***
В ожидании поезда Иваново—Александров мы слушали на перроне, как три пожилые женщины обсуждали женщину и аварию. К обсуждению присоединился высокий мужчина моих примерно лет, с пузом под футболкой, в шортах и белых сандалиях – не обделённый видом, но немного его подрастративший в увлечениях земными радостями. Он знал всё, и они знали всё: «Да она ёбнутая. Сто двадцать—сто тридцать—сто сорок. Ёбнутая. – Это еще мать не знает. Лежит в больнице, машина восстановлению не подлежит. – Наторгует ещё. – У неё страховка сорок тысяч в год. Ещё что-то. – Ей всё возместят. Но за ту машину придется заплатить».
Новый тепловоз привез три вагона с посадкой во второй и третий. Во втором людей было довольно много, и некоторые спали, сунув тела под разделяющие места подлокотники. Мы пошли в первый вагон, где не было никого, кроме женщины, евшей пирог с черникой. В Кольчугине вагон наполнился; многие ехали как раз в леса, за черникой. «Пять литров набрала! Пол-литра съела, четыре с половиной продала». – «Вчера было два вагона, а сегодня – три!» – вот о чем говорили женщины, одетые одинаково: трикотажные штаны, резиновые сапоги, куртки, красные бейсболки.
Богородское в 2020 году
Весна
В одной из частей «Истории игрушек» – кажется, в третьей, – Джесси, девушка-ковбой, и шериф Вуди говорят о том, что, когда хозяин или хозяйка берут тебя в руки и играют с тобой, ты чувствуешь, что живой.
Это фильм не об игрушках – о людях, и мне знакомо это чувство: чувствовать себя живым, когда тобой играют. Хочется, чтобы тобой играли, обратили на тебя внимание, любили – любили с тобой играть. Ты становишься зависим от внимания, хоть какого-то, потому что понимаешь невозможность любви к себе и живешь, целиком погружаясь в это все: в ожидание моментов внимания и бесконечную замкнутую в себе рефлексию про него. Следовательно, постоянно находишься в самосознании – и, страдая, еще больше чувствуешь себя живым. Уже неважно, играют с тобой на самом деле или нет.
Бывает и по-другому: когда хотят, чтобы это ты кем-то играл. Когда тебя наделяют сверхъестественными качествами, заставляют быть кем-то, кем тебе быть не хочется, то есть не собой. И можно действительно стать не собой, а этим выдуманным существом, стараясь как можно точнее угадывать его черты, особенности – желая, чтобы с тобой продолжали играть в тебя. А можно – как можно? Как надо вести себя в ситуации, когда другой человек хочет быть твоей игрушкой? Наверное, не играть.
Я однажды подумал, что «я» – не только объект манипуляций других, тех, по отношению к кому ты сам, в свою очередь, субъект манипуляций. Нет, «я» – это конструкт, состоящий из представлений о тебе других людей, из отражений «я» в других сознаниях. И «я» – это конструкт из собственных представлений о себе, которых так много, что «я» кажется множественным и неопределенным. И еще «я» состоит из взаимоотношений с другими «я», основанными на всех этих отражениях и представлениях. И в том, и в другом, и в третьем случае «я» похоже на луковицу, которую можно разобрать слой за слоем и обнаружить, что внутри нет ничего, – внутри «я» нет никого, кого можно было бы назвать по имени.
***
Распускаются деревья, и мы смотрим на эту весну из окна. Пару раз было слышно, как по двору ехала машина с мегафонными призывами оставаться дома. Люди на улицах гуляют, по вечерам под окнами собираются компании и сидят. Мы выходим из дома только в магазин. Ваня учится дома, и наш ритуал – прощаться у школы три раза, иногда и четыре, показывая друг другу пальцами победу, – ритуал, который казался вечным, хотя я знал, что он когда-нибудь останется в прошлом, возможно, остался в прошлом: не верится, что это скоро вернется и что вернется вообще. Ванин тренер придумал делать тренировки на улице, на спортивной площадке, окруженной девятиэтажками, но это быстро закончилось, когда карантин стал строже.
Дни пролетают незаметно, но тянутся. Они наполнены бездельем и попытками заставить себя что-то делать, но очень трудно заставить себя делать что-то продуктивное, потому что отсутствуют стимулы. Ретроспективно кажется потом: вот сколько было свободного времени, но потом вспоминаешь, что на самом деле это время воспринималось совсем по-другому, его хотелось не использовать, а избыть.
Я придумал карантин-шоу «Вечерний Лошманов», сажусь в рубашке и бабочке перед компьютером и звоню Володе, Пете, Насте в Швецию (в Швеции не объявляли карантина), Тахиру, Кириллу в Японию (он застрял в Японии), Саше и Саше, Леше и Леше, Славе и Ивану, Ларе и Косте и другим, и хочется, чтобы у всех было все хорошо, а потом монтирую, и как будто бы что-то происходит.
Хочется напиться, и часто хочется напиться уже с утра. Еще хочется читать – и чтобы больше ничего. Но я заставляю себя писать и что-то делать еще, и тогда увеличивается количество сделанного и уменьшается недовольство собой от того, что не сделал того, что делаешь долго и забрасываешь.
В Дивееве объявили полный карантин, потому что на Пасху было людно и заболело много монахинь. Вера поехала с Соней в Арзамас, и ее уже на вокзале встретили полицейские, а потом приходили еще домой, когда она вот-вот собиралась выйти погулять: проверка самоизоляции. В Москву они возвращались одни в вагоне.
Придя из магазина, я складываю продукты в ванне и по очереди их мою. Иногда забываюсь и мою пакеты с хлебом, наполовину бумажные, – но вовремя спохватываюсь. Самыми нелепыми кажутся на деревянной решетке после мытья россыпи конфет.
В каждодневном всемирном обмене мнениями непрерывно возникают новые идеи-мемы.
А если выход – это отменить карантинные меры и сказать всем: мы вас не вылечим, лечитесь сами? Взять и сказать всему миру: вот такая перед нами стоит экзистенциальная ситуация; мы все смертны, но сейчас наступил такой момент, что все рискуем умереть в ближайшее время, и давайте пройдем через это, другого выхода нет, каждый сотый умрет, зато у остальных выработаются антитела.
Или другая возможность: карантин надолго, не на месяцы, а на годы. Сейчас строят прогнозы о том, как изменит нашу жизнь вирус и карантин через два месяца – что в июне все снова запустится и будет медленно восстанавливаться. А если нет? Если это вообще новая реальность? С тотальным контролем, массовой безработицей и всеобщей бедностью, систему для которой так старательно выстраивали айтишники, – а самой главной гражданской профессией станет профессия курьера.
Потом новый мем: происхождение и устройство вируса проще объяснить, если принять за данность, что он не естественного происхождения, а искусственно создан. Потом еще один: вирус поражает не только легкие, но и другие органы; врачи готовятся лечить и лечат респираторное заболевание, а это совсем другое. Потом еще: ковид – болезнь тромбовая, а искусственная вентиляция легких не спасает и только вредит. И видно, как людям удобно мыслить мифами: что-то неизвестное по мере познания и прошествия времени укладывается в схемы развития ситуации, которые знакомы по уже известным мифам, и этого для объяснения достаточно. В один день кажется, что слово «простуда» постепенно выйдет из обихода и что у пандемии есть образовательная функция: ученые будут еще внимательнее изучать вирусы и популярнее о них информировать. А на следующий – что никуда «простуда» не денется, и весь этот неповоротливый массив общественных представлений и мифов о микромире изменится ненамного, ровно до приемлемого консенсусного уровня.
Я чувствую, как меняется и отношение к ситуации. Сначала ее воспринимали как чрезвычайную, которую, запасшись всем необходимым, надо переждать, – но постепенно она стала просто новой реальностью, которая развивается, и к ней надо приспосабливаться. Изменения заметны по количеству прогнозов, чего ожидать в ближайшем будущем: вначале их было множество, и они сильно всех интересовали, но потом все поняли, что прогнозировать бесполезно, и лишь бы просто что-нибудь было.
***
Объявили, что с 12 мая заканчивается период нерабочих дней, и стало свободнее. Самое трудное, уже нет сомнений, еще впереди, и это решение очень противоречивое и непонятное, но после того, как о нем объявили, стало – ненадолго, на вечер – легче. Как будто разрешили планировать.
Я сходил в аптеку и купил маски, потому что в магазины и транспорт без масок теперь нельзя: восемьсот рублей за двадцать пять штук, и фармацевт пробивала двадцать пять раз. Из бумажного вкладыша в пачке я узнал, что сделаны маски в городе Фошане, где я однажды был и ел змею.
У «Биллы» встретил Гришу. Он сидел рядом со странным подвальным кафе в том же здании и ел мороженое вместе с Милой, дочкой Насти. Гриша сказал, что уволился из «Кукареку», потому что доставка там быстро иссякла, и оформил пособие по безработице: заплатили четыре за неделю, а в следующий раз заплатят двадцать тысяч только через месяц. Перед входом я, надевая нитриловые перчатки, подумал о том, что вот оно, полуроботизированное будущее, какое представляли в восьмидесятых. Ходить в маске по магазину и трогать продукты через перчатки – это одновременно еще кажется странным и уже странным не кажется.
У Вани состоялся очень короткий школьный выпускной. Анна Владимировна, для которой это был ее самый первый класс, собрала учеников на видеоконференцию, попросив: «По возможности с родителями». Поблагодарила всех, попрощалась, потом заплакала и отключилась.
Через несколько дней я выбрался по делам в город: маска, перчатки и маска и перчатки на обратную дорогу. Улицы были пусты. По ним ходили патрули в респираторах. В метро появилась разметка, определяющая безопасную дистанцию. Людей в метро было очень мало, и никто не ходил по эскалаторам – некуда спешить. Киндл читать в перчатках неудобно, я листал телефон и осознал, что больше не осознаю необычность ситуации – ну, маски, ну, метки, ну, мало людей, все равно находишься в двух реальностях сразу, здесь и везде.
Лето
Я думал, что проведу всё это странное лето на даче, но вышло так, что никогда я так много не путешествовал.
Я гладил в центре Выксы коров и коз и смотрел на пруд величиной с хорошее озеро. Видел в Кулебаках резной со шпилем теремок и крепость на острове посреди соснового парка, где из головы богатыря выезжали дети. Ходил через золотые поля к самодельным памятникам, стоящим над долиной реки Озерки под Дальним Константиновом. Шел через болдинский субботний рынок и смотрел из усадебного сада на пушкинские дали. Спускался по мокрой утренней траве к Пьяне под ветошкинским замком и нашел там у дерева рядом с беседкой мотоцикл. Добирался из Гагина на перекладных до Лукоянова, где у автостанции купил душистую белую буханку, каких давно не ел. Попал внутрь белой пешеланской горы, наполненной нелепыми чудовищами. Трогал в Павлове местные лимоны, лаймы, помело и цитроны, фотографировал там в музее подкованную блоху и мавзолей и автомобили из ножей, а в павловских «пазиках» от меня отсаживались кондукторы и пассажиры, потому что я был в маске, а они нет. Побывал в островном монастыре в Ворсме, окруженном Тосканкой, в которой блестели окуньки и плотвички. Пересекал Волгу канатной дорогой и, обратно, борским паромом – на закате, заполненном воздушными шарами над Стрелкой. Побывал на самой Стрелке, расчищенной от порта, в котором после войны недолго работал мой дед, и смотрел из пакгаузного скелета на то, как незаметно соединяются Ока и Волга. Бродил по деревянным настилам по керженским низовым, переходным и верховым болотам и видел лесного северного оленя. Плавал на «Валдае» к Макарьевскому монастырю, ел там яблоки с яблонь, ждал, когда придет монахиня с ключами от запертых ворот и выпустит на волю; видел страусов там же, в Макарьеве, возле леса. Видел настоящий Городец за пеленой выдуманного. Узнал, что хохломские деревянные ложки обжигают в печи, и разглядывал матрешек на улицах и перекрестках регулярного Семенова. Обошел в сумерках Светлояр и наблюдал за утками на тихой воде. Оказался на Воскресенском кладбище над Ветлугой, а внизу причаливал к берегу парусный плот. Ходил по разноцветной Галибихе, которая была похожа на брошенный пионерлагерь, придуманный до изобретения пионерлагерей, и забирался на колокольню в Богородском, откуда видны только леса, леса и леса и река. В Чкаловске видел Горьковское море и самолеты и машины Чкалова в ангаре рядом с домиком, где он жил и куда привозил из Америки подарки матери и сестрам. Я был в трамвайном депо, где музейные вагоны стояли посреди яблоневого сада, и на Щелоковском хуторе с тремя восьмериками на четверике на холме посреди леса, и в Печерском монастыре с раболепной аллеей царей перед входом, и на заводе «Сокол», где раньше делали МиГи, и они разлетались по стране прямо с заводской взлетной полосы. И поражался разнообразию речной нижегородской жизни в Музее речного флота, где кроме моделей пароходов и теплоходов была модель одноразовой циклопической беляны, которую разбирали на лесоматериалы, когда доводили из ветлужских лесов до волжского Низа.
В промежутке между нижегородскими разъездами мы объездили верхневолжские города – Углич, Рыбинск, Тутаев, Пошехонье, Тверь и, главное, Бежецк, в котором я не был уже двадцать лет. Мы сошли с поезда ночью, и шли с чемоданами через заросли, и на пешеходном мостике надо Остречиной встали и стали смотреть на звезды в небе и в воде. На следующий день мы искали на старом кладбище могилы моих прадеда и прабабушки и уже не надеялись их найти, как Ксеня оказалась точно в нужном месте. На новом кладбище навестили тетю Лиду и дядю Петю, тетю Руфу и дядю Валю – а потом поехали все вместе на дачу к дяде Сереже и тете Оле, с Максимом и Женей и детьми, и там я узнал много нового о том, из чего бежецкого я состою.
А пока мы жили на даче, то выяснили с Ваней, что Струнино – город мостов. Кроме уже известных нам пяти нашли больше десяти других: коротких и длинных, и на Серой, и на Черной, и на Горелом Кресте, и на Пичкуре, и на Передышке. И еще мы видели пустельгу. Возле одного дома мы заметили сидящего на проводах небольшого сокола, посмотрели в телефоне, кем он может быть, и поняли, что это пустельга: серая голова, коричневое крапчатое оперение. Из дома вышла женщина и спросила нас: «Вы показания счетчика снимаете?» «Нет, – сказали мы. – Мы просто увидели пустельгу, вон она». Но пустельга уже улетела.
Осень, зима
Я почти не выезжаю в город. Стал много курить – выхожу постоять перед домом, и это мои прогулки. Вожу Ваню в школу и на карате, и это тоже мои прогулки – по нашему довольно скучному району. Богородское когда-то было селом и дачным поселком, за трамвайным кругом начинался лес, а теперь его и прежнюю уличную структуру наполняют пятиэтажные, девятиэтажные и совсем многоэтажные дома.
В маске и очках ходить неудобно, поэтому я часто хожу без очков. Мир потерял резкость, я не вижу деталей, но мне кажется, что мне уже неинтересны детали внешнего мира. Я углубился в себя, в саморефлексию, перебираю себя в разные времена жизни, многого, как и прежде, стыжусь и вообще чаще вспоминаю стыдное про себя, свою неправоту, нечуткость. Свои, например, отношения с отцом; и вообще с родителями; понимаю теперь, как много они мне дали и как меня оберегали; очень скучаю по ним и по детству.
И вот в субботу мы заболели, внезапно и буднично. Еще недавно ходили, теперь сидим и лежим. Тамара Григорьевна уже неделю кашляет, но без температуры. Ксеня неделю недомогала. Воскресенье у всех было сонным, и в понедельник мы решили, что ни Ксеня не пойдет на работу, ни Ваня в школу. У Вани температура тридцать семь и пять и легкий кашель, ему вызвали врача. К нам без температуры врача вызвать невозможно: сказали, что надо идти в поликлинику через отдельный вход. Ксеня простояла в очереди часа два, у нее взяли мазок. Приехал врач к Ване и взял мазок тоже. В три часа ночи Ксене пришла смска о том, что анализ положительный.
Во вторник легкая слабость, болит спина в середине позвоночника, некоторый туман в голове. Я чувствую странную радость от того, что наконец-то можно больше не тревожиться, что заразишься, – но непонятно, что случится с нами завтра, и главная тревога за Тамару Григорьевну. Заказали продукты в «Пятерочке»; я шучу, что продукты можно теперь не мыть. Ваня всем рассказал в вотсапе, что заболел, и информация немедленно перетекла в родительский чат. Пришел молодой человек в костюме химзащиты. Дал Ксене подписать документ. Взял у нас с Тамарой Григорьевной мазки. Дал по упаковке триазавирина, сказал спать на боку, двадцать минут в день лежать на животе, делать дыхательную гимнастику Стрельникова: «Витамин C и много воды. Не помогает – арбидол, не помогает – что-то еще, не помогает – госпитализация». И добавил, уходя: «Ковид мы не лечим, лечим симптоматику».
В среду пришла смска: диагноз подтвердился. Чувствую себя так себе, но терпимо; голова смутная и тяжелая; стало закладывать нос – как будто насморк, но насморка нет; температуры не было, сейчас появилась: тридцать семь и две; хочется спать; начался легкий кашель. Подтвердилось также и у Вани; его класс посадили на карантин. У Тамары Григорьевны и Даши результаты отрицательные. Сегодня заказали сразу много продуктов из «Биллы». Оттуда звонила сотрудница Резеда и уточняла, что положить, чем заменить, а курьер потом ждал на лестничной площадке в стороне, когда я выйду: надо было освободить термосумку. И еще социальный мониторинг: по зову смсок нужно фотографировать себя, удостоверяя местоположение.
В четверг ничего не делал, только читал – унылую и плохо переведенную историю 4AD. Все как обычно – сначала друзья, потом враги, и скучная музыкантская жизнь. Читая, вспомнил, что у меня раньше было неправильное представление о популярности: если она есть, казалось мне, то она заслуженная и повсеместная. Но ее, во-первых, завоевывают, а во-вторых, всемирная даже известность измеряется ограниченным числом людей, далеко не всегда очень большим – как у многих из тех, кого выпускал и выпускает 4AD. И, в-третьих, она не навсегда.
В пятницу стало чуть лучше: меньше хочется спать; но легкая боль в груди и болит голова. Мама написала, что вчера утром умер Леша Лебедев: ковид, не выдержало сердце. Я открыл в вайбере чат одноклассников, все переживают и, как и я, не могут поверить в эту жуткую жуть. Наталья Евгеньевна пишет, что ходила с Ирой к Регине: «Не передать словами обстановку». Сережа пишет, что лежал на больничном семь недель, из них четыре в больнице. У Светы переживания выливаются в скопированные откуда-то нелепые стихи. Температура держится на уровне тридцати семи; под вечер не хватает воздуха – как будто не могу совершить вдох полностью. Когда жарил морских окуней для ужина, внезапно понял, что пропало обоняние: перевернул рыбу, а там чуть не пригорело. Ощущение было странным, но странным было то, что не очень уж и странным. Просто нос теперь только один из органов дыхания, и все: я им дышу, ощущаю температуру и движение воздуха. Я не чувствую запахов глазами или руками – и так же не чувствую теперь носом. Он как будто заложен, хотя не заложен, и в нем как будто свербит; еще и уши заложило. Вкус изменился тоже: я различаю разные вкусы, ощущаю сладкое, кислое, соленое, ощущаю – в салате, – что кислотность у разного разная, но все это без оттенков и объема; не стерео, а моно – все равно что смотреть одним глазом. И удивительно, как все быстро и кардинально изменилось: раз – и самоизоляция, и тебя как будто накачали химическими веществами, а впереди только тревога и вообще непонятно, лучше ли будет, хуже ли. Думаю о том, что сейчас только одна задача – просто всем остаться в живых. И в здоровых.
Суббота прошла никак; с утра было много сил, мог что-то написать, сделать; ничего не написал, не сделал; закрылся от всех. В смерть Леши по-прежнему не верится; возможно, из-за того, что я в другом городе, из-за того, что интернет дает иллюзию бессмертия: вот же он, Леша. Его смерть кажется тяжелой болезнью; как будто сейчас Леша еще мертвый, но потом станет снова живым, как выздоровеет.
В среду звонили из поликлиники, сказали, что двенадцатого придут брать повторный мазок. Но мне кажется, что мы не выйдем из квартиры до Нового года. Так и придется попросить Гришу купить нам шампанского – такая у меня появилась идея, и он не против. Но как же хочется уже встретиться и с ним, и с другими.
В четверг ничего не происходит, только течет время. По-прежнему часто думаю о Лешиной смерти, ее обыденности и об обыденности смерти вообще. Я понял, что неправильно говорить, что не чувствую запахи: я чувствую то, что можно назвать запахом, – как будто нос внутри сожгли каким-то лекарством, и это запах жженого тумана, то еле заметный, то более интенсивный. Температура только временами подбирается к тридцати семи, но сонливость и утомляемость никуда не деваются. Утром я проснулся, чтобы сделать Ване завтрак, но сразу после этого снова лег, проспал до половины двенадцатого, проснулся со знакомым уже тревожным ощущением в голове и легким огнем в теле, и снова хочется спать. Дни обычно так и проходят. Встаю, готовлю завтрак, завтракаю с Ваней, потом он на уроках за нашим столом, а я в это время читаю или пытаюсь работать, что часто получается: все же утром больше мотивации и планов и надежд в голове; потом обед, потом я снова работаю; заказываю еду, готовлю ужин. Но иногда утром снова засыпаю – прямо на Ваниных уроках, за его спиной. Вся жизнь сосредоточена внутри квартиры, а еще больше – в интернете; я редко смотрю в окно, так, взгляну, сфотографирую даже: морозное ясное небо, Останкинская башня, лес. Приходил врач, взял у Ксени мазок.
В пятницу перед ужином почувствовал запах жареной курицы. Другие запахи почти не ощущаю, а этот почувствовал, и еда стала сразу значительно вкуснее. Но понюхал ладонь, и она пахнет пустотой; ждешь запах, его нет. У Ксени отрицательный результат, у Вани взяли мазок, у меня должны взять завтра. Скучаю по Арзамасу; хочется уехать туда и ничего не делать дня два. Много думаю о том, почему умер Леша, потому что не верю, что он мертвый. В городе, сказала мама, много говорят про его смерть, так она всех поразила; говорят, что он умер из-за сильного иммунитета: организм боролся с болезнью и убил сам себя.
В субботу Ваня сказал, что вложил в письмо Деду Морозу двести рублей, потому что, сказал, благодарность. Когда мы завтракали с ним, как обычно, горячими бутербродами с сыром, я сказал, что есть вероятность, что письмо из-за коронавируса не дойдет. Ваня сказал, что все равно не скажет, что ему написал.
В понедельник пришла женщина в скафандре, но в одноразовой маске вместо респиратора. Она брала у меня мазки с языка и из ноздрей, приговаривая: «Вот умничка». Во вторник пришел отрицательный результат, но непонятно, как теперь сниматься с социального мониторинга. У Ксени такая ситуация: больничный нужно закрыть сегодня, а самоизоляция заканчивается только завтра. В итоге в поликлинику отвозить больничный поехала Тамара Григорьевна. Мне лучше, но не сказать, чтобы сильно лучше; не хватает воздуха, и как будто в самом начале, то есть в ноздрях, где ощущение дымности как будто даже усилилось; постоянно хочется пить и постоянно хочется спать. Я думаю о том, что из-за пандемии мир за окном становится неважным; все есть внутри квартиры, и можно из нее не выходить, зарабатывая деньги удаленно; еду привозят и приносят, книги и фильмы есть в интернете, потому что интернет тоже есть.
Во вторник Ксеня ходила на работу, а Ваня – в школу. Вечером Ксеня купила вина, потому что хочется отпраздновать все это: свободу, выздоровление. Вино казалось сладким. Накануне я читал про то, что обонятельные и вкусовые ощущения изменяются надолго, и думаю о том, как это повлияет на отношение людей к еде. Обоняние и вкус важны для человеческой безопасности (надо знать, что ты ешь), и их искажение или пропажа – очень важное цивилизационное изменение, без которого, например, не ввести зеленый сойлент.
В субботу Даша повесила на нашу пробковую доску гирлянду, а мы поставили елку. Чтобы поставить елку, нужно было куда-то деть с пола большие книги; в основном вернули на тумбу у кровати, куда еще раньше переместился финик, остальное сложили под стол. Нас окружает ужасно много вещей и ужасно много книг – книг хватит еще жизни на две или три, только их не будет. А еще множество газет из разных городов и блокнотов с вырезками, визитками, этикетками, чеками из поездок – собирал их в надежде на будущее, в котором я смогу это все упорядочить и превратить в рассказы о сути разных мест в разное время. Но вот будущее наступило – и вокруг меня неразделанный хаос, с которым я не успеваю справиться и не успею. А диски, видеокассеты? Мы их храним как память, но сколько же можно держать этой памяти и зачем? А игрушки, которые мы так жадно покупали детям, чтобы они у них были, – куда их, куда их так много?
Вечером в воскресенье мы сказали Ване, что Деда Мороза не существует. Мы ели удон с овощами и курицей, и Ваня сказал: «Я почему-то плачу, но не знаю, из-за чего. Наверное, потому что здесь лук»; потом совсем расплакался. Когда успокоился, то рассказал, что попросил у него в письме железную дорогу «Лего» с гидравликой: «Вы бы все равно не нашли, это раритет, а он же волшебный». «Но игрушки хотя бы живые?» – спросил он потом. И Даша рассказала историю, которая объяснила, почему она и Ваня считают игрушки живыми. Однажды в Струнино в гости пришел Сос; все сидели на кухне, Сос пил свой любимый растворимый кофе, а когда он ушел, Даша увидела, что у одной из ее кукол появились косички; и как они появились, было совершенно необъяснимо, потому что заплести их было некому, просто запомнилось, что это случилось, когда приходил Сос.
Мы сказали, что игрушки нет, не живые, и стали Ваню обнимать и успокаивать, и я почувствовал, как же хорошо быть семьей и вместе разговаривать обо всем таком самом важном.