– Бабушка! – кричу я странным тоненьким голоском. – Сказку расскажи!
– Ну, слушай… – начинает она. – Давным-давно сели мы все на корабль и поплыли в море…
Я вдруг понимаю, что сижу рядом с ней в тёмном деревянном доме. Она продолжает говорить, но я её не слышу. Я встаю. Двигаюсь к выходу. Там светит солнышко. Мимо двери пролетает бабочка.
Внезапно старуха преграждает мне путь.
– Ну, всё, – говорит она. – Регламент.
Она закрывает дверь, вешая на неё огромный чёрный замок. Она запирает замок на большой ключ, а потом оборачивается ко мне.
– Разве я не предупреждала? – говорит она. Всё темнеет. Кажется, я уменьшаюсь в размерах. Я один в огромном пустом шаре, заполненном темнотой. Или шар – просто моя голова? Тогда…
Я открыл глаза. Свет заставил зажмуриться. Всё вокруг было настолько ярким, что я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал на спине, в мягкой постели, укрытый тонким ласковым одеялом в белом пододеяльнике, а над собой видел гладкий белый потолок. Белый. Значит, сработало.
Впрочем, я мог бы это понять и не открывая глаз. В моей голове бесилась, скакала и вертелась толпа разноцветных воспоминаний. Какие-то выглядели тусклыми, какие-то яркими, но все были моими. Ну, или казались, но для меня это не играло существенной роли.
Смутными были в основном воспоминания детства. Я помнил деревенский дом, словно бы вросший в землю нижними венцами сруба. Помнил пьяного отца, которого пыталась утихомирить мать, когда он пришёл домой злобный, с бешеными, ничего не видящими глазами. Помнил, как от него воняло водкой и ещё чем-то кислым, помнил его удар мне в висок. Помнил, как я плакал тогда. И плакал, когда его забрали в тюрьму, из которой он уже не вышел.
Чуть лучше, хотя и обрывками, я помнил университет. Помнил лекции по алгебре и матану, экзамены, одногруппников. Помнил пьянки, хотя не был уверен, действительно ли странную девушку из моей группы звали Надей, и рассказывала ли она о своей семье. И уж совсем не был уверен, прыгал ли я из окна. Скорее всего, это было старым сном или моей фантазией, которая от давности наполовину слилась с реальностью. Помнил, как вернулся в свой дом и застал маму разбитой, слабой, с венами, вздувшимися на ногах, ввалившимися щеками и спутанными седыми волосами. Помнил, как тихо и медленно она умирала.
Намного лучше сохранились воспоминания о том, как я вернулся в Москву, встретился с Жоркой и Пашей, как мы замутили-таки нашу контору, которую, правда, больше использовал Жорка для своих целей. Я помнил Жупанова и его дочку, помнил Элемента. Да, Элемента помнил хорошо, потому что в него вложил кучу идей, времени и, пожалуй, часть души. Ну, и ещё потому, что он часто лез ко мне с философскими разговорами и, признаться, порядком надоел.
Ещё лучше я помнил текущую работу. Митинги по утрам, длинный список нерешённых проблем, достаточно интересные и сложные задачи, которые требовали от меня постоянного развития. И людей с работы – застенчивого и тихого Сашу, который всё время меня хвалил, даже если я делал полную ерунду, строгую и немного нервную Юлю, эрудированного во всех областях Антона, чудаковатую Любу, которая страдала, кажется, всеми возможными фобиями и непрерывно от них лечилась, а также соблюдала все посты, кодекс чести самурая и фэн-шуй.
Но самым ярким, что заполняло сейчас мою память, были картинки из нашей жизни с Верой. Наши лёгкие ссоры и нежные примирения, наши споры об уместности использования гекзаметра в романтической поэзии, об истинном смысле сцен из «Улисса» и о справедливости утверждений Ротбарда, что частная собственность – это естественное и неотъемлемое свойство человеческой природы. Я помнил бурные ночи, когда мы вновь и вновь решали заняться любовью, хотя уже и не было сил. Помнил прогулки по центру Москвы, где каждый успел найти для себя что-то родное и делился этим с другим. Помнил, как ухаживали мы друг за другом во время болезней. Помнил, как первый раз увидел нечто живое внутри Веры на УЗИ.
Ещё я много чего помнил. «Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына, гибельный гнев, причинивший ахейцам страданья без счёта». Похоже, я помнил наизусть «Илиаду», «Одиссею» и «Энеиду» на нескольких языках. Фраза насчёт гнева, кстати, вызывала у меня некие неясные ассоциации, которые я пока не мог превратить в мысль.
Я повернулся на бок. Вера лежала рядом, лицом ко мне, с полуоткрытым ртом, и, кажется, спала. Я был поражён тем, какая у неё бледная, нежная кожа. Практически белая. Губы оказались бледно-розовыми, а глаз – серым…
– Ты что, не спишь? – сказала Вера, глядя на меня одним сонным глазом.
– Нет, – ответил я.
– Ну, и как ты?
– Отлично, – сказал я. – Так вот ты какого цвета…
Вера закрывает глаз и улыбается.
– И что, вспомнил что-нибудь?
– Я вспомнил всё.
Я хотел спросить её о чём-то, но вдруг осознал, что, на самом-то деле, в моей картине мира остался один существенный изъян.
– Слушай, – сказал я озадаченно, – а как я здесь оказался?
– Пришёл, – сказала Вера. Похоже, она окончательно проснулась, потому что потянулась, открыла глаза и присела. – Пришёл очень поздно вчера вечером, весь день на телефон не отвечал. Пришёл и брякнулся спать. Спрашивать пыталась тебя, где был, и как результаты твоего похода к психологу, но ты нёс какую-то невменяемую чушь. Я даже решила, что ты пьян, но вроде не пахло.
– Да не пил я, – сказал я неуверенно. – Хотя не знаю точно. А что за чушь?
– Какая чушь?
– Ну, что за чушь я нёс?
– Я не помню. Про парадоксальные миры и какую-то проблему Иванова-Зильбера. Очень трудно было понять. Ты бессвязно говорил.
– Странно, – сказал я. – Я пришёл к нему утром. Сеанс длился максимум час.
– Ты, кстати, визитку этого психолога на столе оставил, – сказала Вера. – Я по тому телефону тоже пробовала звонить. Какая-то тётка говорила мне, что это приёмная комиссия.
– Приёмная комиссия? – я пытался понять, что это означало, и не мог.
– Да ты не волнуйся так, – сказала Вера. – Я, собственно, хотела попросить тебя вынести оставшийся мусор, а тебя всё не было. В конце концов вынесла сама.
Я огляделся. В комнате царил образцовый порядок. Она была практически пустой, не считая верёвок с подвесными шкафами и одной книжной полки в углу.
– Ты молодец, – сказал я. – Но тебе же нельзя напрягаться.
– Там всё не тяжёлое было, – сказала Вера. – И я за несколько раз.
Я смотрел на неё и понимал, что, в общем-то, мне не очень хочется сейчас анализировать прошлое. Можно было склеивать кусочки, искать противоречия, но те воспоминания, которые были для меня по-настоящему ценными, были связаны с Верой. И она сидела рядом со мной, свежая, отдохнувшая. Волосы начали немного отрастать.
– Тебе пойдёт каре, – сказал я почему-то.
Вера усмехнулась.
– А ты помнишь, как мы с тобой в кино ходили? Я тогда платье надела и стала похожа на трансвестита.
– Помню, – я пожал плечами. – Мне понравилось.
– Ну, значит, тебе нравятся трансвеститы, – сказала Вера.
– Только один, – я поцеловал её. Она ответила.
Я стащил с неё майку.
– А тебе можно? – вдруг забеспокоился я, заметив едва заметную выпуклость живота.
– Да можно, конечно, – ответила Вера.
Я обнял её, поцеловал в шею. Она откинулась на подушку.
– Странная из меня получится мама, – сказала она.
– Лучшая на свете, – сказал я. – Сильная и красивая.
– Как Аполлон, – улыбнулась она.
– Аполлону до тебя как до Луны, – сказал я и в доказательство поцеловал её грудь.
Мы предавались приятному занятию довольно долго, но, в конце концов, Вера сказала, что жутко хочет есть.
– Кстати, – вспомнила она. – Поскольку ты вчера где-то шлялся, я взяла на себя смелость самой выбрать плиту и микроволновку.
– Ну, и прекрасно, – сказал я. – Мне не пришлось голову ломать. Не очень-то я в них разбираюсь.
Вера отправилась на кухню. Я встал с постели, натянул джинсы, которые валялись на стоящей рядом табуретке, и прошёлся по комнате. На полке заметил корешок книги, на котором было написано «В.Кашкин. Зен де Зен, гроза морей». Взял в руки, полистал. Всё-таки удивительно, что я закончил эту книгу. Ещё более невероятно, что первое же издательство, куда я послал рукопись, согласилось её издать. Мне казалось, такого вообще не бывает.
Последняя страница заканчивалась следующим фрагментом:
«Зен плакал, прижимая к груди сломанную руку. Он размазывал по лицу чёрную гарь и спрашивал:
– Элемент, но что же мне делать дальше? Я же совсем один, я ранен и не вижу ни в чём никакого смысла…
Из смятой и обугленной бочки донёсся скрежет, затем бочка развалилась на куски, и из неё показался Элемент. Зен видел его впервые, и поэтому затрясся от страха. Элемент был огромен, лохмат и многорук. Глаза его горели красным огнём, а внутри тела постоянно что-то жужжало.
– Я не могу сказать тебе, что делать дальше, – сказал Элемент. – Потому что это твоя жизнь. И смысл этой жизни придаёшь ты сам. Но я готов помочь тебе совершить твоё новое путешествие, потому что у меня больше нет желания здесь оставаться. Итак, мой неистребимый друг, советую тебе найти дощечку и привязать её крепко к повреждённой руке, чтобы кость могла срастись. А потом, если позволишь, я возьму тебя на руки, и мы отправимся туда, где мы ещё можем пригодиться. В лучший мир.
– А он существует? – спросил Зен, вытирая слёзы.
– Это зависит от нас, – ответил Элемент.
– Но ты ведь не хотел никуда идти, – возразил Зен, вспоминая о том, как Элемент собирался остаток жизни провести в бочке, при этом двигаясь в нужном ему направлении. Кажется, так он говорил.
– Наш путь будет именно таким, какой мне нужен, – произнёс Элемент. – Неторопливым и бесконечным».
Я хмыкнул.
– Да, – сказала Вера, стоящая в дверном проёме, – мне тоже конец показался странным. Но автору видней. Пошли есть.
Я вернул книгу на место и последовал за Верой на кухню. На столе стояли две тарелки с макаронами и куриными сердечками.
– Экономишь? – улыбнулся я.
– Нет, – ответила Вера. – Просто мне они нравятся. И ценой, кстати, тоже.
Мы начали есть.
– Как его назовём? – спросил я, кивнув в сторону Вериного живота.
– Не знаю, – ответила Вера. – А какие есть варианты?
– Может, Евгений? – предложил я.
Вера поморщилась.
– Владимир?
– Ты же Владимир, – напомнила Вера. – Фигня полная получится.
– Сергей? – не сдавался я.
– Как-то слишком банально.
– Ну, тогда Сосипатр.
Вера рассмеялась.
– Хорошо, что не Каллистрат, – сказала она. – У нас ещё есть время подумать.
Сердечки и правда были вкусными, так что умял я их быстро.
– Ты всё? – спросила Вера.
– Ага.
– У меня к тебе просьба. От художеств Чухи осталась ещё одна деталь.
– Где?
– В кладовке. В коридоре кладовка, а в ней во всю площадь прибита огромная фанерина, на которой нарисована какая-то готическая хрень. Можешь отодрать и выбросить?
– Могу.
– Я бы и сама могла, – словно извиняясь, сказала Вера, – но что-то не нашла твою монтировку. А прибито крепко. Можно было бы оставить, всё равно за вещами не видно будет, но дело в том, что за этой фанериной ещё много полезного пространства. Половину кладовки он зачем-то отгородил.
– Хм. Ну, посмотрим.
Я встал из-за стола, вымыл руки и отправился в комнату. Осмотрел коробки, оставшиеся неразобранными. Отыскал среди них коробку с буками «ИХ». Вскрыл, извлёк монтировку и, на всякий случай, молоток. Затем прошёл в коридор и открыл дверь в кладовку.
Рисунок на фанерине изображал умирающего старика, окружённого призраками и черепами. На старике был надет старинный сюртук, а на шее повязан бант. Старик протягивал руку вверх, словно хотел на что-то указать. На мой взгляд, особой художественной ценности рисунок не представлял, хотя, наверно, по нему можно было поставить Чухе какой-то диагноз.
Я отыскал наибольшую щель в периметре листа и вставил в неё монтировку. Надавил. Лист треснул. Ломать – это всегда здорово. А теперь я находился явно на подъёме. В мышцах играла молодецкая сила, настроение было лучше некуда. Хруст, несколько умелых движений – и обломки фанеры полетели на пол. За листом открылась небольшая тёмная ниша, из которой пахнуло затхлым воздухом. Я содрал монтировкой клочки паутины и извлёк из ниши стоящий там предмет, который в первую секунду принял за гитару.
Инструмент оказался, в общем, целым, только отсутствовали струны, а корпус был грубо, неровно покрашен масляной краской в ярко-жёлтый цвет. Я понял, что это большая скрипка. Больше, чем альт. Меньше, чем контрабас.
Я держал её в руках и осознавал постепенно, что это означает. Кусочки головоломки, которую строило моё подсознание последние несколько месяцев, вдруг разом сложились в одну логичную и законченную картину. И передо мной открывалась истина в виде пугающей чёрной бездны. Огромной, зияющей, жуткой, застилающей собой будущее.
– Ага, справился! – воскликнула подошедшая Вера. – Молодец…
Она заметила выражение моего лица.
– Что-то случилось? – спросила она дрожащим голосом.
Я обнял её, прижал к себе, поцеловал в волосы. Она чуть отодвинулась, заглянула мне в глаза.
– Ты что, плачешь? – спросила Вера.
Я постарался улыбнуться. Погладил её по животу. Из моих глаз и вправду лились слёзы, которые я никак не мог остановить, но я не хотел объяснять причину, поэтому просто сказал:
– Ничего. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо.
Москва-Мытищи-Скафидия
2014-2015