Но, конечно, самое сильное доказательство того, что значение Гусса не догматическое, а чисто-нравственное, что его нельзя считать реформатором на ряду с Лютером, например, это взгляд самого Гусса на свою деятельность. Лютер открыто шел против католического учения; он знал, что он – «еретик» с точки зрения римской курии, что он разрывает с католичеством и создает новое разделение в христианстве. Ничего подобного не подозревал за собою Гусс. С самого начала своей деятельности он считал себя правоверным католиком и с негодованием отвергал обвинение в еретичестве. За несколько дней до отъезда в Констанц, Гусс прибивает к стенам архиепископского дворца послание к пражанам, в котором объявляет о своей готовности предстать пред собором и между прочим говорит: «Вы все, которые в противность всякой справедливости, обвиняете меня в еретичестве, явитесь открыто пред архиепископом (пражским) и там без страха говорите, какие вы от меня слыхали еретичества; и если я буду уличен в каком-нибудь заблуждении (y kterem bludu) или еретичестве, я согласен потерпеть наказание, полагающееся еретикам и заблуждающимся»[11]. Никто не явился, и тогда Гусс запасается свидетельством епископа Николая, удостоверяющим (не совсем согласно с мнением большинства пражского духовенства), что в своих проповедях Гусс ничему еретическому не учил и что вообще епископ из многих бесед с ним вывел заключение о нем, как о верном и истинном католике[12].
Желание иметь подобное свидетельство можно еще объяснить опасением за свою безопасность. Но вот, например, пред нами интимное письмо Гусса к друзьям, писанное из Нюренберга. С восхищением рассказывает он в нем, как он беседовал о своих догматических мнениях с немецкими патерами и как те в его мнениях ничего еретического не нашли[13]. Все время своего пребывания в Констанце Гусс с самым искренним отчаянием сокрушался о том, что собор видит в нем еретика, как мы увидим дальше. Это отчаяние не было вызвано страхом смерти, – нет, Гусс действительно считал себя правоверным католиком. «Я хотел бы лучше умереть, чем впасть хотя бы в малейшее отступление», говорил он духовным следователям[14]. Наконец, пред самою смертью своею, в виду зажженного костра, Гусс продолжает отстаивать себя от обвинения в еретичестве, говорит, что умирает невинный, что единственное намерение его было отвратить людей от греха[15], что он умирает оклеветанный ложными свидетелями. И действительно, если присмотреться к постановлению собора о главном догматическом пункте учения Гусса, то окажется, что его осудили вполне неправильно и что, следовательно, даже с узко-догматической точки зрения Гусс не может быть назван еретиком.
«15 июня (1415 г.) в общем собрании собора осуждено причащение под обоими видами и в изданной по этому случаю булле сказано, что „хотя причащение под обоими видами, хлеба и вина, установлено Иисусом Христом и оправдано примером апостолов и всей первоначальной церкви, но после вышло из употребления; в отношении в мирянам образовался похвальный обычай, которого никто не смеет преступить“»[16].
Выходит, что настоящими-то еретиками были католические установители разграничения мирян и духовных в обряде, пред которым, кажется, уже все должны быть равны.
Итак, значение Гусса – не в «еретичестве» его, не в умственном протесте против безобразия католичества. Всемирное значение его основано на глубине его нравственного чувства, на непоколебимом стремлении держать в строгом соответствии слово и дело, вообще на всем ансамбле нравственной личности великого чеха. Обаяние этой личности было так велико, что даже иезуитская недобросовестность не решалась что-нибудь тут убавить. Вот что пишет, между прочим, один из историков гусситского движения, иезуит Бальбин, о Гуссе: «поведение строгое и безукоризненное, по свидетельству самих завистников славы его; чудная гибкость характера; кротость и приветливость во всем, без различия званий»[17].
В особенности была замечательна кротость Гусса и вполне прав Denis, называя его одною «из обаятельнейших (les plus seduisantes) личностей в истории»[18]. Но, на ряду с этою необыкновенною мягкостью сердца, Гусс обладал не менее замечательною твердостью воли. Подробные биографии Гусса переполнены бесчисленными примерами нравственного величия знаменитого проповедника. Мы не станем здесь останавливаться на них и возьмем только для иллюстрации поведение Гусса пред отправлением в Констанц и во время пребывания в этом городе.
Уже с самого начала своей борьбы с неурядицею Гусс знал, чем пахнет такая борьба. Еще в 1412 году, за три года до Констанцского собора, когда страсти врагов его еще не были так распалены, он с твердостью говорил: «я не остановлюсь даже в виду костра». В письме к ректору Пражского университета он заявляет: «Никакие дурные последствия, каковы бы они ни были, не могут заставить меня свернуть с пути истины. Если я действительно хочу вести жизнь по примеру Христа, то необходимо, чтоб я пострадал во имя Его. Что значат для меня богатства мира? Что значит унижение? Смиренно перенесенное, оно только очищает, освещает лучезарным блеском (истинных) детей Божиих. И что такое, наконец, смерть, – что такое, если меня лишат этой жалкой жизни? Я встречу бодро свою кончину, потому что вовсе не желаю жить в этом развращенном веке». Затем Гусс в пламенных выражениях рисует распущенность духовенства и в заключение восклицает; «Горе мне, если я не буду проповедовать против подобного нечестия! Горе мне, если я не разольюсь в слезах, если я не буду писать против него!»[19].