Ким

– А русские? Долго они были с тобой?

– Один был француз. О, дни, и дни, и дни. Теперь все горцы уверены, что все русские – нищие. Клянусь Юпитером! У них не было ничего, кроме того, что я доставал им. А я рассказывал простому народу – о, такие рассказы и анекдоты! Я расскажу вам все, когда вы придете к старику Лургану. Славный будет вечерок! Мы оба отличились! Да, а они выдали мне удостоверение. Славная шутка. Видели бы вы их, когда они удостоверяли свои личности в Союзном банке! И, благодаря Всемогущему Богу, вы так хорошо добыли их бумаги! Вы не очень смеетесь, но будете смеяться, когда выздоровеете. Ну, теперь я прямо отправляюсь на железную дорогу и уберусь отсюда. У вас будет всюду кредит на Игру. Когда вы придете туда? Мы очень гордились вами, хотя вы и задали нам страху. В особенности Махбуб.

– А, Махбуб? Где он?

– Продает лошадей, конечно, здесь, по соседству.

– Здесь? Зачем? Говори медленно. У меня в голове еще есть какая-то тяжесть.

Бенгалец застенчиво поглядел на кончик своего носа.

– Ну, видите, я человек боязливый и не люблю ответственности. Вы были, знаете, больны, и я не знал, где, черт возьми, находятся бумаги и сколько их. Поэтому, когда я пришел сюда, я телеграфировал Махбубу – он был на скачках в Мируте – и рассказал ему, как обстоит дело. Он является со своими слугами, совещается с ламой и потом называет меня дураком и вообще был очень груб со мной.

– Но почему, почему?

– Вот это-то я и спрашиваю. Я только намекнул, что если кто-нибудь украл бумаги, то мне нужно несколько сильных, храбрых людей, чтобы выкрасть их. Видите, они страшно важны, а Махбуб Али ведь не знал, где вы находитесь.

– Махбуб Али должен был ограбить дом сахибы? Ты сумасшедший, бабу! – с негодованием сказал Ким.

– Мне были нужны бумаги. Предположим, она украла их? Я думаю, это было просто практическое предположение. Вам это не нравится, э?

Местная поговорка, которую нельзя привести, выразила силу неодобрения Кима.

– Хорошо, – Хурри пожал плечами, – о вкусах не спорят. Махбуб также рассердился. Он продал здесь всех своих лошадей и говорит, что старуха настоящая старая леди, и он не снизойдет до таких неджентльменских поступков. Мне все равно. Я получил бумаги и был очень рад моральной поддержке со стороны Махбуба. Я говорю вам, я человек боязливый, но каким-то образом, чем боязливее я бываю, тем больше попадаю в чертовски затруднительные положения. Потому я радовался, что вы были со мной в Чини, радовался и присутствию Махбуба вблизи. Старая госпожа бывает иногда очень груба относительно меня и моих прекрасных пилюль.

– Да смилуется Аллах! – сказал, приподымаясь на локте, обрадованный Ким. – Что за удивительная тварь бабу вообще! И этот человек шел – если действительно шел – с ограбленными, разгневанными иностранцами?

– О, это было ничего после того, как они отколотили меня, если бы я потерял бумаги, то дело вышло бы серьезное. Махбуб, он также чуть не отколотил меня и отправился совещаться с ламой. С этого времени я стану заниматься исключительно этнологическими исследованиями. Теперь прощайте, мистер О'Хара. Я могу, если потороплюсь, попасть на поезд, отходящий в Умбаллу в 4 часа 25 минут пополудни. Вот славное будет времечко, когда мы расскажем всю эту историю мистеру Лургану! Я представлю хорошее официальное донесение о вас. Прощайте, мой дорогой, и, когда будете волноваться, пожалуйста, не употребляйте магометанских выражений в тибетском платье.

Он дважды пожал ему руку – бабу с головы до пят – и открыл дверь. С освещенным солнечным светом, полным торжества лицом он вернулся к роли смиренного шарлатана из Дакка.

«Он обокрал их, – думал Ким, забывая о своем участии в этом деле. – Он обманул их. Он лгал им, как бенгалец. Они дали ему удостоверение. Он насмехается над ними, рискуя жизнью, – я ни за что не пошел бы к ним после выстрелов из пистолета – а потом говорит, что он боязливый человек. Нужно мне опять идти в мир».

Сначала ноги у него гнулись, как плохие чубуки, и, когда он вышел на воздух, лучи солнца ослепили его. Он присел на корточки у белой стены, переживая в уме все события длинного путешествия с носилками, опасения за слабость ламы, и, когда прошло возбуждение, стал жалеть себя. Соприкосновение с внешним миром пугает измученный ум, как удар шпор необъезженного коня. Достаточно, вполне достаточно того, что выкраденное из корзины имущество взято, сбыто с его рук, из его владения. Он пробовал думать о ламе, удивляться, как он попал в ручей, но обширность мира, видимого из-за ворот переднего двора, отгоняла всякие связные мысли. Потом он смотрел на деревья и большие поля с соломенными хижинами, скрывавшимися между созревающей пшеницей, смотрел странным взглядом, который не мог определить величины вещей, их размеров и предназначения, смотрел пристально в течение получаса. Все это время он чувствовал, хотя не мог высказать словами, что душа его не находится в общении с окружающим ее миром, что она словно зубчатое колесо, не связанное ни с каким механизмом, как бездействующее зубчатое колесо дешевой, испорченной уже машинки для раскалывания сахара.

Легкий ветерок обвевал него, попугаи кричали на него, шум населенного дома позади него – ссоры, приказания, выговоры – он не слышал ничего.

– Я – Ким. Я – Ким. А что такое Ким? – неустанно повторяла его душа.

Он не хотел плакать, никогда не чувствовал себя менее желающим плакать, но внезапно легкие, глупые слезы потекли вдоль его носа, и ему почти послышался щелчок замка от колеса: этот замок, казалось, снова открыл ему внешний мир. Предметы, которые бессмысленно отражались в зрачке мгновение тому назад, приняли свои обычные размеры. Дороги предназначались для ходьбы, дома для жилья, скот следовало пасти, поля обрабатывать, а мужчины и женщины существовали для того, чтобы разговаривать с ними. Все они были реальные, настоящие существа – крепко стоящие на ногах, вполне понятные, плоть от его плоти, ничего более. Он отряхнулся, как собака, которой попала в ухо блоха, и вышел из ворот. Сахиба, которой передали об этом заботливо следившие за Кимом слуги, сказала:

– Пустите его. Я исполнила мой долг. Мать-земля должна сделать остальное. Когда Служитель Божий окончит свои размышления, скажите ему.

На маленьком холме в полумиле от дома, где молодое банановое дерево возвышалось, словно наблюдательный пункт над только что вспаханными полями, стояла пустая повозка. Веки Кима, обвеваемые мягким воздухом, отяжелели к тому времени, как он приблизился к ней. Почва была покрыта хорошей, чистой пылью – не новой зеленью, которая, живая, уже находится на полпути к смерти, но полной надежды пылью, заключающей в себе семя всей жизни. Он чувствовал ее между пальцев ног, ощущал ее ладонями рук и всеми суставами и с восторженным вздохом растянулся под тенью повозки с деревянными осями. И Мать-земля оказалась так же верна, как сахиба. Она обвевала его своим дыханием, чтобы восстановить равновесие, потерянное им в то время, когда он лежал на койке, лишенный ее целительного прикосновения. Его голова беспомощно лежала на ее груди, а раскинутые руки отдавались ее силе. Развесистое дерево над ним и даже мертвый, пострадавший от человеческой руки лес вблизи лучше его самого знали, чего он искал. Час за часом лежал он в неподвижности более глубокой, чем сон.

К вечеру, когда весь горизонт потемнел от пыли, подымаемой возвращавшимися стадами, пришли лама и Махбуб Али. Они шли осторожно. В доме им сказали, куда ушел Ким.

– Аллах! Что за безумная выходка – спать на открытом месте, – бормотал барышник. – Он мог бы быть убит сто раз. К счастью, отсюда не близко до границы.

– И, – повторил лама много раз поведанный рассказ, – никогда не бывало такого челы. Воздержанный, ласковый, умный, хорошего характера, всегда веселый в дороге, ничего не забывающий, ученый, правдивый, вежливый. Велика будет награда ему!

– Я знаю мальчика, как уже говорил.

– И ведь он обладал всеми этими качествами?

– Некоторыми из них. Но я еще не нашел талисмана Красной Шапки, чтобы сделать его хоть несколько правдивым. Его очень хорошо лечили.

– У сахибы золотое сердце! – горячо сказал лама. – Она смотрит на него, как на сына.

– Гм! Кажется, половина Индостана разделяет ее чувства. Я хотел только посмотреть, не случилось ли чего дурного с мальчиком и пользуется ли он свободой. Как ты знаешь, мы с ним были старыми друзьями в первые дни вашего паломничества.

– Оно связало нас. – Лама сел. – Мы пришли к концу нашего паломничества.

– Твое могло окончиться навсегда, неделю тому назад. Я слышал, что говорила тебе сахиба, когда мы относили тебя на койку. – Махбуб рассмеялся и дернул себя за свежевыкрашенную бороду.

– В то время я размышлял о других вещах. «Хаким» из Дакка прервал мои размышления.

– Иначе, – ради приличия это было сказано на языке пушту, – ты окончил бы свои размышления на знойной стороне ада, так как ты неверующий и идолопоклонник, несмотря на всю свою детскую простоту. Но что ты делаешь теперь, Красная Шапка?

– Сегодня же ночью, – слова выходили из его уст медленно, звучали торжественно, – сегодня же ночью он будет так же, как я, свободен от всякого греха. Когда покинет тело, познает, как и я, освобождение от Колеса Всего Сущего. Я имею знамение, – он положил руку на разорванную картину за пазухой, – что мое время коротко, но я буду охранять его еще много лет. Помни, я достиг Познания, как и говорил тебе три ночи тому назад.

– Должно быть, верно сказал джайнский жрец, что я «суфи» (вольнодумец), потому что вот я сижу, слушая невозможные богохульства… – сказал себе Махбуб. – Я помню твои слова. Таким образом он попадет в Сады Эдема. Но как? Убьешь ты его или утопишь в той удивительной реке, из которой вытащил тебя бабу?

– Меня не вытащили ни из какой реки, – просто сказал лама. – Ты забыл, что случилось. Я нашел ее… Я познал.

– О да. Верно, – пробормотал Махбуб, колеблясь между веселым смехом и сильным негодованием. – Я забыл, как все это произошло. Ты сознательно нашел ее.

– И подумать, что я мог бы отнять жизнь… Это не грех, а просто безумие. Мой чела помог мне найти Реку. Он имеет право очиститься от грехов со мной вместе.

– Да, ему следует очиститься. Ну а дальше, старик, что дальше?

– Чего же еще нужно? Он, конечно, достигнет Нирваны, он просветлен, как я.

– Хорошо сказано. Я боялся, как бы он не сел на коня Магомета и не улетел.

– Нет, он должен выступить учителем.

– Ага! Теперь понимаю! Это как раз подходящее дело для жеребенка. Конечно, он должен выступить учителем. Он, например, очень нужен государству как писец.

– Его готовили к этой цели. Мне вменится в заслугу, что я платил за него. Доброе дело не умирает. Он помог мне в моих поисках. Я помог ему в его. Праведно Колесо, о продавец лошадей с севера! Пусть он будет учителем, пусть он будет писцом, не все ли равно? В конце концов он достигнет Освобождения. Остальное – иллюзия.

– Не все ли равно? Когда мне нужно, чтобы он был со мной через полгода! Я являюсь с десятью хромыми лошадьми и тремя сильными людьми, – благодаря этой курице, бабу – чтобы насильно вырвать больного мальчика из дома старой бабы. Оказывается, что я присутствую при том, как молодой сахиб поднимается – Аллаху ведомо – на какие-то языческие небеса с помощью старой Красной Шапки. А я считаюсь до некоторой степени участником Игры! Но сумасшедший любит мальчика, и я вследствие этого также должен быть сумасшедшим.

– Это что за молитва? – сказал лама, услышав сказанные в красную бороду ворчливые слова.

– Это все равно, но раз я узнаю, что мальчик, который предназначается в рай, может все-таки пойти на государственную службу, у меня становится легче на душе. Я должен идти к своим лошадям. Становится темно. Не буди его. Мне не хочется слышать, как он будет называть тебя учителем.

– Но он действительно мой ученик. Как же иначе?

– Он так и говорил мне, – Махбуб подавил порыв злобы и со смехом поднялся с земли. – Я не совсем твоей веры, Красная Шапка, если такая мелочь может касаться тебя.

– Это ничего, – сказал лама.

– Я так и думал. Поэтому тебя, безгрешного, только что омытого и на три четверти утонувшего не тронет, что я назову тебя хорошим, очень хорошим человеком. Теперь, когда мы поговорили с тобой три-четыре вечера, я – хотя и барышник – могу, как говорится, увидеть святость и из-за ног лошадей! Да, могу также понять, почему Всеобщий Друг сразу вложил свою руку в твою. Обращайся с ним хорошо и дозволь ему возвратиться в мир учителем, когда ты омоешь ему ноги, если это лекарство годится для жеребенка.

– Почему бы тебе самому не пойти по Пути и не сопровождать мальчика?

Махбуб, пораженный великолепной смелостью вопроса, уставился на ламу. За границей он ответил бы ударом. Юмор этого предложения тронул его мирскую душу.

– Тише, тише, начинать надо с одной ноги, как хромой жеребец на умбалльских скачках. Я могу впоследствии попасть в рай, у меня есть данные для этого, хорошие данные – и это благодаря твоей простоте. Ты никогда не лгал?

– К чему?

– О Аллах, слышишь его? «К чему» в этом Твоем мире! И никогда никому не причинял вреда?

– Однажды, футляром с письменными принадлежностями – прежде чем стал мудрым.

– Вот как? Ну тогда я лучше думаю о тебе. Твои поучения хороши. Ты заставил одного знакомого человека сойти с пути борьбы. – Он неистово расхохотался. – Он пришел сюда с намерением произвести кражу со взломом. Да, ломать, грабить, убить и унести то, что было нужно ему.

– Великое безумие!

– О, и большой стыд! Так подумал он после того, как увидел тебя, и несколько других людей, мужчин и женщин, подумали то же. Поэтому он оставил свое намерение и теперь идет отколотить толстого, большого бенгальца.

– Я не понимаю.

– Аллах сохрани, чтобы ты понял! Некоторые люди сильны знаниями. Твоя сила выше. Сохрани ее, я думаю, что ты сохранишь. Если мальчик будет тебе плохим слугой, оторви ему уши.

Афганец, застегнув свой широкий пояс, с вызывающим видом скрылся во мраке, а лама настолько спустился с облаков, что взглянул на широкую спину удалявшегося Махбуба.

– Этот человек не благовоспитан и обманывается тенями явлений. Но он говорил хорошо о моем челе, который теперь должен получить награду. Я помолюсь… Просыпайся, о счастливейший из всех рожденных женщиной! Просыпайся! Она найдена!

Ким очнулся от глубокого сна, и лама терпеливо ожидал, пока он перестанет зевать, все время щелкая пальцами, чтобы отогнать злых духов.

– Я проспал сто лет! Где мы? Служитель Божий, ты давно здесь? Я пошел искать тебя, но, – он засмеялся все еще спросонья, – заснул дорогой. Теперь я совсем выздоровел. Ел ли ты? Пойдем домой. Прошло много дней с тех пор, как я ухаживал за тобой. А сахиба, хорошо ли она кормила тебя? Кто омывал тебе ноги? Как твои болезни – желудок, шея, шум в ушах?

– Прошло, все прошло. Разве ты не знаешь?

– Я ничего не знаю, кроме того, что не видел тебя целый век. Не знаю чего?

– Странно, что весть об этом не дошла до тебя, когда все мои помыслы были устремлены к тебе.

– Я не могу видеть лица, но голос твой звучит, как гонг. Уж не возвратила ли тебе молодость сахиба своей стряпней?..

Он взглянул на сидевшую со скрещенными ногами черную фигуру, выделявшуюся на светло-желтом фоне сумерек. Так сидит в Лагорском музее каменный Бодисатва, смотрящий вниз на патентованные, самодвижущиеся турникеты.

Лама хранил молчание. Их обвевало нежное, дымчатое безмолвие индийского вечера, нарушавшееся только щелканьем четок и звуком отдаленных шагов Махбуба.

– Выслушай меня! Я принес новости.

– Но мы…

Длинная желтая рука поднялась и заставила его замолчать. Ким поспешно спрятал ноги под одежду.

– Выслушай меня! Я принес новости! Поиски закончены. Теперь ждет награда. Вот как. Когда мы были в горах, я жил твоей силой, пока молодая ветвь не согнулась и чуть было не сломалась. Когда мы сошли с гор, я беспокоился о тебе и о многом, что лежало у меня на сердце. Челн моей души потерял направление: я не мог заглянуть в Причину Вещей. Поэтому я отдал тебя полностью на попечение добродетельной женщины. Я не принимал пищи. Я не пил воды. Но я все же не видел Пути. Мне навязывали пищу, кричали сквозь запертую дверь. Поэтому я удалился в пещеру под деревом. Я не принимал пищи. Я не пил воды. Я просидел в размышлении два дня и две ночи, стараясь отвлечься от внешнего мира и задерживать дыхание, как это полагается при благочестивых размышлениях… На вторую ночь – так велика была моя награда – мудрая Душа освободилась от глупой Плоти и стала свободной. Этого я никогда еще не достигал, хотя бывал близок к тому. Обрати на это внимание, потому что это – чудо!

– Действительно чудо. Два дня и две ночи без еды. Где была сахиба? – вполголоса проговорил Ким.

– Да, моя душа стала свободна и, воспарив, словно орел, увидела, что нет ни Тешу Ламы, никакой другой души. Как капля тянется к воде, так влекло душу мою к Великой Душе, которая выше всех вещей. В это время, возвышенный размышлениями, я увидел всю Индию, от Цейлона на море до гор и моих родных гор у монастыря Суч-Дзен; я увидел каждый лагерь, каждое поселение – до самого последнего – в одно и то же время и на одном месте, потому что они были внутри Души. Поэтому я узнал, что Душа перешагнула за иллюзию Времени, Пространства и Вещей. Поэтому я узнал, что я свободен. Я увидел тебя одновременно лежащим на твоей койке и падающим вниз вместе с идолопоклонником – в одно время, в одном месте, в моей Душе, которая, говорю я, соприкоснулась с Великой Душой. Я видел также распростертое глупое тело Тешу Ламы и «хакима» из Дакка, стоящего перед ним на коленях и кричащего ему что-то на ухо. Потом моя Душа оказалась совсем одинокой, и я ничего не видел, потому что соединился со всем, так как достиг Великой Души. И я размышлял тысячу тысяч лет, бесстрастный, знающий Причины всех Вещей. Тогда вдруг какой-то голос крикнул: «Что станется с мальчиком, если ты умрешь?» – и я пришел в себя, и жалость к тебе охватила меня, и я сказал себе: «Я вернусь к моему челе, чтобы он не сбился с Пути». Тогда эта моя Душа, Душа Тешу Ламы, оторвалась от Великой Души с невыразимыми усилиями, мучениями и тоской. Как икринка из рыбы, как рыба из воды, как вода из облака, как облако из плотного воздуха, так вышла, выскочила, оторвалась, испарилась Душа Тешу Ламы из Великой Души. Потом какой-то голос крикнул: «Река! Берегись Реки!» – и я взглянул на весь мир: он был такой же, каким я видел его прежде, – единым по времени, единым по месту – и я ясно увидел Реку Стрелы, у своих ног. В этот час Душа моя была скована каким-то злом, от которого я не вполне очистился. Оно лежало у меня на руках и обвивалось вокруг поясницы, но я оттолкнул его и полетел, словно орел, к самому тому месту, где находилась Река. Ради тебя я отталкивал мир за миром. Я видел Реку внизу – Реку Стрелы – и, когда спустился, воды ее сомкнулись надо мной, и вот я снова очутился в теле Тешу Ламы, но свободным от греха. «Хаким» из Дакка поддерживал мою голову над водами Реки. Это было здесь. Вон там, за манговыми деревьями, как раз там.

– Аллах Керим! О, хорошо, что бенгалец был тут. Очень ты промок?

– К чему мне было обращать внимание на это? Я помню, что «хаким» очень заботился о теле Тешу Ламы. Он вынес его на руках из святых вод, а потом пришел твой торговец лошадьми с севера с койкой и людьми, и они положили тело на койку и отнесли его в дом сахибы.

– Что сказала сахиба?

– Я был погружен в размышления и ничего не слышал. Итак, поиски окончены. Я удостоился награды: Река Стрелы передо мной. Она прорвалась у наших ног, как я и говорил. Я нашел ее, Сын моей Души! Я вырвал мою душу с Порога Свободы, чтобы освободить тебя от всех грехов – как безгрешен и свободен я. Праведно «Колесо»! Верно наше спасение. Идем!

Он сложил руки на коленях и улыбнулся, как человек, достигший Спасения для себя и для того, кого он любит.