуды детских самодеятельных инициаций, – закончил Всеволод.

– И это все? – снова поинтересовался Евгений.

– А тебе чего еще надо? – фыркнул Всеволод.

– Все-таки какой гаденыш. Хотя и жалкий, – сказала Кристина.

– Опять патология, опять мрачно, – вздохнула Соня.

– А вы, часом, не феминистки? – усмехнулся Всеволод. – Это же лабиринты судьбы, россыпи мистики, живая жизнь, милые!

– Мы не феминистки, родной, – так же иронично отозвались толстухи. – Когда же будет про любовь?

– Будет и про любовь, – пообещал Всеволод. – Я как раз обдумываю подходящий материал. Будете заводиться с пол-оборота, и кончать на каждой фразе!

– Не о том речь. Не про порнуху, а про настоящую любовь!

– Могу, кстати, подбросить тебе сюжетец, Всеволод, – живо предложил Евгений.

– Нет уж, спасибо, – резко пресек его Всеволод. – Занимайся своей психологией и расследованиями. Анализируй, – холодно, но с изрядной язвительностью посоветовал он, – почему то и дело дергаешься, словно у тебя ширинка расстегнута. Но от меня, Евгений, держись подальше. Это действует мне на нервы. Одно дело копаться в грязном белье, а после языком чесать. И совсем другое – следить за тайными движениями души и колдовать священными письменами. Не лезь туда, в чем не разбираешься, – в литературу и творчество!

– Я во всем разбираюсь, – заявил Евгений, не желая остаться в долгу. – А насчет ширинки, это, на самом деле, – серьезная психологическая проблема… Как и то, кстати, что она, моя ширинка, тебе действует на нервы. Психология, друг, тебе это должно быть прекрасно известно, – она везде. И уж непременно – в литературе и творчестве. Психология плюс расследование. Ширинка, в конце концов, символ тайного, которое может стать явным. Тебе, как литератору, это должно быть понятно. В данном случае, я бы перефразировал известные слова Бальзака о том, что за каждым крупным состоянием кроется преступление. Я бы сказал, что за каждым литературным произведением должно скрываться реальное преступление… И я легко могу тебе это доказать! Хочешь?

– Только попробуй, – еще холоднее пригрозил Всеволод, – я тебя зарежу или утоплю. И мне ничего не будет. Не суйся! Это – особый мир. О, это особенное состояние – состояние творчества!

Он обвел компанию довольно-таки высокомерным взглядом.

Между прочим, кроме девушек Кристины и Сони, а также Евгения, у Всеволода были и другие слушатели.

Эти держались несколько поодаль. Еще три молодых человека покуривали, стоя у раскрытого окна. Этих-то я сразу хорошо рассмотрел и узнал. И невольно усмехнулся. В школе троица была неразлучна. Все свободное время вела «интеллектуальные» дискуссии. Разговор, как правило, идиотский на слух окружающих.

Первый – маленький и толстенький, уже лысеющий молодой человек, гуманитарий Свирнин, отличник в квадратных очечках. Он следил за политикой, перечитывал массу газет, любил подводить под все фундаментальные основания. У него был какой-то врожденный дефект, из-за чего его голова всегда была запрокинута вверх, а глаза скептически косили на собеседника, – и, соответственно, «белый билет». Кстати, последнее обстоятельство, то есть негодность к службе, его, однако, и, видимо, не просто на словах, очень огорчала. То есть огорчала, скорее, сознание своей физической ущербности.

Второй – откормленный, медлительный юноша Кукарин. Этот имел сильное увлечение тайными обществами, тоталитарными системами, эзотерическими учениями. До того сильное, что иногда казалось, что он сам состоит в тайном обществе, надеется когда-нибудь дорасти до диктатора или сочиняет эзотерическое учение. Он имел маму и папу, откупивших его от армии, – о чем, в отличие от Свирнина, ничуть не жалел.

Что касается третьего, ясноглазого парня Черносвитова, этот был серьезен и весьма немногословен. К службе в армии готовился едва ли ни с детства. Но служить собирался в каком-то особом, якобы, одному ему известном качестве. Пока не призывали. Увлечения же Черносвитова были еще более экстравагантными. Если не сказать странными. Он интересовался расовыми теориями. Он и голову-то обривал наголо. Если его обругать националистом или «русским фашистом», то он считал это за огромный комплимент.

В отличие от Евгения, который все норовил влезть со своими замечаниями, говоруны, как ни странно, воздержались от обсуждения истории о детской инициации с котом. Хотя слушали не только со вниманием, но и с явным сарказмом. Вероятно, на 12-ом уже сложились определенные «внутренние» правила и отношения. Так сказать разграничение сфер влияния. Или иные причины. Вряд ли Всеволод, как бы ему того не хотелось, служил компании таким уж непререкаемым авторитетом.

– Это что – плод твоего воображения или история имеет реальную основу? – поинтересовался я у рассказчика.

– А какое принципиальное различие? – через плечо бросил Всеволод.

Я был вынужден согласиться, что вообще-то никакой. Но тут же прибавил:

– Если конечно не последует продолжения!

– Вот и я на это намекал! – воскликнул Евгений.