Сезон нежных чувств

– Николаевна, налей там чаю студенту, обморозился бедняга.

Его усадили за неудобный стульчик, налили горячего чаю в стакан с подстаканником, на котором было написано: «150 лет Бородинскому сражению». Угостили пирогами с картошкой. Ноги обмотали тряпками, завязав веревочками: «В обмотках пойдешь, мы в таких обмотках всю молодость проходили и ничего, до сих пор живы-здоровы. Уши, однако, подморозил. Ишь, напухают, как пельмени, но ничего, главное – руки-ноги в порядке. Шапку тебе завяжем, шнурки вот пришьём, как новая будет. Николаевна, ты нитку в иголку можешь вставить, или тоже слепая, как я?»

Охранницы собирали его в дорогу с обстоятельностью пожилых людей, хотели даже пирогами снабдить, но он отказался. Обмотали ноги, завязали уши шапки на горле, проводили до дверей: «Ты теперь, Юрка, как фриц под Сталинградом. Да не стесняйся, с кем не бывает. А вообще в такой мороз только дураки на улицу ходят, и те по нужде. Умные-то, небось, горшком пользуются». И Юрик побежал дальше.

В родной комнате общежития, куда он уже и не чаял вернуться, над его видом тоже потешались, но Глузман на полном серьёзе поставил галочку в отчете о пробеге в честь Дня Советской Конституции. «Ты теперь гарный хлопец с такими ушами. Тебе идёт. Советские люди, они ж любят свою родную Конституцию, они ж за неё в пожар и прорубь готовы на рожон идти, – пожал Юрику сразу обе замёрзшие руки, – и ради неё готовы на любые подвиги. Партия вас не забудет, дорогие товарищи».

Юрику наплевать, кто что говорит. Он сидел на кровати в слегка заторможенном состоянии, тихонько возвращаясь к бытию, и радовался этой жизни. В комнате сумеречно, прохладно, но мухи все-таки пока не кусают – и то хорошо. И то слава богу.

11. Наваждение

Покупать билет домой до сдачи экзамена – плохая примета, об этом вам скажет любой иногородний студент. С другой стороны, идти за билетом на вокзал после сдачи сессии, когда там соберутся желающие уехать домой студенты со всех борисовских вузов и техникумов, вообще чистой воды идиотизм. Вот и выбирайте, что вам ближе.

Бармин обнаглел, плюнул на все предрассудки, купил за тринадцать рублей билет, чтобы ехать круглым отличником в отдельном купе весело и мягко. Итак, что имеем? Четыре экзамена – четыре пятёрки, осталось получить последнюю, и дело в шляпе.

У Эли Грамм экзаменационные обстоятельства складывались не столь блестяще. Пятёрки чередовались с тройками. Она пожаловалась ему, что не успевает занять место в научной библиотеке, когда приходит туда, все места огромного студенческого зала уже заняты.

– Во сколько приходишь?

– Часов в десять утра.

– Поздновато. Надо в восемь быть на месте.

– Нет, в такую рань я не соберусь, – обречённо призналась подружка. – Авитаминоз, что ли? Спать хочется всё время. Послушай, – игриво сверкнула изумрудным глазом. – Займешь на меня место в библиотеке завтра?

Занять место большого труда не составляет, однако сонная Грамм притащилась заниматься лишь к полудню. Поддерживая голову обеими руками, отсидела час, после чего решила идти обедать. Бармин составил ей компанию. После обеда Эльвира утруждалась чтением недолго:

– Спать хочу – умираю, наверное, сбились биологические часы, пойду домой. У меня раньше самая большая работоспособность была по утрам, а именно это время я теперь и просыпаю. Надо лечь спать пораньше. Слушай, зайди завтра к нам, разбуди, пожалуйста, а потом в библиотеку пойдём вместе, хорошо?

– Ладно, зайду. Но я рано встаю. Во сколько тебя будить?

– А во сколько встаёшь?

– Я в шесть.

– Вот в половине седьмого и буди.

Сказано – сделано. В половине седьмого подошёл к комнате, где жила Грамм, как трудновоспитуемая и взятая на поруки треугольником группы, состоящим из комсорга, старосты и профорга, но у семи нянек дитя без глазу, и вот он, Юрик, теперь также имеет обязанность при ней – обязанность будильника. Постельничий, одним словом. Синий свет неоновых ламп заливает пустынный коридор со множеством одинаковых коричневых дверей, на которых висят одинаковые бумажки – списки жильцов. Тихонько постучал костяшкой указательного пальца три раза: тук-тук-тук, кто в теремочке живёт? И пугливо прислушался. Со старостой не хотелось ссориться, а уж про комсорга и говорить нечего, крику от Великановой не оберешься. Нажал сильнее – дверь растворилась. Как же сразу не сообразил: Грамм специально оставила комнату незапертой, чтобы ему можно было легко зайти утром без помех и разбудить только её одну, а не весь комсостав группы. Шагнул в темноту. Кровать со спящей Грамм крайняя. Лежащая с головы до ног закутана в одеяло. Он склонился и прошептал: «Тонна, вставай, половина седьмого». Ноль внимания. Бармин осторожно потянул с головы одеяло. Вот что-то вроде вылезло, так, голова, плечи… и… извините, не хотел…

– Грамм, проснитесь, – прошептал Юрик, применяя официальный тон утреннего горниста, и слегка тряхнул её за верхнюю часть тёплого плеча.

Спит как убитая, но всё ещё очень живая. Снова затряс плечо, щёку погладил зачем-то, тоже распалённую жаром, постоял некоторое время, согнувшись над распростёртыми в стороны руками, понимая – нет, не получится уже уйти, и тихонько опустился на колени у кровати, сливаясь с местной восхищённой тьмой.

Грамм сразу сделалась значительно ближе. Совсем близкой. Лицо парит над смутно видимым серебрящимся телом, ощущая токи восходящего тепла и силы притяжения. Он больше чувствует, чем видит: закрытые глаза, и, наоборот, полуоткрытые губы, и разлохмаченные волосы на подушке и плечах, и даже… одеяло почти само сползает вниз, обнажая гладкие холмы. Сколько продолжается зависание летающей тарелки над земными просторами, неведомо никому, пока одеяло, как море во время прилива, само собой не поглощает пространства, скрывая их в своих пучинах.

Юрик принялся трясти щёки и всю голову Грамм почти сердито. Голова моталась из стороны в сторону, принимая удары судьбы, но глаза упрямо не раскрывались и даже дышать стала ртом громче. Поди-ка разбуди её тихонько такую, того и гляди перейдёт на храп. Причём в темноте он чуть только различал под бровями прикрытые веками глаза, как темные провалы ущелий, в то время боковым зрением отметил вновь случившийся лунный отлив, произошедший от притяжения близко подошедшего иного огромного небесного тела. Открывшийся цвет розовой нежной молочности схож с матовым цветом морской жемчужины необыкновенной величины и формы, прекрасно заметен с любой стороны. Тёмными кругами глазниц Грамм сама смотрит прямо на него, задавая вопрос: а вдруг кто-то не спит, и смотрит, и всё видит? И ещё: зачем ты меня трясешь, как идиот? Он попытался взглянуть на дело здраво. Увидел почти то же самое: темнея кругами глазниц, Грамм смотрела прямо на него, дышала ровно, спокойно, чувственно, пламенея жемчужной кожей.

– Иди, – шепнули губы в самое ухо щекотно. – Всё, всё, разбудил уже. – С усмешкой из-под одеяла, откуда из горячих недр вулканических вырвалась горячая ладонь и щипнула за ухо. – Сейчас народ проснётся.

Через пятнадцать минут переговоров, уговоров, просьб и обещаний, местами довольно громких, кои слышали многие присутствующие, они все-таки расстались, договорившись идти вместе в научную библиотеку. В зале сели рядом за один стол, разложили перед собой множество книг, пособий, но к обеду Юрик понял, что ничего не выучил. Подружка также выглядела сонной, хотя временами начинала вдруг с азартом шелестеть страницами. Несколько раз уходила из зала, по возвращении приносила запах сигаретного дыма, от которого притяжение к ней ослабевало, и тогда хоть что-то проникало в голову из области топологии. Потом они пообедали, вернулись на свои места, где и просидели до вечера.

А на следующее утро в шесть часов Юрик вскочил и вновь бросился будить свою подопечную, уже без сомнения толкая плечом незапертую дверь в чужую комнату и быстро сливаясь с темнотой.

Грамм не спала, но и не вставала, лежала с закрытыми глазами. Ждала. Сразу опустился перед ней на колени. Губы, как американский астронавт, впервые высадившийся на Луну, беззвучно совершали длинные перелёты-прыжки по светящейся на фоне черного космоса поверхности обнажённого до пояса тела. Особенно астронавта привлекали сложная география двух холмов, которым он посвящал большую часть экспедиционного времени исследования. Кинокамеры глаз снимали всё на самую высококачественную плёнку памяти. Из-за сложного рельефа местности иногда, очень-очень редко случались провалы, когда астронавт неудачно приземлялся в новую точку, производя неожиданно громкое для безвоздушного космического пространства чмоканье. Полет длился до того момента, пока с подушки в углу комнаты не поднялась голова старосты Оксаны Белочкиной, спросившая ужасно громко и рассерженно:

– Бармин, может быть, хватит, а?

Вопрос застал стоявшего на коленях врасплох, как раскат грома в чистом поле. Он тихо поднялся, вышел донельзя сконфуженный, ощущая, как уши прижались к голове.

Тем не менее через час они с Грамм сидели в библиотеке за одним столом. Возмущённого гласа свыше оказалось недостаточно, чтобы окончательно разрушить тяготение физических тел, хотя оно и уменьшилось. Стало ясно, что ходить по утрам будить действительно не очень хорошо. Разумеется, этого не стоит более делать. Но почему бы не продолжить совместных занятий? По крайней мере, он может занимать для неё место в читальном зале научки, раскладывая по всему столу книги, это ведь сделать нетрудно? Однако сидение рядышком приводило к помутнению рассудка, никак не способствуя изучению топологии. С другой стороны, несидение вместе после всего утреннего казалось абсолютно невозможным.

Грамм все же сдала учебники и ушла от него однажды, а он принудил себя остаться на месте, и через три часа к нему вернулась способность мыслить, после чего он попытался начать учить билеты, прекрасно понимая, что всё равно теперь не успеет подготовиться к сроку. Почему-то это его не слишком беспокоило.

Вскоре он сдал книги, вернулся в общежитие и некоторое время безвольно торчал в комнате, сидя на кровати и держа в руках раскрытый учебник. Но преодолел себя, пошёл с книжкой в читальный зал на второй этаж, однако, как во сне, почему-то застал себя стоящим у комнаты, где жила Грамм, будто шёл уже седьмой час утра и пора её снова разбудить.

Бармин долго стоял перед дверью, заворожённый, с ощущением, что сейчас совершится преступление. Она не заперта, как и утром. Он толкнул и вошёл. Кроме Грамм, в комнате никого не оказалось. Элька сидела над раскрытой книжкой, освещённая настольной лампой. Вроде бы читала. Бросила на него растерянный взгляд – и снова уткнулась.

Юрик подошёл, молча встал рядом. За отворотами казахского халата знакомо виднелись притягательные недоисследованные выпуклости. По всей видимости, их никогда нельзя понять до конца.

Грамм будто вовсе не замечала очень близкого присутствия. Юрик заглянув в учебник, прочёл про себя: «Упражнение. Доказать, что сфера стягиваема». После чего обе его ладони одновременно скользнули за вырез халата.

– Сейчас войдут, – предупредила Грамм низким ровным голосом, который показался ему чужим, продолжая глядеть в книгу, будто ничего не произошло.

– Не войдут.

Но, конечно же, вошли. Пока мешкались перед занавеской, успел убраться восвояси, сжав кулаки, чтобы внутри них сохранить сладкое ощущение нежности, отсутствующее в обыденной жизни. Вернулся в свою комнату, лег на кровать и тотчас заснул крепким сном. Уснув, оказался стоящим перед знакомой до крошечных трещинок дверью. Толкнуть? Уйти? Снова толкнул. На этот раз дверь растворилась со страшным обморочным треском. Грамм сидела в жёлтом свете настольной лампы вся в капельках пота и ждала его.

– Представляешь, – сказала она, удивлённо глядя в книгу. – Если нормальное пространство сильно локально стягиваемо в выделяемой точке, оно составляет с ней пару Борсука.

– Знаю, – пальцы устремились за отворот казахского цветного халата, переливающегося в искусственном свете лампы золотыми и серебряным шитьём, а там вместо ожидаемой и столь притягательной девственной нежности оказался твёрдый мужской торс, покрытый жёсткой шерстью. Замдекана Вилли Теодорович поднял на Юрика вопрошающие карие очи:

– Когда у нас будет готов экран со сводками по четырём экзаменам?

Бармин бурно выбросился из кровати, подхватил сумку с литературой и бросился в читалку учить. Первый час ночи. Просидел пару часов, но самые сложные и трудные теоремы, последние в курсе, так и остались неразобранными. Тогда простым остро заточенным карандашом мельчайшим отчётливым почерком выписал их на белых листах, листы засунул внутрь той пачки, которую возьмёт с собой сегодня на экзамен, и посчитал таким образом, что подготовился.

Утром, как всегда после мозгового штурма непреодолимой крепости, содержимое головы не свидетельствует о предшествующей учебе. Пустота и солнечный свет. Ничегошеньки не осталось. Хуже того, даже о Грамм не думалось. И не хотелось идти её будить и делать ещё что-нибудь исследовательское. Всё наваждение исчезло разом, сразу, полностью после явления Вилли Теодоровича, которому, как замдекана, пристало заботиться о нравственности студентов, так что всё как отрезало. Если бы не осталось воспоминаний, а кто-нибудь со стороны вдруг сообщил ему, что с ним в принципе возможны этакие вещи, как проскальзывание по утрам в комнату спящих девушек, стояние там на коленях перед кроватью, он бы ни за что не поверил, не захотел бы верить: навет, ей-богу, навет. Вот ерунда какая. Не идиот же он полный – творить этакие безрассудства? Ай-яй-яй! Надо же, точно, как отрезало. Слава тебе, господи!

12. Наглость беспредельная

Профессор Пахлеаниди любил принимать экзамен у каждого отдельного студента подолгу. В студенческом эпосе это называлось «мотать кишки на лопату». Тополог Пахлеаниди очень любил мотать кишки на лопату. Поэтому, когда у очередного выпавшего из дверей кафедры, как из парной, Иванпопуло спросили: «Много намотал?», тот утер лоб и сплюнул:

– Все выдрал дочиста. И выгнал, зараза.

– На чём валит?

– На всём и всех подряд. Не человек – бульдозер!

В час дня человек-бульдозер отправился на обед, а очередь на экзекуцию осталась его дожидаться, припав позвоночниками к стенкам коридора. К этому времени вся группа поголовно пребывала в самом угнетённом состоянии духа.

Бармин тоже начал нервничать из-за поезда. До семи вечера ещё далеко, но кто знает, как развернутся события по такой толкучке. Пахлеаниди вел допросы с изнурительным пристрастием, пóтом и кровью, как заправский следователь ЧК товарищ Петерс. Может затянуть время и перенести сдачу назавтра, ему это запросто.

Подошла Грамм, встала рядом:

– Всё прочитал?

– Убей, не помню.

– Нет, я прочитала всё, но тоже ни черта не знаю, – она вдруг взялась поправлять ему галстук, облокотившись на грудь.

В обычно строгих её глазах при этом явилось столько нежности, по весу составляющей никак не меньше суммы всех прежних утрешних чувств, растраченных Барминым на прыжки лунного астронавта.

Заметив это, Колокольчик выпучила глаза:

– Ну, ни фига себе, Килограмм!

– Чего тебе, старче?

– Ну, ты даешь, Килограмм! Устраивает тут принародно пир во время чумы.

В аудиторию Бармин зашёл в самом дурном расположении духа. В худшем расположении находился только профессор Пахлеаниди. К своему удивлению, Бармин увидел, что профессор пользуется школьным приёмчиком: студент сначала готовится к ответу за столом, затем, подготовившись, идёт к доске, пишет там снова ответ полностью и отвечает, стоя у доски, а Пахлеаниди, раскинувшись в невероятной величины кресле, с явно пренебрежительным видом время от времени массирует белые залысины, как бы стимулируя умственные процессы в голове, выдаёт при этом такие язвительные рекламации, что дурно становится всем: и тем, кто парится у доски, и тем, кто ещё готовится на месте.

К тому же и билет достался – хуже не придумаешь. Ни первого вопроса не знает, ни второго. О чём тут разговаривать с единственным действующим математиком на факультете, зауральской величиной первого порядка? Остается взять себя в руки и ни в коем случае не менять билета, как делают некоторые, тем самым признаваясь, что они чего-то могут не знать. Ни черта подобного! Он, Юрик Бармин, знает всё! А что не знает, то спишет. Паниковать на глазах экзаменатора – распоследнее дело. Надо уважать себя, высоко ставить и даже любить. С серьезным видом прошел и сел на такое место, откуда экзаменатору его прекрасно видно, и тотчас принялся писать, в данном случае просто переписывать формулировку вопроса, ведь главное в его положении – быть постоянно занятым делом.

Математика чем приятна народу? Математика приятна тем же самым, чем неприятна история. Там если не знаешь фактов события, то пропал, а тут если не знаешь, как доказывать теорему, то всё равно можно попробовать сочинить доказательство и при этом угодить по логике вещей в одну-единственную правильную точку. Такова разность между естествознанием и гуманитарными науками. В математике можно правду сочинить. И он принялся сочинять. Сочинял долго, мудрил, ходил какими-то задними дворами, околицами, потом лесом, полем-полем, чужим огородом, но в конце доказал то, что написано в вопросе билета. Ощутил легкую гордость, разбросал исписанные листы по столу, создавая рабочую и даже несколько интимную обстановку, как бы наводя мосты: «Мы тоже неким образом действующие математики. За Уралом, разумеется».

Но вторая тема незнакома в принципе. Ничего нельзя доказать, используя термины, смысл которых неизвестен. Тут и для вида не поумничаешь. Вот так просто рушатся дутые авторитеты. Учиться надо было лучше, а не девушек будить по утрам. Как Бармин ни сопротивлялся страху позора, но уже начал покрываться липким потом грядущего фиаско. Чего там извиваться зря у доски? Не проще ли встать во весь рост, отдать билет, забрать зачётку и до завтра? А билет? А мама? Нет, не проще, надо сражаться.

– Вы что, действительно, так думаете, – продувая заклинивший нос поинтересовался Пахлеаниди у Колокольчик, которая пыталась что-то доказать с мелом в руках, – или просто хотите нас здесь рассмешить?

– Тут же не КВН. Чего бы я кого-то смешила?

– Да? – поразился Пахлеаниди. – А я вот, представьте себе, подумал, грешным делом, что попал на КВН. Что за домашние заготовки вы мне тут выкладываете? Совсем забыли о жюри? Я здесь единственное жюри, и это жюри полагает, что надо еще позаниматься, прежде чем выходить на экзамен. Да-с! Представьте себе, перед экзаменом надо заниматься! Берите зачетную книжку и до свидания. Следующий!

Колокольчик ушла с гордо поднятой головой, почти весело, во всяком случае – без слез. Перебирая зачётки и составляя из них аккуратную стопочку, Пахлеаниди заметил в одной зеленоватое инородное составляющее, заинтересовался и выхватил его. То был купейный билет Юрика, который он забыл вынуть из зачетки, вложив при покупке.

– А кто это здесь билет уже купил? Удивительное, надо сказать, самомнение присуще современному студенчеству. Купит иной человек билет – и скорей в зачетную книжку вставлять: смотрите, профессор, я вас не боюсь! – он рассмотрел дату на билете: – Да-да, вообще в грош не ставлю, сегодня же уеду домой. Топология такая тривиальная наука, которую сдать ничего не стоит. А товарищ этот у нас будет… – полистал книжку. – Товарищ Бармин так в себе уверен, что… Есть здесь Бармин?

Юрик сказал «да» и встал.

– Так это, значит, вы.

– Я.

– Хорошо же, при случае на деле проверим глубину ваших познаний. Естественно, со своей стороны гарантирую полную… беспристрастность и честную оценку. Коли ответите отлично, так и получите, а ответите негодно, придется другой раз прийти, а уж сегодня-то бегом… на вокзал, билетик сдавать, – улыбка профессора сделала его рот шире, но таким же прямым и плотно сжатым.

Впрочем, просуществовав под носом, как новый искусственный элемент, миллионную долю секунды, она бесследно исчезла. Улыбался Пахлеаниди крайне редко, какие-либо приметы на такой случай в студенческом суеверии отсутствовали, приходилось полагаться исключительно на собственное предчувствие, которое вело себя совершенно по-свински, ничего хорошего не обещая.

Зато по второму вопросу в голове наступило долгожданное просветление: вот если он в нём ничегошеньки не петрит и даже не помнит приблизительно формулировки, стало быть, имеем дело с одной из последних теорем, записанных на листочках внутри чистой пачки для черновиков, которая лежит на углу стола. Там и определения есть. Юрик воспрянул из ниоткуда к новой жизни.

Правой рукой он чёркал что-то на листке, как буйно помешанный, а пальчиками левой м-е-д-л-е-н-н-н-о перлюстрировал листы, разыскивая тот, с искомой теоремой. Нашёл. Принялся с умным видом, поглядывая время от времени в окно и морщась, неторопливо переписывать, изображая творческие муки пока начинающего, а в будущем, несомненно, блестящего тополога. Переписал всё успешно до последней точки. Чёрт, кажется, повезло. Встретился взглядом с прищуренным Пахлеаниди, который вращал головой как фронтовой зенитный прожектор, выслеживая неприятеля-шпаргалиста. Чуть не подмигнул ему. Эх, дядя, дядя… Ну как же так можно, а? Сзади сильно пахло гарью. Там дымилась от мозгового перенапряжения Чалина, сосланная от доски профессором с дополнительной задачей. Скрывшись за спиной Юрика, она что-то откуда-то тоже сдирала, потом вдруг потыкала в плечо: «Дай чистых листов».

После катастрофического падения в пропасть и последующего удивительного спасения Юрик расслабился, не стал жадничать – выделил Чалиной сразу половину имевшихся: пиши, родная, хоть кандидатскую диссертацию для университета Патриса Лумумбы.

Чалина мощно застрочила, стол запрыгал на месте, тычась ему в позвоночник. Слишком высоко для второкурсницы уложенная причёска растрепалась, на свекольное лицо боязно смотреть, как на неисправную лампочку при очередном включении: вдруг взорвётся? Хочется защититься рукой.

Чего народ так боится профессора? Не убьёт, поди. Обычный человек с несколько чёрствым лицом, нездорово бледный. Широкий рот, лишённый губ, прилизанные к черепу блестящие чёрные волосы. Глаза. Да глаз и боялись. Они неуловимо плавали за толстыми линзами роговых очков, здорово мешая списывать, потому что неясно, куда профессор смотрит. Вдруг на тебя?

«Ну и пусть себе смотрит». Бармин несколько раз перечитал написанное и уверенно пошёл к доске, которая уже минут пять оставалась свободной после очередного выгнанного вон с позором. Самостоятельно доказанная теорема, которой Бармин возгордился, заняла почти всю имеющуюся в его распоряжении площадь. С освещением второго вопроса пришлось быть кратким, в уголке написал главные пункты – и достаточно.

Чалина решилась-таки рассказать задачу профессору. Начала говорить пронзительным голосом, волосы падали на лицо, Чалина запихивала их обратно в прическу-корону, а они тут же возвращались обратно. Надеясь на свои толстые линзы, профессор снисходительно слушал отвечавшую, меланхолично постукивая пальцами по залысинам, выказывая, что, когда нужно, он становится человеком в футляре, который от всех психических атак защищён толстенным слоем вольфрамовой брони. И всегда начеку. Вот бросил стучать себя по лбу, подпрыгнул в кресле и, выхватив из-под носа Чалиной лист, перевернул его другой стороной:

– Ну те-с, уважаемая…

Без написанного текста Чалина отвечать не могла, безмолвно поникла короной.

«Как мелко… Как низко! Вот до чего может докатиться действующий математик и главный тополог от Урала до Камчатки», – подумали присутствующие, осмелившись даже переглянуться между собой, выражая формою губ друг другу осуждение и порицание, естественно, делая это как можно незаметнее для главного тополога.

– Что? – вскричал профессор. – Что это? Позвольте вас спросить! Шпаргалка? Ну, сударыня, такой беспредельной наглости не ожидал! Много чего перевидел на своём веку, а такое вижу впервые. Идти ко мне отвечать по листу-шпаргалке! Это… это…

– Это не моя шпаргалка, – пролепетала Чалина чужим голосом, отрывая взгляд от стола и переводя его на Бармина, замершего у доски и уже чувствующего, что он снова летит кубарем в глубокую пропасть. – Тут совсем другой вопрос описан и почерк не мой.

– А чья?

Чалина ещё раз осуждающе посмотрела на Юрика.

– Я нашла листы в парте. Мне не хватило бумаги, я взяла листы, думая, что они чистые, что их кто-то оставил, и написала.

– Чьи листы? Признавайтесь! – потеряв свой футляр, вскричал профессор гневно. – Будет гораздо хуже, когда я сличу почерки и вычислю шпаргалиста! Тогда поздно будет! Тогда всё, выход один – вон из университета!

«Вот чудо в перьях, – подумал Бармин, – надо же было не посмотреть, на чём пишешь. А сам-то, идиот, тоже не посмотрев отдал! Ах, ты, добряга ты шелудивый! Ну, допустим, найти по почерку – это вам, профессор, вряд ли удастся. Почерк в шпаргалке – идеальный. Таким он только шпаргалки и пишет». Тут Бармин глянул искоса на бумаги и сообразил наконец, что держит в руках те же самые листы размера А4, что достались Чалиной и что по-прежнему лежат у него на столе, а у всех других обыкновенные тетрадочные в клетку. Даже сличать нет никакой нужды, всё и так на виду. Снова Юрик провалился в пропасть. Профессор сорвался с места, принялся бегать по кафедре: заглянул в стол Чалиной, где ничего не было, заглянул в другие, тоже ничего не нашел. И окончательно разозлился. Не обращая внимания на бумагу, лежащую поверх стола Юрика, злой как черт, вернулся в своё кресло. Рыкнув, поставил трояк Чалиной, которая удалилась почти счастливая, и перешёл к допросу Бармина, успевшего сложить листы, с которыми вышел к доске пополам, преобразовав тем самым в формат А5.

Бармин докладывал теорему, как собственное изобретение на научно-студенческой конференции.

– Что это тут у вас? – переспросил профессор. – Что за ерунда? А это? Почему ходите огородами? Вы на лекциях моих бывали? Видели, как надо доказывать?

– А мне самостоятельный вариант больше нравится.

– Ерунда. Следующий вопрос излагайте.

Списанный материал Бармин рассказал максимально кратко.

– У меня всё, – сказал он.

– Чушь собачья, – по привычке крикнул профессор, даже не глядя на доску, полистал его зачётку. – О, вы отличник, оказывается, билетиком запаслись домой, а ответили на тройку, на слабую тройку. Даже четвёрки я вам поставить не могу, несмотря на все предыдущие пятёрки. Нет, больше тройки не выходит никак, извините, молодой человек. Так ставить или придёте пересдавать?

– Ставьте, – Бармин начал стирать с доски, освобождая место следующему несчастному, – пересдавать не буду.

– Хорошо, свободны, заберите зачётку и билет свой купированный тоже. Нет, вы посмотрите на него: с билетом купированным на экзамен явился! Наглость просто беспредельная! Мы в своё время, милейший, даже в кандидатском звании плацкартом передвигались! Да-с! А тут на тройку ответил и – прыг-скок в купе на мягкое место! Я вас спрашиваю: куда мир катится?

На миллионную долю секунды Юрику показалось, что искра со стекла черепаховых очков сверкнула в уголке рта металлом, что означало не улыбку даже, но мимолетную усмешку…

В коридоре вокруг него тотчас сжалось кольцо очередников:

– Что получил?

– Трояк.

– Счастливый.

Бармин пошел к лестнице, подмигнув Чалиной, и тут только заглянул в зачётку, там стояло: «хорошо» с невероятно корявой подписью профессора. Что ни говори, а тополог… явно с приветом. Да точно ли не заметил листов на его столе? Нет, правда, люди, куда мир катится?