20. Гроб
Первое, что я сделал, оказавшись запертым в своём новом жилище – успокоился. Ничего непредвиденного не случилось, ведь я знал, идя на встречу с Кумпелем, что он каким-либо способом захочет от меня избавиться. А зная его фантазию, можно было ожидать чего угодно. В конце концов, не такое уж плохое место обитания.
Потом мне захотелось кое-что обследовать. А именно потолок. Я вдруг подумал, что комната – не такой уж цельный, без единой дырочки, мешок, каким хочет казаться. Ведь на потолке находятся лампы, выключенные сейчас. Возможно, там есть некоторое отверстие, через которое удастся если не вылезти, то хотя бы позвать на помощь.
Я долго возился в кромешной темноте, на ощупь нашаривая коробки и подтаскивая к центру комнаты. Я спотыкался обо что-то непрестанно – то об другие коробки, то об ботинки, которые я снял, потому что мне показалось приятным ходить босыми пятками по чуть холодному металлическому полу, то об возводимую мной пирамиду.
В книгах часто пишут: "Мои глаза скоро привыкли к темноте, и я стал различать некоторые детали пейзажа". Я ничего не различал, хотя и прошло достаточно много времени. Наверно, потому, что в эту комнату не проникал ни один квант света, и мрак был абсолютным. А может, у меня просто неправильные глаза.
Иногда я пользовался подсветкой в часах, но она была слабой, и, кроме того, я не хотел сажать батарейку.
Итак, я вскарабкался на пирамиду. Снял плафон и ощупал пространство возле лампочек.
Моя догадка оказалась полной ерундой – единственное отверстие в потолке имело диаметр миллиметра четыре – в него входили провода. Я попробовал в него покричать:
– Эге-ге! Угу! Тута я! – но всё совершенно безрезультатно. Кумпель, похоже, был прав, и отсюда наружу не прорывалось ни звука.
Когда я убедился в отсутствии пути на свободу, мне стало легче. Значит, отныне меня никто не потревожит, и я – полновластный правитель мира, ограниченного, правда, стенами этого хранилища.
Изучил содержимое коробок и пришёл к выводу, что оно достаточно разнообразно. С голоду я помру очень нескоро. Единственная неприятность, которая могла меня ожидать – что Кумпель вдруг раскается и вернётся меня освободить. Но я решил, что в этом случае не сдамся без боя. Пусть его совесть мучает, а я останусь здесь.
Нашёл в одной из коробок открывашку. Вскрыл банку, в которой оказалась какая-то рыба в масле – наверно, минтай – и бутылку "Пепси-колы". Присел в углу и начал есть, изредка приостанавливая трапезу и начиная горланить песни. Приятно чувствовать, что на тебя никто косо не посмотрит независимо от того, чем ты занимаешься.
Таким образом наслаждаясь и ни о чем не думая, провёл, наверно, около часа. Потом вспомнил, что снаружи уже вечер, и решил поспать. Разломал одну коробку, подложил под себя картонки, чтобы не простудиться от пола, и улёгся. Было жестковато, но я всё же очень скоро уснул.
Проснувшись, долго вспоминал, где я нахожусь, а вспомнив, посмотрел на часы – было шесть утра. Позавтракал – на этот раз, если я правильно определил на вкус, кальмарами – и задумался, какое бы ещё придумать себе занятие. Ничего полезного придумать не смог и заскучал.
Существование во мраке уже надоело.
Тогда я подошёл к двери, достал из кармана ключ, найденный мной на полу булочной во время первого случайного поиска, легко открыл замок хранилища и выглянул наружу. Пришлось зажмуриться от яркого света.
Охраны ещё не было. Я без проблем дошёл до наружной двери и вышел на улицу.
Там меня ждало прекрасное нежно-голубое утро. Ботинки я оставил в банке, но не очень-то жалел – по тёплым лужам так приятно было пройти босиком…
21. Игра
Я шёл домой и раздумывал над словами Кумпеля. Да, я ищу. Но что? В общем-то, понятно, что – способ снова стать принцем Кижем, потому что мне надоело чужое обличье, никчёмная и глуповатая жизнь Володи Соболева. Только я ведь и сам знал, что этого способа нет. Я уже не мог стать Кижем в полной мере, ведь меня окружал совсем не тот мир, что прежде, до моего рождения.
Единственный, кто мне мог подсказать путь обратно – воспитатель Хлатт – погиб, а значит, мне суждено остаться здесь навеки. Или я ошибаюсь? Ведь в этом мире все зависит от меня, и надо только понять, как именно зависит.
А чтобы это понять, нужно…
Анита открыла мне дверь.
– Здравствуй, – сказал я. – Извини, что задержался. Так уж вышло.
– Ты не обязан отчитываться передо мной, – сказала Анита, вздохнув. – В этом ты был вчера прав, хозяин.
– Ну что ты вся как в воду хвостом опущенная? У меня есть радостная новость.
– Какая?
– Я решил начать игру.
Анита завизжала так, что книги в шкафах подскочили.
– Это правда, хозяин?!
– А я никогда не вру.
– Пошли!
Я привязал её на поводок, и мы быстро-быстро побежали на улицу.
– Хозяин а как мы будем играть я опять буду тополем или ты снова будешь считать а это ведь всё будет интересно да хозяин а хлебные крошки тоже будут с нами? – этот непрерывный поток слов Аниты кружил мне голову, и я понял, что именно этого радостного момента ждал всю жизнь. Я не знал, что именно будет происходить, когда я начну игру в качестве водящего. Но чтобы узнать, ведь нужно попробовать.
И я сказал: "Раз!"
22. РАЗ!
Мы топали по улице, и от наших шагов дрожала Земля.
– ХА-ХА! – сказал я Аните. – Сейчас они получат за всё, что со мной сделали!
Моя голова раздувалась от злобы и осознания важности текущего момента.
– Текущего? – спросила Анита. – А куда ж он текёт?
– Больше никуда, – процедил я и с размаху наступил прежде текущему моменту на глотку. Он издал такой пронзительный визг, что сверху обрушился град булавок, и небо, пришпиленное к потолку, стало медленно скручиваться в рулон.
Вены мои, несущие соки Земли, воды её и огненные силы недр, вспухли и выплеснули ярость в виде сверкающих брызг желчи, разъедающей зелёные всходы травы, камни и кожу несчастных, подвернувшихся под них.
– Кто виновен в поломке небосклона? – жёстко спросил я. – Тащите его сюда.
– Не знаю, – залепетали все вокруг.
– Так… – я сделал паузу, оглядывая толпу вспыхнувшими ярким светом глазами. – Кто там придумал эти дикие и глупые законы? Ньютон, что ли? Значит, Ньютона сюда!
Моя длинная рука остервенело шарит в толпе и вытаскивает за шиворот трясущегося от страха сэра Айзека Ньютона.
– Тебе что, – спросил я, ткнув его в нос своей сигаретой, – совсем твоё яблоко мозги отшибло? Давай, расхлёбывай кашу.
Ньютон схватил большую ложку, проворно вскарабкался на поставленную стремянку и сплюнул в кулак несколько гвоздей.
– Э-эй! – крикнул он. – Закройте Солнце на время. В глаза слепит – ничего не видать.
Солнце накрыли грубым волосяным мешком. Ньютон принялся за работу по восстановлению неба в прежнем виде.
Ногами я разметал в щепки школу номер 14.
– Правильно! – визжала Анита. – Ату этого Ньютона! А то развели тут демагогию…
Но меня тем временем схватили за плечо. Это был милиционер – тот самый лейтенантик.
– Пройдёмте, гражданин, – сказал он.
Я окатил его сжигающим дотла потоком презрения:
– Раньше надо было думать! Раньше, когда у меня с головой всё было в порядке!
Милиционер рассыпался в кучку пепла, успев, однако, пробормотать:
– Ваши действия опасны для всей цивилизации…
– И ЭТО вы называете цивилизацией? – спросил я с усмешкой и поддал ногой спорткомплекс "Олимпийский". – Плевал я на всех вас с высокой колокольни…
Вокруг меня струились кровавые языки пожаров, а подо мной – там, где раньше был город Серджинск – лежал чёрствый кусок хлеба. Я запустил им в здание университета. Оно охнуло, упав навзничь.
Я огляделся. Всё, что я видел, пыталось от меня скрыться: бульдозеры закапывали свои головы в песок, египетские пирамиды прятались за кулисами, а кулисы заводили все свои двигатели и на сверхсветовых скоростях уносились к звёздам.
Ибо пришёл великий день гнева Его, и кто может устоять?
23. ДВА!
Ветер сорвал с неба звёзды и швырнул мне под ноги.
– Хозяин! – кричала Анита сквозь завывания звёздной метели. – А может, не надо их мучать? Они же не виноваты…
– Они не виноваты?! – взвился я. – Да как ты можешь, Анита?! Хотя я и вправду погорячился… Кумпеля ко мне!
Из-за острова на стрежень выходил Кумпель с колодой шахмат под мышкой:
– Хотите сыграть?
– Именно, – подтвердил я и сделал первый ход:
– е2-е4.
– Туз червей, – отозвался Кумпель.
– А я его бью!
– Чем?
– А хотя бы кулаком…
– Не имеете права.
– А вы вообще молчите – у вас время истекло.
Кумпель прислушался и почувствовал в своей голове громкое тиканье.
– Но у меня было целых сто лет…
– Что ж делать – время по изврату пошло.
И внутри его головы что-то с треском взорвалось. Череп раскрылся, и из получившегося цветка посыпались семечки. Я не стал смотреть, попадут ли они на благодатную почву, потому что мне пора было кричать "Три!"
24. ТРИ!
Красная Луна бултыхнулась в воду, и я почувствовал, что хочу пить.
– Володя! – зовут меня, но оборачиваюсь я только тогда, когда слышу плеск воды о стенки чаши.
– Давно не виделись, Маргарита, – говорю я. – Всё по телефону да по телефону…
– Зато как по телефону! – бурчит Анита. – Аж трубка вдребезги!
– Попей, – говорит Маргарита, протягивая мне золотую чашу с прозрачной водой.
Я отпиваю три глотка и замечаю:
– Вкус, как у полыни. Как ты это объяснишь, презренная?
– Может быть, Чернобыль? – робко предполагает она.
– Чушь собачья! – кричит Анита. – Ату её!
– Не надо, Анита, – останавливаю я её крики. – А ты, Рита, прости. Но если ты ищешь человека, который способен оторваться от реальности и уйти в мир грёз о тебе, который расставит в твоей жизни точки не только над "и", но и над всеми другими буквами, который подарит тебе весь мир – таким, как он себе его представляет, то тебе лучше подойду не я, а сэр Айзек Ньютон!
Сэр Айзек падает, наконец, со стремянки и начинает спешно прихорашиваться.
– О Боже! – пугается Маргарита. – Ему же триста лет! Он весь нафталином пропах!
– Ничего, – улыбаюсь я. – Подкрасим, почистим, станем применять только на скоростях много меньше скорости света – и будет как новенький.
Она начинает рассыпаться в благодарностях, но я уже сажусь в свой СААБ и выруливаю на взлётную полосу.
– Куда ты, хозяин? – кричит Анита.
– Надо кое-какие дела ещё сделать, – отвечаю я. – Скоро вернусь.
И машина взмывает ввысь.
25. ЧЕТЫРЕ!
Солнце раскалывается на куски, осыпая Землю огненным дождём. Я машу рукой стоящему внизу студенту Дуброву:
– Ну как ты?
– Какие факты? – кричит он снизу.
Я не отвечаю – Бог с ним. Молод ещё, зелен. Не знает, кто такой Киж, вот и слышит плохо. Мелькают подо мной Чикин, Надя, Хорьков… Я улыбаюсь им всем благодарной улыбкой… и роняю из кармана ключик, давший мне сегодня свободу. Он падает точно в замочную скважину и, проворачиваясь, отпирает кладязь бездны. Оттуда выползают какие-то люди в белых пиджаках.
– Эй! Кто вы? – спрашиваю я.
– Да мы это… – отвечают они. – Мы праведники, то есть грешники…
– Ничего не понимаю, – отвечаю. – Ну да ладно, гуляйте. Сегодня у меня праздник – первый день хорошего настроения!
Я в полном восторге. Я почти счастлив. Но пока – почти.
26. ПЯТЬ!
Небо мрачнеет, а СААБ со звоном шлёпается на асфальт и замирает. Я распахиваю дверь и впускаю в салон запыхавшуюся Аниту.
– Что происходит, хозяин?
– Ничего страшного, Анита. Только я думаю, что мне пора вернуться во дворец Лолигда.
– Пора – так пора. А как?
– Не знаю, и потому-то на небе снова тучи. Но вон, видишь, у горизонта виднеется башня, спирально уходящая в небо? Похожая на штопор.
– Вижу, хозяин.
– Если это не путь к Лолигду, то пути, наверно, и вовсе нет.
– Так мы едем туда?
– Конечно.
СААБ устремляется по безграничной асфальтовой плоскости вперёд. Башня медленно приближается к нам.
– Хозяин, – спрашивает Анита, – а если это все-таки не путь во дворец? Что ты будешь делать тогда?
– Точить зубы, – отвечаю я. – И жалеть этот мир.
Мы у подножия башни. Анита первая забегает в арку входа и с криками "Вперёд!!!", иногда переходящими в заливистый вой, несётся вверх по винтовой лестнице. Я следую за ней. В круглых окнах, вьющихся вокруг нас, видны сначала тучи, потом голубое небо, потом мерцающий хаос звёзд и, наконец, призрачный апейрон.
Лестница внезапно кончается, и мы оказываемся на вершине башни – маленькой круглой площадке, которую окружает безмолвное ничто.
– Что же это, хозяин? Почему? – бормочет Анита. – Неужели всё пропало, и мы никогда не вернёмся?
– Я не знаю, – отвечаю я. – Возможно, это значит, что теперь мы должны лететь. Только я не знаю, получится ли.
– Конечно, получится, хозяин! Ты же – принц Киж, ты все можешь, ну что такое для тебя маленький полет?
– Я боюсь, Анита, – говорю я. – Мне действительно казалось, что по всем счетам я заплатил, и во мне не осталось ни сомнений, ни страхов. Но теперь я боюсь снова. Видимо, что-то забыто…
– Не бойся, хозяин! – визжит Анита. – Надо только поверить в себя. Только попробуй, и получится. Хочешь, я полечу первой?
И она, нелепо растопырив все четыре лапы, прыгает в пустоту.
– Нет, Анита! Стой! – кричу я, но всё же… Она ведь парит.
Или это только падение вниз? Но если она осмелилась, почему я до сих пор стою на месте?
И я шагаю за ней.
27. Память
Белый потолок. Грязно-жёлтые стены. Штампик на пододеяльнике, где-то в районе левого плеча. Само плечо окутано толстым слоем бинтов, как и голова. Со стороны изголовья пробивается свет – видимо, там окно, завешенное шторами.
– Больница… – шепчу я и пробую вспомнить, что произошло. Однако память простирается только на последние минуты три – до того момента, как я открыл глаза – а дальше чёрная пугающая бездна.
Хочу напрячься, наморщить лоб, чтобы извлечь из мрака хотя бы маленький клочок образа прошедшей жизни. Но бинты словно нарочно растягивают кожу на лбу в ровную, без складок, поверхность.
– Сестра, – зову я, и ко мне придвигается белая расплывчатая фигура.
– Вы очнулись? Хорошо. Сейчас я сбегаю за доктором.
– Постойте. Где я?
– Это городская клиническая больница.
– Городская… какого города?
Сестра не отвечает:
– Я всё-таки схожу за доктором.
Некоторое время лежу, мысленно ощупывая своё тело. Вроде бы, кроме левой руки и головы, всё в порядке. Как же я сюда попал?
Всё плывёт, и я, чтобы подавить неприятное ощущение, закрываю глаза.
– Ну как вы себя чувствуете?
– Неплохо. Вы доктор?
– Да.
– Что со мной случилось?
– Множественные точечные кровоизлияния в мозг, небольшое сотрясение и ещё кое-какие мелочи, о которых вам не стоит думать.
– Но я ничего не помню.
– И не надо. Вообще я должен вас предупредить: не пытайтесь сосредоточиться. Мозг все время должен быть в расслабленном состоянии.
– Почему?
– Потому что вы висите на волоске. Самое страшное, что вы можете сейчас с собой сделать – это попытаться напрячь мозг или, тем более, вспомнить что-нибудь из того, что произошло до травмы.
– А если я попытаюсь?
– Трудно сказать, чем это кончится. В лучшем случае – смертью, в худшем – полным нарушением психики.
Я молчу, переваривая услышанное.
– Но вы расскажете мне, что произошло?
– Если честно, то мне самому хотелось бы знать подробности. Если верить тому, что мне рассказывали, вы учинили у себя в квартире погром, выбежали на крышу и бросились с неё.
– Значит, я сумасшедший?
– Я не могу ничего сказать, так как не знаю, что вас побудило совершить попытку самоубийства. Определенные отклонения у вас, видимо, есть, но я надеюсь, что со временем всё войдёт в норму.
– Расскажите, что вы знаете обо мне. По-моему, меня зовут Володей…
– Нет-нет! Ни в коем случае не старайтесь вспоминать. Я сам расскажу всё, что нужно. Вас зовут Владимир Сергеевич Соболев, вам тридцать три года, вы окончили механико-математический факультет МГУ и устроились на работу в научно-производственное объединение "Стрела".
– Для меня ваши слова ничего не значат. Я не представляю себе своей жизни.
– Ничего страшного. Скоро вы выйдете из больницы и увидите всё собственными глазами. Итак, детей у вас нет, со своей женой, Маргаритой Анатольевной, вы развелись примерно год назад…
– Как называется этот город?
– Серджинск. Вы родились здесь и живете всё время, не считая пяти лет обучения в Москве. У вас двухкомнатная квартира, автомобиль – СААБ, шведский, и много прекрасных друзей.
– Откуда вы знаете?
– К вам часто приходили, пока вы были без сознания. Один мужчина – Анатолий… не помню отчества. Ещё девушка с вашей работы. И один раз бывшая жена.
– Если они снова придут, вы разрешите мне с ними встретиться?
– Да. При условии, что вы не будете мучать себя жаждой воспоминаний.
– А чем мне здесь заниматься, если даже думать по-настоящему нельзя?
– Отдыхайте. Спите. Думаю, я сумею выбить для вас телевизор в палату. Разумеется, смотреть вам можно только развлекательные программы…
– Ясно. Кстати, доктор… Мне кажется, у меня была собака…
– Ничего не знаю о собаке. Думаю, вы ошибаетесь. Я много разговаривал с вашими знакомыми, но никто о собаке не упоминал. И перестаньте, наконец, вспоминать! Считайте, что прошлого нет. Вы только что родились, и у вас прекрасные перспективы.
– Всю жизнь жить с расслабленным мозгом?
– А что? Некоторые люди только об этом и мечтают. Ладно. Нам пора заканчивать беседу. Я и так вас утомил. Попытайтесь заснуть и ни о чём не думайте. Я попрошу сестру дать вам снотворное.
– Не надо. Я и так хочу спать.
– Вот и замечательно.
Белый халат удаляется, и я слышу стук закрываемой двери.
* * *
Возле моей койки сидит темноволосая девушка с накинутым на плечи белым халатом.
– Белый цвет – символ чистоты и невинности, – замечаю я вслух.
Она вздрагивает.
– Вы проснулись? А я даже не заметила.
– Кто вы?
– Я – Надя. Мы с вами в одном кабинете работаем. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните?
– Не знаю. Врач запрещает вспоминать.
Она дотрагивается до бинтов на моем плече.
– Ничего, – говорит она. – Скоро вы выздоровеете, и всё будет хорошо.
– Надеюсь. Но доктор говорит, что память, скорее всего, не вернётся. И я всю жизнь буду считать на пальцах, а не в уме.
– Мне так жаль…
– Да нет, не надо меня жалеть. Если я действительно прыгнул с крыши, как говорят – значит, я получил, что хотел.
– А я почему-то не верю, что вы прыгнули с крыши. И вы, и эта собака.
– Собака? Какая собака?
– Ваша собака погибла. Ой, простите. Я совсем забыла, что вы ничего не помните.
– Нет-нет, собаку я немного помню. Так она погибла?
– Да. Напоролась на ветку дерева.
– И вы всё-таки не верите, что я прыгнул с крыши?
– Не верю. Вы не могли. По-моему, самоубийство – это слабость. А вы производили впечатление очень сильного человека.
– А сейчас уже не произвожу?
– Трудно сказать. Наверно, виной всему эти повязки, больничная обстановка…
– Тогда помогите мне снять повязку.
– Нет! Не надо! Что вы делаете? Доктор!
* * *
Врач сидел, склонившись надо мной.
– Вы спокойны? – спросил он.
– Да.
– Не будете больше делать глупости?
– Не буду.
– Ладно. Значит, я больше не буду колоть вам снотворное. И вы обещаете не насиловать свой мозг?
– Обещаю. Когда меня выпишут?
– А куда вам торопиться?
– Может, в повседневной суете всё уляжется. Сейчас я чувствую себя так, как если бы меня поставили в угол и приказали не думать о белом медведе.
– Наверно, вы правы. Я не буду тянуть с выпиской. Думаю, через недельку или две вас можно будет отпустить. Разумеется, вы будете приходить сюда на осмотр. Меня беспокоит только, что у вас нет родных, и некому о вас позаботиться. Но я попрошу вашу знакомую…
– Нет, доктор, не надо. Это будет для неё обременительно.
Откуда-то из чёрной бездны всплыла фраза: "Спасибо, конечно. Но с какой стати?"
– Ну как пожелаете. Можете попросить вашего друга, Чикина, чтобы он занимал вас какими-нибудь отвлечёнными разговорами. Больше гуляйте. Начните собирать марки. Смотрите глупые фильмы по телевизору. На работе займитесь чем-нибудь монотонным. Пройдёт некоторое время, и вы совершенно не будете чувствовать своей неполноценности…
* * *
Через неделю меня действительно выписали. До дома меня провожала Надя, поддерживая под руку.
– Мне очень неловко, – сказал я ей. – Вы так за меня беспокоитесь.
– Не подумайте чего лишнего, – сказала Надя. – Просто я вижу, что вам плохо, и не могу не помочь.
– Спасибо.
В последующие дни она часто заходила ко мне, приносила какие-то фрукты, хоть я и отказывался, прибиралась в квартире, мыла посуду. Мне это очень не нравилось.
– Надя, я инвалид все-таки не руками, а головой, – говорил я.
– Разве я вам мешаю? – удивлялась она. – А для меня это удовольствие – чувствовать, что я кому-то нужна.
Угнетала прежде всего работа. Десятки сочувствующих взглядов, охов и вздохов…
Собственно, я был нужен там только как объект всеобщей жалости – после травмы в мои обязанности входило переписывать длинные списки каких-то клиентов из регистрационного журнала в специальную тетрадь.
Подозреваю, что и тетрадь эту завели только для того, чтобы создать мне занятие. Но я не хотел об этом думать, и старательно тратил пасту в авторучке все 8 рабочих часов.
Приходя домой, обычно включал телевизор и засыпал в кресле. Надя, которая выпросила у меня ключи, часто, приходя ко мне, заставала меня за этим делом и потом выговаривала:
– Осторожнее вы с телевизором, Владимир Сергеевич. А если он взорвётся?
– Ну и Бог с ним, – говорил я. – На что я теперь годен?
Она не находила, что ответить.
Один раз я взглянул на себя в зеркало. И мне стало страшно – на меня смотрело бессмысленное лицо без малейшего проблеска разума. Я стал таким, боясь пошевелить лишней извилиной или – не дай Бог – заглянуть за завесу чёрного мрака, где скрывалось моё прошлое.
Поняв, что так жить нельзя, я попытался придумать себе занятие, которое, с одной стороны, отвлекало бы от мрачных мыслей, с другой, было бы интересным, полезным и требующим хоть какой-нибудь фантазии.
Я купил кучу альбомов для рисования, акварельные краски, и стал рисовать. Однако вскоре понял, что художник из меня никудышный – на моих рисунках небо получалось неизменно серым, люди – косоглазыми и длинношеими, а Солнце – похожим на медный пятак.
Тогда я забросил мазню и просто целыми днями сидел в кресле. Телевизор уже не включал – боялся заснуть. Когда приходил Чикин или Надя, я неизменно начинал какой-нибудь бесплодный разговор – о том, сколько что стоит на рынке, когда наконец затянется озоновая дыра и кто из моих сослуживцев сломал ногу или женился.
Странно, но только спустя примерно месяц я заметил на полке ряд чёрных тетрадей, исписанных моим почерком. С надеждой подумал, что это дневники, но оказалось, что это большое собрание пословиц и считалок.
Надя оттаскивала меня от них, утверждая, что читать мне вредно, но я возражал, говоря, что не читаю, а просто рассматриваю буквы.
Оно, пожалуй, так и было на самом деле, потому что смысла большинства пословиц я не мог осознать.
Но вот однажды я перевернул последнюю непустую страницу и прочитал:
"Шла машина".
Дальше ничего не было. Я очень долго смотрел на неоконченную фразу, пытаясь представить себе продолжение или понять, почему же я остановился на этом месте.
И постепенно почувствовал, как чёрная бездна памяти колышется, а оттуда одно за другим возникают странные слова:
"Шла машина из Тамбова, потеряла две доски…"
И перед глазами появился ветхий кривой домишко, в окне которого торчит старуха с седыми редкими волосами. А может, и я сам, поглупевший, превратившийся в старика в неполные 34, примитивно-добренький и беззубый, проводящий часы в ожидании смерти.
– Тамбов! – вскрикнул я и схватился за голову. Казалось, она разваливается на кусочки. Пожалуй, не стоило мне трогать эти тетради…
На крик с кухни прибежала Надя, подхватила меня, и я сквозь тугую, пульсирующую боль в черепе слышал, как она набирает телефонный номер.