Пастель для Галатеи

Сквозь стекло крайней оконной витрины Галине был виден Марат в телефонной будке напротив магазина, он и помахал ей рукой, хотя разговаривал с Викой, что стояла к нему спиной.

Ах, каков же ненасытный, неуёмный нахал?! Учить и осаживать таких некому.

– Да-а-а, – озорно отвечала между тем Вика. – Да. Да. Да. – И каждое новое «да» звучало с нарастающей степенью согласия, уже безо всякого сомнения.

– Винни – какой замечательный придурок! – с грустью вздохнула Галя и спрятала оплаченную коробочку пастели под прилавок.

Мыльницы

По Невскому проспекту, навстречу вялому, медленному, гуляющему люду бодро шагал воодушевлённый Марат. Он был весел, уверен в силе своего обаяния. Теперь у него, неотразимого мужчины, решительно не оставалось никаких преград. Он был переполнен восторгом от непредвиденной лёгкой победы над девушкой по имени Виктория – «абсолютно на всё согласной». На всё и на завтра.

У Казанского собора его придержали за рукав две смазливые девицы в коротких шортиках.

– Сфотай нас, паря. На церкву.

– Шо? Сфотать парю на церкву? – пошутил Марат, хотя не сразу понял смысл просьбы.

О! Ещё две кандидатши на съём нарисовались. Ничего. Юны, розовощёки, в прыщиках «недосыпания». Но с фигурками, и с длинными ножками. Простокваши в дешёвой одёжке и отвязных манерах провинциалок. На экскурсию привезли, институток. С дальнего севера. Церква! Надо же такое залепить!

– Возьми так, шоб с ногами, – потребовали девчонки.

Марат повертел в руках чёрную «мыльницу» примитивного фотоаппарата, туго соображая, где и как должна отодвигаться шторка с объектива.

– А где здесь открывается… шоб сфотать? – спросил он.

Девчонки презрительно фыркнули, отобрали фотоаппарат и ушли, виляя тощими задницами.

Марат беспомощно потянулся им во след с кофром профессиональной аппаратуры в протянутой руке.

– Э-э-э… – заело у него. – Дев-вушки! Давайте я на свой сфотаю!

– Да па-а-ашёл ты, фофан-неумеха! – ответили озорные девчонки через плечо, задорно расхохотались собственной остроте и пошкандыбали с вывертом чудесных ножек по Невскому проспекту. С боков к ним пристроились двое юношей в светлых, летних плащах. Слетелись стервятники на лёгкую добычу.

«Умытый», сникший Марат побрёл дальше, но уже совершенно с другим настроением, обломанным как рога старого ветвистого оленя. Настоящая, стоящая победа даётся тяжело и хороша только после крупного поражения. Или наоборот. Это уж как получится.

Залётные

К позднему вечеру музейный, выставочный, промышленный Петербурги утихомирились. Небо очистилось до пронзительной синевы. Толпы приезжего молодняка бродили по центральным улицам, набережным и площадям, как в праздники.

За такими «белыми» ночами и приезжали в Питер выпускники школ из ближних и дальних областей России. Дети ехали за незабываемыми мгновениями быстролетной юности, за вымученными поцелуями одноклассниц. Поцелуй с девчонкой, даже давным-давно знакомой, на берегах романтичной Невы перед разведёнными мостами приобретал иное качество новизны и неповторимости, откладывался в памяти на всю дальнейшую жизнь, быть может, весьма скудную на эмоции и воспоминания. Этот затаённый уголочек памяти не разрушался с годами до самой старости, оставался, как тёплые воспоминания о юношеской пылкой влюблённости, о детской чувственности и обострённости перед неизведанной тайной первого слияния полов. Такие жгучие поцелуи, прогулки для двух юных душ и тел в поэтических «белых» ночах это ведь нечто большее, чем нервные объятья грязных, вонючих подъездов родных провинциальных городков и посёлков. Романтика юности надолго подпитывалась аурой древней культуры Города.

Успокаивающе журчали воды Фонтанки о гранитные берега. Шелестела листва за чёрной оградой Летнего сада. Призрачные видения белых античных богов и богинь склонились над аллеями. Крылья Дворцового моста, двумя чёрными ладонями воздетые к небу, замерли в ночной молитве. Вползали в Неву гигантские баржи, сухогрузы, буксиры. Медленно и беззвучно, чтобы не нарушать покой вечного города. Великой северной столицы… с невыразительной областной судьбой.

На выгнутую спину каменного мостика Лебяжьей канавки стремительно взлетел серебристый «мустанг» с чёрными, бумажными, транзитными номерами на лобовом стекле. Следом выпрыгнул чёрная, лоснящаяся туша джипа. С диким рёвом обе машины пронеслись по набережной. Вновь остался слышен лишь сонный плеск волн в Неве и неторопливый шёпот листвы деревьев.

Реставратор – один

Ранним-ранним утром, когда в переулках и улицах близ Сенной площади ещё и дворников с голодными бомжами не встретишь, у водосточной трубы на углу Гражданской и Гривцова на коленках ползал не вполне трезвый Марат, на мраморной доске замазывал пальцем белой краской фломастерные ругательства приезжих. Фотограф в одиночестве реставрировал любимый город. Мрамор приобретал первозданный вид. Проступила надпись «Вышина воды 7 ноября 1824 года», оттёртая от грязи и пыли.

Марат привстал, примерился. Выходило, что Нева заливала кварталы Санкт-Петербурга по грудь, это при том, что сегодня вода стояла ниже мостовых метра на два. Сколько живёшь в этом чудесном городе, столько приятно удивляешься и восхищаешься Северной Венецией.

Он приехал в Ленинград на учёбу. Временно. Остался после женитьбы надолго.

В беспечной юности Марат не обращал внимания на столь поэтическое сравнение Питера с Венецией. При всём трагизме наводнения 1824 года люди плавали по улицам на лодках мимо окон домов, выплывали на площади… Красиво и ужасно, как представишь себе это великолепное безумство природы.

Реставратор отвлёкся на испачканную белой краской тыльную сторону ладони, долго рассматривал её, как чужую. Выдавил на ладонь темперу из тюбика. Размазал по руке до локтя. Задумчиво присматривался, причудливо выгибая кисть, любовался пластикой пятипалого биомеханизма, восхищался совершенством, которое выявило белое, будто бы скульптурное, перевоплощение. Невольно увидел циферблат наручных часов, где стрелки подбирались к пяти, ругнулся, ринулся к стоянке такси, не забыв, однако, прихватить кофр с аппаратурой.

В подземный переход метро «Сенная площадь» задумчивый Марат спускался медленно, вдохновлённый некой новой творческой идеей, продолжая вертеть перед лицом выбеленной рукой.

Соглядатаи

Телевизионщики из Москвы, режиссёр Артур и оператор по кличке Серый терпеливо ожидали условленной встречи под аркой дома близ Невского проспекта. Дружелюбно переругивались между собой, зевали от недосыпа, раздирая рты, хрустели челюстями, передёргивали плечами в утренней прохладе.

Без извинений за опоздание, Марат по деловому кивнул коллегам, когда свернул под арку, словно бы отлучался на минутку, а не заставил друзей ждать недоспатый час. Телевизионщики подхватили штатив и видеокамеру в синем брезентовом кофре, зашагали следом за провожатым.

Втроём они пристроились у чердачного окна с видом на проспект. Под сводами крыши старинного дома было пыльно, но тепло, лишь во все щели сквозило утренней промозглостью. Оператор установил видеокамеру на штатив. Марат нацепил на фотоаппарат длиннофокусный объектив и прошипел удовлетворенно:

– Никого. Успели.

– А если не придёт? – прошептал разлохмаченный Артур. – Будем ждать до упора?

– Ждём. Маряга сказал: придёт. Сегодня лёжка, – уверенно заявил Марат. – Ждём до десяти. Оплата по факту присутствия на рабочем месте.

Оператор согнулся перед окуляром, наводил объектив на крышу противоположного через проспект дома. Через сильную оптику своего фотоаппарата Марат взглянул на чердачные скворечники и тихо взвыл от восторга:

– Есть! Пришёл!

– Где?! – всхрипнули оба телевизионщика. Артурик вытянул шею, пытаясь невооруженным глазом рассмотреть хоть что-нибудь, но его осадил за плечо вниз Марат, навёл объектив, щёлкнул затвором и жарко прошептал:

– Есть, голубец, попался! Даже маску не успел напялить! Снимаешь? Серый, ты включился?

– Да-да! Включился! Сразу, – нервно ответил оператор. – Работаю.

Марат вновь припал к окуляру фотокамеры, уложил объектив на раму оконца для устойчивости. Судорожно пощёлкал механизмом аппарата на спуске.

В поле зрения видоискателя, будто в голубом тумане, задрожал неясный лик человека, что маячил в чердачном оконце наблюдаемого дома. Бледное лицо его затянулось чёрным. Марат ещё раз нервно нажал на спуск затвора и ругнулся.

– Т-твою фотку в трэш! Маску напялил, козёл! Ничего, успели портретерий заделать семь на восемь, восемь на семь.

– Точно, – сдержанно отозвался оператор.– Рожу засветил. Неужели настоящий киллер?

– Игрушечный, – презрительно фыркнул Марат.

– Где-где? – нетерпеливо воскликнул Артур, потянулся к окуляру видеокамеры. – Дайте хоть глянуть в маленький телик.

– В своей личной синеме посмотришь, – отозвался оператор о «домашнем кинотеатре» Артура. Это была шутка на двоих. Марат соли не понял, озабоченно нахмурился.

Около девяти утра наблюдатели на посту расслабились, позволяли отвлечённые шуточные перепалки. Суровый, сосредоточенный Марат вдруг встрепенулся, припал к окуляру фотоаппарата.

– Зашевелился, подлюга. Включайся, Серый!

– Камера – есть, – бодро ответил оператор. – Работаю.

Чёрный человек, увеличенный сильной оптикой японского «зума», вдруг выложил на край чердачного оконца чёрный ствол, удлинённый толстым цилиндром.

– Еропкин дрын! – негромко воскликнул оператор. – Винтарь выкатил. С глушителем и оптикой!

– Виж-ж-жу! – возбуждённо прожужжал Марат.

Судорожно клацал затвор аппаратуры фотографа. Лохматый Артурик нервничал, отбивал дёрганый ритм ладонями по коленям, сидя на трубе отопительной системы дома под ногами друзей, в окно не высовывался.

– Цель прикидывает, – прошипел Марат. – Завтра Маряга накроёт его в гнезде.

– Епонский дракон! – всхрипнул оператор. – Так ведь он стреляет! Стреляет! Из дула!.. из дула – огонь!

Марат судорожно прощёлкивал кадр за кадром, не замечая, что на чердак дома, где засел снайпер, словно обрушился дикий рой железных смертоносных насекомых, которые выдирали из деревянных жалюзи прикрытой створки слухового оконца куски, перегрызли раму, отчего жалюзи распались на две половины, как разодранные рыбьи жабры. В азарте рискованной съёмки Марат попытался сунуться на крышу дома, чтобы взглянуть вниз, где завизжали на проспекте автомобильные тормоза, но тут же с ужасом отпрянул внутрь чердака. Показалось, будто над его шевелюрой пронеслась горячая шипящая комета размером с теннисный мяч. В следующее мгновение сухо треснуло что-то в видеокамере. Оператор откачнулся, повалил штатив на себя.

– Бли-и-ин! З-заделал пр-р-рям с-сюда! – выкрикнул он. – Камера! В камеру долбанул! Объектив разнесло!

– Ёо-о-о моё! – взвыл его напарник Артур. – Разбили?! Камеру?!

– Н-не должен он был сегодня! Н-не должен был стрелять! – шептал как сумасшедший Марат, но от фотоаппарата не отрывался, прощёлкивал пленку кадр за кадром. – Шухер! А теперь – сваливаем, ребята!

Они выскочили из парадного подъезда. Марат на ходу успел заснять скопление неподвижных машин на осевой линии проспекта и, главное, синий «ниссан» с покорежённым капотом, у которого продолжало осыпаться крошево заднего стекла, потому что машину качали со всех сторон подоспевшие люди, пытаясь открыть заклинившие дверцы, извлечь из салона окровавленного пассажира и водителя.

Марат вталкивал обоих телевизионщиков в тамбур электрички на платформе Московского вокзала.

– Сваливайте!.. сваливайте, ребята, нахт хауз! Какой, на хрен, поезд?! Какое купе, вы рехнулись?! Делайте ноги! Езжайте, с пересадками, двумя-тремя электричками! Кому сказать спасибо, что живой?! Сваливайте! Как можно быстрее! Катите до Бологова! Там – пересадка до Вышнего…

– До Все… вышнего? – мрачно пошутил лохматый Артур.

– До Волочка, – не оценил шутки суровый Марат. – Далее – до Твери. Так надёжнее. Мне не звонить. Сам найду, если что.

– Если что? – решил уточнить Артур.

– Ежели всё хреново обернётся! – ответил Марат.

– К-как же ты камеру-то сдашь? Р-развалилась вся внутри! Л-лентопротяжку заклинило, электроника нак-рылась, – нервно заикался оператор, трогал полосу лейкопластыря на щеке. – Шмальнул, козлина, прям в блок. П-пуля всё та-а-ам раз-зворотила. В-в лампочку целился, урод. Попал точняк в объектив! Чуть правее и мне – хана! В лобешник бы угодил. Пов-везло! Но ка-а-ак же к-камера?! Как ты её сдашь? Двадцать семь штук баксов – комплект. Всё – в хлам!

– Не ваша забота, – отмахнулся Марат. – Фирма платит.

– Но ты круто нас подставил, дружбан! – тихо возмутился мрачный Артур. – Ёкнуло, аж в задницу отдалось.

– Кто ж знал, что так выйдет? Кто знал?! – прохрипел от волнения Марат. – Маряга сказал: сегодня только прикидка! Стрелок должен был залечь без винтаря. Банкирец ехал этим маршрутом впервые. Завтра должны были взять киллера на месте. Он вдруг, урод, взял и – шмальнул сегодня! Кто же знал?! Хотя… – Марат на мгновение задумался. – Может, Маряга нас подставил?! Нет, не должен.

– Уб-били, как думаешь? – спросил оператор. – Этого… в «Ниссане»?

– В новостях скажут, – проворчал Марат.

– Ш-штука не м-мало?! – замычал с большими сомнениями в голосе оператор. – М-марат, д-дубль с кас-сеты обязательно с-сделай. Приг-годится! Клас-сно вышло! Потрясный кадр. Кино! Но ш-штука не мало на двоих, Аркан?!

– Мало, блин, – хмыкнул режиссёр. – Конечно, мало. Но очко играет до сих пор. Значит, – хватит.

– Лог-гично, – согласился оператор.

– Нормалёк. Как договорились, – поморщился Марат и поднял руку в прощальном салюте. По электричке объявили: «Осторожно двери закрываются!»

– Знать бы, что стрелять будут, ни за что не согласился бы! – возмутился оператор.

– Больше штуки не дали бы, – тяжело вздохнул Марат, – ментовня жалкая. Скажите спасибо на том. Сваливайте, ребята. Извиняйте, что так вышло.

– Н-надежде – привет! – крикнули оба москвича, удержали створки дверей от закрытия.

– Путь не тянет с первым драфтом, – с сознанием дела сказал оператор. – Завалит сроки, аванс не получит.

– На «Мосфильме» ждут сценарий! – добавил Артур. – Так и не проведали, сценариню!

Коммуна

Рассохшаяся дверь в струпьях облезлой, половой, коричневой краски, со множеством почтовых ящиков напоминала вековое дерево, облепленное скворечниками, в которые уже давным-давно не прилетали птицы. Марат поковырял пальцем в дырке выбитого замка, толкнул незапертую дверь, вошёл в длинный коридор, жуткий в своём хаосе нового созидания и разрушения.

В коммунальной квартире ещё до полного выселения жильцов был начат грандиозный евроремонт. Грохотали досками. Визг электропилы заглушал ругань рабочих. Белёсый туман извёстки плавал, будто пар в бане. В одной комнате штукатурили, в другой – белили, в третьей – красили.

В четвертой – буднично сушилось на верёвках синюшное постельное белье, крахмалилось заодно, известью, осыпающейся с потолка. В этой комнате обретались две пожилые блокадницы, ожидающие принудительного выселения куда-нибудь за проспект Ветеранов, а то и дальше, в угловые, промерзающие квартиры панельных пятиэтажек. В следующей комнате зиял пролом в кирпичной стене. Разрушение и созидание. Гибель и возрождение.

– Что, Ваньки, модную Европу городим? – прокричал Марат рабочим на кухне, не дожидаясь мата в ответ, толкнул тяжёлую дверь, обитую кусками драного войлока.

В сумраке комнаты с грязными окнами, выходящими в тупик двора, за столом тяжко всхлипывала над пишущей машинкой женщина с деревянным старомодным гребнем в седеющих волосах на затылке. В сигаретном дыму мутным жёлтым шаром светилась настольная лампа. На подоконнике выстроился орган пустых зелёных бутылок. Марат торжественно положил поверх испечатанных листов веер долларов мелкими купюрами. Подождал реакции женщины. Не дождался. Та продолжала плакать в экстазе творчества.

– Сотня – за мной, – извинился Марат. Под стук машинки, как никчемное приведение, которое уже никто не боится, но и прогонять не собираются, Марат побродил по захламлённой комнате. В нём вновь проснулся художник. Покачал зеркальные створки трюмо, наклонил зеркало на тумбочке, подложил книгу под круглое зеркальце у настольной лампы.

Прокуренное мрачное помещение пронизали световые лучи. Серые широкие, жёлтые и узкие, – лучи причудливым образом пересеклись, заструились пылью и табачным дымом. Марат бродил в этом фантастическом переплетении лучей, грустно усмехался случайному светопреставлению. Хозяйке не было до гостя никакого дела. Она спешно заканчивала новый сценарий.

– Ох, ты! Опять всех угробила?! Молодцом! Туды их всех в колыбель! – Марат прочитал с листа на пишущей машинке. – В пустыне?! В песке засохли?! Жуть! Но интересно, наверно! Пустыня, барханы, зной… Женщина рожает! Жуть! А крови?! Крови нельзя подлить?! Надь, крови, крови разведи погуще! Щас это модно! Экшена добавь. На потребу мас-сэ-се.

– По лону кровь её бежала, – сонно продекламировали с придыханием умирающей с пола из-под цветастого одеяла у стеллажей с книгами. – А я лежала и лежала – разрезанная медсестра…

– Ку-ку! – отозвался Марат. – Утро, сестра! Вставать пора!

Под лоскутным одеялом нервно перевернулись на другой бок.

Женщина в кофте ткнулась заплаканным лбом в клавиатуру машинки.

– Уйди! – всхрипнула она. – Отсюда! Уйди! Разрушитель.

– Её убил муж, – опять донеслось из-под одеяла, глухо как из-под земли. – Убил, чтобы любить всегда. Не крест на могиле поставили – топоры на четыре стороны. Архитектор кровавый!.. Я влюблена в его ярость! Ненавижу его любовь!

– С ума сходите, подруги?! – возмутился Марат. – Ну-ну. А вот, кстати, засадный случай. Желаете? Ловите образ на перо. Продаю взаймы. По знакомству. Ну, слушайте, если не желаете. Знаете ли, так нелепо на днях один мой знакомый, работник морга со стажем в конфуз вошёл. Не поверите, как странно, жутко, глупо и забавно всё случилось.

Под одеялом трудно заворочались, засопели от злости, послышались сдержанно-манерные угрозы:

– Умерщвлю. Цианит в шампанском… Жестяные розы звенят лепестками… На могиле – мокрый листок в косую линейку… Слова размыло… Дождь… Мокрые листья мерзкими червяками опадали на головы грешных…

Марат, не обращая внимания на невнятное бухтение, растягивая слова, будто пародируя кого-то, принялся рассказывать:

– Знаете ли, так всё вышло странно и грустно. Готовили бывшего человека к погребению. Полный такой покойник, грузный, ужасно отвратительный попался. Возились – возились. Родственники с раннего утра в окна морга стучались. Требовали выдать. А тут время обеда случилось. Кто ж в обед работает? Только врачи с живыми. В морге с неживыми не работают. Неживые могут долго ждать. Санитары отмыли мрамор, разложили газету «Московский комсомолец» с кроссвордом, на газетную скатерть выложили хлеб с тмином, сыр с дырками, огурцы из банки заспиртованные. Водку раскупорили. Тут, на зло, начальник нагрянул. Куда водку прятать? Эх, не угощать же?! Правильно. В покойника спрятали. Такой ужас. Прости их, Господи, грешных.

Женщина за машинкой продолжала всхрипывать, но уже будто плакала и всхлипывала от смеха одновременно. Под одеялом надсадно кашляли, грязно ругались. Марат со злорадством продолжал:

– Ах, не поверите!.. такой смирный начальник всегда был, а тут дикий, нервный, злобный явился! Нагоняй устроил: тело срочно на вынос! Срочно! Скандал! У родственников, представляете, зять в министерстве нелегкой промышленности! Вчера закрытие – не отдали, сегодня – уже обед, не отдают! Уволят всех подряд из морга! Ах, не знаю, что сказать, стали зашивать. Начальник стоит рядом столбом. Следит, волкодав. Но санитары сообразительные: горлышко с пробкой не зашили, на животе оставили. Думали, начальник уйдёт, водку можно будет в трубочку высосать. Начальник не ушёл. Так и пришлось покойника с поллитрой в животе выносить. А бывший-то, к слову сказать, к спиртному сам пристрастие пагубное имел, отчего, говорят, и помер. Цирроз нашли, отёк легких… Как вам такая дикая история? Нравится. Вижу. В твоем духе, Лита, – обратился Марат к цветастому горбу под лоскутным одеялом. – Покупаете, значит. Я так и думал.

Марат забрал обратно все деньги со стола, вздохнул обречённо:

– Вод как. Опять буду должен. Прости, Надежда. Не водись с ней, с этой ядовитой мимозой. Ты – другая. Чувственная. Искренняя. Она – злая, манерная, кровожадная. Выпьет, высосет тебя до донца. И оставит, бросит. Прости-прощай.

Марат вышел из комнаты. Женщина-сценарист тяжело поднялась из-за пишущей машинки, огляделась. Словно старая больная сова, принялась нелепо взмахивать рукавами старой вязанной кофты, подпрыгивать, приподниматься на носках в фантастическом пересечении лучей, высветившим её убогое жилище, будто пытаясь взлететь, исчезнуть, покинуть этот чудовищный и несправедливый мир.